(начало книги, предыдущая часть)
Часть 43
1919 год. Одесская Карантинная бухта.
Диверсия предотвращена
Мадемуазель Холодная и инженер-капитан Майский были ближе всех к танцполу, но они, казалось, не замечали этого. Время от времени, когда музыка менялась, я улавливал одно - два слова из их разговора: «кинотеатры ... вентиляция... новые проекционные углы, применяемые к серебряным экранам…». Мадемуазель Холодная, по-видимому, делала над собой усилие, чтобы заинтересовать путаницей сухих формальностей своего спутника, чтобы, быть может, заглушить скрытую нервозность, которая проявлялась в том, как она мяла не закуреную сигарету. Старший из двух «нулевых» инженеров вытащил свою авторучку, что-то нацарапал на листе бумаги на обратной стороне карточки меню, и передал карточку инженеру-капитану Майскому, который изучал ее в течение некоторого времени. Оркестр начал играть «Berceuse Triste», тихую и печальную мелодию, где солировали скрипки. В конце концов, инженер Майский кивнул, разорвал меню, отхлебнул шампанского и, закурив трубку, снова кивнул.
Мадемуазель Холодная уронила свой кавказский шарф, расшитый драгоценными камням на спинку стула. Вся обтянутая белым бархатом, она выглядела поразительно красивой, но отрешенной будто монахиня. Ее пальцы крепко сжимали бокал, она смотрела прямо перед собой, будто опасаясь взглянуть на кивнувшего человека. В ее голосе слышалась легкая дрожь, когда она заговорила:
— Мне очень интересно, какая температура будет комфортна для переполненных кинотеатров.
Внезапно я остро заинтересовался всем этим разговором, который, к счастью, мне удалось довольно легко уловить, и который оказался не чем иным, как «набором» для франко-русского кода морской связи!
Инженер-капитан-лейтенант Садовский постучал янтарным мундштуком по ножке рюмки и спросил у мадемуазель Холодной:
— Мадемуазель, а Вы достаточно старомодны, чтобы оперировать шкалой Реомюра, когда задаете вопрос о мощности вентиляции, подходящей для кинотеатров.
Кинозвезда надменно улыбнулась и сказала:
— О, мне так жаль, но, как женщина, я никогда не смогу разобраться во всех этих премудрых шкалах и свести Реомюра к Фаренгейту.
На шкале Реомюра точка замерзания обозначалась как 0°, а расстояние между ней и точкой кипения составляло 80 градусов. Чтобы перевести градусы Реомюра в Фаренгейта, их умножали на 2 ¼ и добавляли 32; результат читался таким образом: F = 9/5 C + 32 = 9/4 R + 32.
C ключом R+32 твердо запомненным мной после изучения шестого раздела франко-русского кода морской связи, я понял, что буква «R» указывает на французскую флотилию эсминцев «R», дислоцированную в Практиктической гавани, в то время как «32» означало, что они находились в тот момент где-то в открытом море. Очевидно, «нулевые» инженеры знали франко-русский код морской связи почти наизусть.
Сигарета моя погасла, и когда я брал спичку с подставки на столе, мое прежнее предчувствие относительно внутреннего смысла письма графини Роджерской приняло более ясные очертания. Французские эсминцы в Практической гавани защищали транспорты от любых большевистских покушений, и генерал Гришин-Алмазов мог бы послать их в погоню за дикими гусями, чтобы иметь возможность свободно осуществлять свои планы. Означало ли скрытое послание мадемуазель Холодной «нулевым» инженерам, что эсминцы действительно ушли? В этот момент Коста подошел к моему столику и прошептал:
— Вас просят к телефону.
Когда я вернулся назад, то уже точно знал от своего начальника, капитана Брауна, что французские эсминцы «К.5», «К.19», «К.2» и «К. 10» только, что отбыли в неизвестном направлении, но, вероятно, вернутся в течение двух дней. Кроме того, генерал Гришин-Алмазов приказал портовым властям погасить фарватерные огни.
Я сидел за своим столом, погруженный в раздумья, когда за столом № 3 тихо и незаметно занял свое место другой человек, будь мои нервы менее напряжены, я, возможно, даже не заметил бы этого факта.
Новоприбывший был высок, худощав, с орлиными чертами лица, пронзительным взглядом и очень обаятельным смехом. Его серая форма была изрядно поношена, но на ней красовался оранжевый шеврон штаба Белой армии - Главковерха. Он говорил с сильным московским акцентом, перекатывая «о» и с невнятным «м», как человек, привыкший к богемной жизни. Мадемуазель Холодная, казалось, была недовольна его присутствием, но остальные угощали его выпивкой и называли «Антоном».
Антон некоторое время продолжал говорить о лошадях, а затем, наклонившись и поцеловав руку мадемуазель Холодной предложил:
— Господа, а почему бы нам не уговорить самую красивую даму попробовать выпить настоящий московский стременной кубок?
Хозяин, месье Караман, тут же был вызван и принес необходимые ингредиенты: шампанское, желтый шартрез, лимонный сок, сахар, немного клубники и немного очень старого французского бренди.
Антон смешал их все в серебряном кубке, встряхнул и, встал:
— Господа, все внимание!
После того как тостующий произнес короткую, но очень забавную речь, мадемуазель Холодная встала под бурю аплодисментов, поднесла кубок к губам, выпила и, снова поклонившись, села.
Наконец она что-то сказала инженер-капитану Майскому, который встал и предложил ей руку. Когда они вдвоем проходили мимо моего столика, я заметил, что мадемуазель Холодная дрожала, как будто ее бил озноб, но все же я списал это на эффект опьянения.
Было два часа ночи, когда хозяин решил, что пора закрыть кабаре. К тому времени я разработал простую схему, согласно которой задуманный мною шаг мог быть осуществлен с минимальным риском. В мои намерения входило следить за «нулевыми» инженерами, и поскольку все в зале были более или менее пьяны, то это можно было использовать с пользой.
Я вскарабкался на эстраду к музыкантам и крикнул дирижеру, что мне хочется услышать «Боже, храни царя», иначе я сломаю ему челюсть. Дирижер, грязный маленький еврей с непропорционально огромными бакенбардами, выполнил мою просьбу, что естественно вызвало остановку уходящих у единственной двери. В толпе я ухитрился совершенно непринужденно следовать по пятам за двумя инженерами.
Моя уловка, однако, оказалась напрасной. Выйдя на улицу, я потерял свою добычу в толпе и через минуту, пожав плечами, двинулся по Дерибасовской улице. В этот час было очень тихо; стоял густой туман, тяжелый от дождя, я избегал середины мостовой, держась поближе к стенам.
Я прошел мимо нескольких такси, темных и безмолвных, стоявших у тротуара, и остановился, услышав внезапный гул мощного автомобиля откуда-то сзади. Я уже хотел было снова тронуться в путь, как вдруг услышал торопливые шаги, приближающиеся по Преображенской улице. Шаги остановились примерно в десяти ярдах от того места, где я ждал, прижавшись спиной к закрытой ставнями витрине магазина, и сквозь туман я смог разглядеть силуэты двух «нулевых» инженеров.
Низкий голос произнес: «Рыжие лисы, товарищ водитель», и был дан ответ: «Сюда, рыжие лисы». Раздалось жужжание стартера, хлопок дверцы такси, и я метнулся назад как раз в тот момент, когда машина сворачивала на дорогу. Багажная полка была не очень широкой, но это был далеко не первый раз, когда я с успехом ею воспользовался.
Когда мы с грохотом пересекали мост у Пересыпи, два сенегальских солдата подали нам знак остановиться. После короткого разговора с водителем нас пропустили, и мы продолжили наш путь. Больше ничего не происходило, пока автомобиль не остановился перед складом на Московской улице, где два инженера вышли. В то время как водитель выезжал задним ходом на Литейный переулок, я выскользнул из багажника и пригибаясь двинулся по тротуару, пока снова не оказался на Московской улице.
Из пригорода Щегловки доносились отдаленные звуки, где-то поблизости выла собака, а на железной дороге зловеще раздавались противотуманные сигналы. Я крепче сжал пистолет и выругался себе под нос. Вопрос заключался в том, как проникнуть на склад, поскольку большевистские шпионы выбрали отдельно стоящее здание, к которому, несмотря на густой туман, нельзя было незаметно приблизиться ни человеку, ни мыши.
После медленного и осторожного изучения, я обнаружил будку с дизельным двигателем, которая была частью самого склада. Дверь оказалась запертой, но я взломал ее своей отмычкой и пробрался внутрь. Динамо-машина с извилистыми трубами и трубками тускло освещалась корабельным фонарем. Там, где бетонный пол заканчивался железной платформой, можно было разглядеть две стальные ступени, полые рельсы шириной около четырех футов, которые, казалось, уходили в никуда, но на самом деле тянулись по всей длине здания и соединяли динамо-машину и погрузочные помещения. Примерно в двадцати метрах под платформой находилась товарная яма, а над ней качались две люльки Пакевича-Лободы с пневматическими шинами и сложными шестернями, снабженными электрическими лампами.
Я был сильно озадачен тем, что побудило двух большевистских шпионов посетить склад Янни Кефакопулоса. Я мог видеть обоих шпионов внизу, в товарной яме, при свете переносных электрических фонарей, освещавших их головы и плечи и делавших их похожими на гномов, занятых какой-то адской работой. И тогда, внезапно, ко мне пришло озарение. Это же был филиал, а может быть даже головное учреждение, Губчека, большевистской секретной службы в Одессе!
С величайшей осторожностью я опустился в ближайшую из люлек Пакевича-Лободы и напряг слух. Через несколько минут откуда-то снизу донесся слабый гул голосов, и я выглянул из-за края люльки. Показались три мужских силуэта, выглядящих в своих бесформенных морских комбинезонах, как призраки в монастырской рождественской пьесе. В ярком свете W-образной лампы стояла высокая фигура в синем с золотом, и я с ужасом понял, что это не кто иной, как капитан Олег Сперанский-Корвин, портовый инспектор Одессы! Капитан резко повернулся и исчез в тени, и я больше не думал ни о чем, кроме того, что он отвечал за склад боеприпасов на Андрусовском моле. Наконец, присев на корточки в своем укрытии, я услышал два тихих свиста, за которыми последовали удаляющиеся шаги и слабое хлопанье двери.
Я досчитал до ста, время, за которые можно было принять решение и начать его исполнение.
Я не испытывал никаких трудностей в управлении люлькой; с инструкциями, напечатанными, как в автоматическом лифте. Добравшись до товарной ямы, я приступил к осмотру, осторожно передвигая огромные упаковочные ящики, заглядывая в пыльные складские ниши, но обходя ряд мешков из овчины, наполненных порохом и восьмьюдесятью процентами чистого динамита. На полке № 111 хранилось большое количество пятнадцати минутных предохранителей, аккуратно упакованных в герметичные водонепроницаемые кожаные чехлы. Сдвинув тюки с кормами, я обнаружил груду стальных цилиндров, которые использовались для смазки тяжелых машин. Взяв одну наугад, я потряс ее. Однако не было слышно ни звука, и я положил ее со всей возможной осторожностью. Зажигательные бомбы - сто три единицы, если я правильно подсчитал!
Я стоял очень тихо, во рту у меня пересохло, а сердце бешено колотилось. На каждом цилиндре была продолговатая инспекционная печать разведывательной службы Белой армии и печатная этикетка: «Срочная доставка. Транспортная служба. М.1» Шифр, используемый исключительно для французских морских пехотинцев, охраняющих порт, указывал, что отправление произойдет на рассвете 1 апреля; менее чем через час на моих наручных часах.
Я сделал глубокий вдох. Графиня Роджерская действительно была права, когда говорила, что Московским Советам не нужны планы контрнаступления на Киев, и моя полусформировавшайся теория относительно уничтожения транспортов в Карантинной гавани тоже оказалась правильной. На какое-то время я почувствовал себя совершенно беспомощным. Я не знал, что делать в сложившихся обстоятельствах.
Вид овчинных мешков, наполненных динамитом, подсказал мне отчаянный план, план, согласно которому дело, которым я занимался, могло быть закрыто раз и навсегда. Где-то на складе наверняка должен был быть телефон, но я не мог поговорить со своим начальником, капитаном Брауном, так как в связи с военным положением на станции было запрещено передавать личные звонки. Точно так же не было никакой практической возможности найти кого-то, кто передал бы устное сообщение. Нет; единственное, что можно было сделать, это дождаться возвращения большевистских шпионов, «нулевых» инженеров, и с помощью одной-единственной шашки динамита и длинного фитиля взорвать это место до небес. Отчаянные ситуации требуют отчаянных средств. Французское разведывательное бюро в Одессе представляло собой Фому неверующего, но если взрыв полностью уничтожит Московскую улицу, то наверняка будет проведено межсоюзническое расследование под руководством капитана Брауна. Я знал, что мой шеф возьмет все на себя и не оставит камня на камне, чтобы обеспечить разоблачение генерала Гришина-Алмазова.
В этот момент в моем сердце вспыхнуло дикое, варварское ликование. Если это будет мое последнее дело, то, во всяком случае, оно не будет недостойным. Я должен буду, как метафорически, так и на самом деле, подняться в сиянии славы. Мне было приятно думать, что в некотором роде это было бы сочтено неуместным теми добрыми и горячо любимыми тенями
исчезнувшего прошлого - моим старым другом и советником, «Д.13» из личной охраны двора Его Императорского Величества и моим старым начальником генералом Батюшиным из седьмого управления императорского русского генерального штаба.
Я быстро принялся за работу, и вскоре все было готово. Я вывел из строя силовые коробки двух люлек; поперек единственного окна товарной ямы я протянул шесть нитей колючей проволоки; динамитная шашка, снабженная пятнадцатиминутным взрывателем, была спрятана за баррикадой из мешков с цементом. В баррикаде было четыре бойницы, расположенные так, чтобы контролировать главный вход, и так как я был хорошим стрелком, то был уверен, что, как только дверь закроется, никто не сможет убежать до взрыва. Затем я вытащил оба револьвера, положил их в пределах досягаемости и сел ждать.
В моменты интенсивного и жизненно важного стресса мысли и чувства, не всегда очень ясны и легко запоминаются. И во время моего торжественного бдения там, в безмолвном складе, мой ум работал неясно, если он вообще работал. А если честно, то мое самое ясное и, увы, не романтическое воспоминание - это то, как меня беспокоил сквозняк и ужасно подводило живот!
Наконец церковный колокол пробил пять раз, и почти сразу же послышался шорох тяжелых шин по мокрым булыжникам, гул голосов и неторопливые шаги. Затем я услышал чей-то приглушенный голос, говорящий: «Товарищи, нам надо спешить. Мы должны быть на борту в шесть». Я дважды перекрестился.
Наверное, фитиль был слегка влажным, потому что, когда я поднес спичку, он зашипел и погас.
Со второй попытки, однако, обугленный обрывок загорелся, и маленькое голубое пламя начало ползти вверх. Я перебирал свои запасные обоймы, разложенные передо мной, когда дверь открылась, и вошли пятеро мужчин.
Это были инженер-капитан Майский, инженер-капитан-лейтенант Садовский, инженер-лейтенант Мамонтов и два большевистских шпиона, одетые теперь во французскую морскую форму. У них возник спор об отсутствующем водителе грузовика, а затем с глухим стуком закрылась массивная главная дверь склада.
Пришло время действовать, и, тщательно прицелившись в электрическую лампочку над головой, я выстрелил. Я что-то прокричал о коротком запале, о том, что динамит - самый короткий путь в ад, и в ответ раздался рев голосов и залп револьверных выстрелов, жажда борьбы разлилась по моим венам, и, встав, я высунул револьверы над верхушкой баррикады и выстрелил в темноту по красным вспышкам. Вокруг меня скрежетали и летели щепки, а я во весь голос обрушил на своих противников поток непристойных оскорблений. Кровь стучала у меня в висках, и воздух был тяжелым от пороховых газов. Внезапно мои глаза заметили расплывчатую фигуру, скорчившуюся у упаковочного ящика прямо передо мной, и я подсознательно дернул головой в сторону. Это движение спасло мне жизнь, и пуля, вместо того чтобы попасть между глаз, задела голову чуть выше правого уха. Я почувствовал жгучий укол боли, а затем странное оцепенение. Через секунду наступила жаркая, бархатистая темнота.
Когда через некоторое время я открыл глаза, первое, что я увидел, была фигура высокого человека в потрепанной серой форме с оранжевыми шевронами. Этот человек был полковником Нико Карагеоргиевичем, адъютантом генерала Франше д'Эспере и офицером связи при штаб-квартире Белой армии. Полковник Карагеоргиевич спросил меня:
— Как Вы себя чувствуете?- он говорил хриплым голосом,- я сам погасил роковой фитиль в самый последний момент.
Оказалось, что он вошел вместе с сербом, их привлекли выстрелы на складе, и, войдя через главный вход, захватил шпионов сзади.
Указав на большое темное пятно на полу, полковник сообщил:
— Вот это все, что осталось от трех предателей и двух большевистских агентов, тела которых отправились на дно пляжа Ланжерон.
Я едва успел подняться на ноги, как на склад вошел капитан Браун в сопровождении всего разведывательного штаба разведки Белой армии. Последовала короткое напряженное молчание, а затем полковник Шенкурский, начальник дивизии, отдавая честь, передал свои официальные поздравления:
— Хочу поздравить агента «К.14» с успешно завершенной операцией.
Затем, в менее формальных выражениях, полковник Шенкурский объяснил для всех присутствующих:
— Дело в том, что наше ведомство вышло на след двух большевистских шпионов - Стацинского и Павлова, они выдавали себя за «нулевых» инженеров и планировали повредить транспорты в Карантинной гавани. То, что агент «К. 14», он же князь Горго Милачвари, решил играть в одиночку, было, конечно, нарушением служебных правил, однако при данных обстоятельствах его превосходительство генерал Гришин-Алмазов, как я полагаю, закроет на это глаза.
Слушая речь полковника, я взглянул на капитана Брауна, но на его лице была только вежливая улыбка. Затем, внезапно сделав неожиданное движение, мой друг и начальник шагнул вперед, схватил меня за руку, пожал ее и, слегка поклонившись, вышел. Я последовал за ним, так завершилось мое последнее дело как двойного агента.
