(начало книги, предыдущая часть)
Часть 42
1919 год. Одесская Карантинная бухта.
Кабаре «Золотая рыбка».
Винная комната в «Старом погребке Гамбринуса» вполне соответствовала этому некогда знаменитому богемному месту отдыха. Воздух был насыщен табачным дымом, на полу валялись розовые опилки, стояла мраморная статуя Святой Анжелики, служившая главным образом для развешивания пальто, два облезлых попугая громко декламировали строки из греческих песен, а два дряхлых официанта по имени Панайотис и Кристофоро как могли бегали мимо немецкого органа.
Я не мог пить свой турецкий кофе, хотя его сварили по моей просьбе по всем правилам на песке и в серебряной турке. Мои мысли были заняты предстоящим визитом в кабаре «Золотая рыбка», размышлениями о том, что там со мной может произойти и как мне следует себя вести в ситуациях, с которыми мне, возможно, придется столкнуться. Сама неопределенность всего этого дела наполняла меня смутным беспокойством. Я гадал, что случится, если какой-нибудь контрразведчик Белой армии меня разоблачит.
Наконец я заставил себя вернуться в образ веселого и беззаботного князя Горго Милачвари, заказал бокал вина и напомнил себе, что жду Косту. Коста, некогда самый популярный греческий официант в Москве, покинул Центральную Россию не по причине своего благородного происхождения, а из-за неофициального шпионажа в интересах личной охраны двора Его Императорского Величества. Между 1910 и 1913 годом хитрый грек нажил состояние в двадцать тысяч золотых рублей своими устными отчетами, дававшими четкое понимание того, что происходило в приватных залах эксклюзивного московского ресторана «Мартьяныч». В декабре 1918 года Коста устроился метрдотелем в кабаре «Золотая рыбка», но очень мудро отказался связываться с разведывательной службой Белой армии. Это, однако, по мнению капитана Брауна, объяснялось просто тем, что Коста старался избегать керенок, отдавая предпочтение более надежным английским фунтам.
Коста вошел как раз в тот момент, когда я проклинал его за привычную непунктуальность. Это был маленький смуглый человек с редкими напомаженными волосами над чисто выбритым, немного похожим на крысиное, лицом и узким безгубым ртом, из которого торчала изрядно пожёванная сигарета. Он подошел к моему столику, присел и в течение следующих нескольких минут говорил не спеша, ненавязчиво поглядывая на меня, как бы для того, чтобы удостовериться, что десятифунтовая бумажка, которую я ему дал, не была сделана на Молдаванке. Я, наконец перебил монолог и спросил:
— Кто будет сидеть за соседним столиком в кабаре «Золотая рыбка» в этот вечер?
Коста заглянул в свою записную книжку и ответил:
— О, столик № 3 зарезервирован для трех морских инженеров: инженера-капитана Майского, инженера-капитан-лейтенанта Садовского и инженера-лейтенанта Мамонтова.
Коста сделал паузу и добавил:
— Они все вне подозрений, будьте уверены.
Насколько мне было известно, они все были лично знакомы капитану Брауну.
Коста ещё немного посидел со мной, выразительно глядя на меня, таким незамысловатым способом грек хотел сказать, что его гонорар недостаточен, и мне пришлось дать ему двадцать долларов мелкими купюрами. Коста аккуратно положил деньги в карман, слегка наклонился вперед и прошептал прямо над своим стаканом с водой:
— Насколько я слышал от управляющего, мадемуазель Вера Холодная привезла еще двух человек, оба морские инженеры с центральной транспортной базы «Волонтер» в Севастополе.
Мой собеседник сделал много значительную паузу и продолжил:
— Если Вам, конечно, интересно, то они «нулевые», то есть числятся в секретных списках Белой армии, а потому не обязаны были разглашать свои имена управляющему кабаре. Как сказал наш хозяин, господин Караман, эти люди «созрели для рынка». А ещё генерал Гришин-Алмазов издал строгий приказ, чтобы кофе для стола № 3 был подан в отдельной комнате.
Фраза «созрели для рынка» означала, что их прикрывал вольнонаемный шпион, это я понял отлично.
Мой визави осмелился попросить еще раз увеличить гонорар, и, понимая ценность его будущих услуг, я решил выдать ему еще один набор из фунтовых и долларовых банкнот.
Мне невольно вспомнился шифр в письме графини Роджерской, и я подумал, не таким ли образом умная и расчетливая еврейка сделала мне «наводку» на то, что эти «нулевые» инженеры на самом деле были большевистскими шпионами, имеющими виды на транспорты, находящиеся в Практической гавани.
Через десять минут после начала восьмичасового комендантского часа, Коста встал и неторопливо вышел из «Старого погреба Гамбринус». Между нами было решено, что, поскольку я ношу столь шикарную форму, он, как старший официант, будет лично обслуживать меня за столиком в кабаре «Золотая рыбка». Я вскоре тоже ушел, неторопливая хотя и короткая прогулка через Александровский парк доставила мне удовольствие благодаря дыханию мистраля, который наполнял мои легкие свежим, сладким запахом моря.
Очень скоро я стоял на Трехгорной улице перед псевдовизантийским зданием, фасад которого сверкал электрическими лампами, красными и синими, в форме фантастических золотых рыбок.
Перед входом стояли три огромных амурских казака, которые при виде моего мундира отдали честь и выкрикнули хором мое имя и звание часовым внутри.
Я пробирался сквозь бесчисленные стеклянные двери, украшенные все теми же золотыми рыбками, ноги ступали по прекрасным мягким персидским коврам, чей узор приглушался янтарным светом ламп. Затем, пройдя мимо фонтанов, вода в которых подсвечивалась и переливалась зелеными и пурпурными оттенками, я поднялся по широкой лестнице, служившей местом встреч богемы. Наконец, татарин в черно-белой ливрее провел меня в главный зал, где находящийся там хозяин месье Караман заверил меня, что «Золотая рыбка» - самое эксклюзивное и самое веселое кабаре во всей Одессе.
Мой стол стоял в небольшой уютной нише, откуда я мог незаметно наблюдать за всем происходящим вокруг.
За столом с табличкой «стол №3» уже сидели три морских инженера, и Коста, скользнув ко мне, как опытный суфлер, прошептал их имена и звания. Это были: инженер-капитан Майский, инженер-капитан-лейтенант Садовский и инженер-лейтенант Мамонтов. Некоторое время я изучал их стараясь хорошенько запомнить, а потом напомнил себе, что в этом нет никакой необходимости, поскольку все они были лично известны моему шефу, капитану Брауну.
Мне было трудно перевести взгляд с инженеров на толпу нарядно одетых женщин и офицеров Белой армии, заполнивших заведение. Глядя на ближайшие столики, у меня сложилось впечатление, что вокруг собралось довольно шикарное общество, решительно превосходящее, в сущности, то, что можно было бы найти теперь в любом кабаре Санкт-Петербурга. Однако в этом блюде присутствовал неприятный привкус - типичная послереволюционная веселость, граничащая с истерикой. Я был уверен, что большая часть женщин, будь то княгини, графини или баронессы, были теми молодыми замужними женщинами, чьим первым шагом в их падении было участие в оргии, устроенной братом Павлом. Коста откровенно называл всех этих очаровательных дам, которых он обслуживал с показной вежливостью, «надушенными матрасами для Белой Армии».
«Бал Господень» Вертинского всегда вызывал у меня странное восхищение, но не в этот раз, когда дикая, мерцающая мелодия ворвалась в зал словно порыв степного ветра. Снаружи, на футуристическом диване в коридоре, я увидел офицера, который чего-то ждал, беспокойный и неловкий, он постоянно поглядывал на свои наручные часы. Через минуту вошла женщина в великолепном наряде. Она тоже была тщательно причесана и так же искусственна, как и ее ожерелье из зеленых бусин. Но в действительности это была та высочайшая степень искусственности, которая главным образом и привлекала внимание к мадемуазель Холодной. За ней следовали два молодых морских инженера, нагруженных собольей шубой, огромной коробкой бонбонов, куклой в крестьянском костюме, двумя белыми букетами фиалок с шелковыми лентами лимонного цвета. Коста поспешил вперед и повел всех к «столу № 3», бросив на меня ободряющий взгляд.
Я закурил сигарету, убеждая себя, что внезапно возникшее странное ощущение холода, было, без сомнения, вызвано большей частью открытым нараспашку окном за моей спиной и ветром с моря. Тем не менее, я также связал это с приездом мадемуазель Холодной и «нулевых» инженеров. Впрочем, я привык к своей чувствительности, к той своей странной способности воспринимать зло и опасность, как к наследию моих степных цыганских дней. Хотя я иногда и не доверял ему, но никогда не презирал и не пренебрегал им.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
