"Есть воспоминанія, какъ сны. Есть сны — какъ воспоминанія. И когда думаешь о бывшемъ «такъ недавно и такъ безконечно давно», иногда не знаешь, — гдѣ воспоминанія, гдѣ сны.
Ну да, — была «послѣдняя зима передъ войной» и война. Былъ Февраль и былъ Октябрь.. . И то, что послѣ Октября — тоже было. Но, если вглядѣться пристальнѣй — прошлое путается, ускользаетъ, мѣняется.
. . . Въ стеклянномъ туманѣ, надъ широкой рѣкой — висятъ мосты, надъ гранитной набережной стоятъ дворцы, и двѣ тонкихъ золотыхъ иглы слабо блестятъ.. . Какіе-то люди ходятъ по улицамъ, какія-то событія совершаются. Вотъ царскій смотръ на Марсовомъ П олѣ.. . и вотъ красный флагъ надъ Зимнимъ Дворцомъ. Молодой Блокъ читаетъ стихи. . . и хоронятъ «испепеленнаго» Блока. Распутина убили вчера ночью. А этого человѣка, говорящаго рѣчь (словъ не слышно, только отвѣтный глухой одобрительный ревъ) — зовутъ Ленинъ. . .
Воспоминанія? Сны?
Какія-то лица, встрѣчи, разговоры — на мгновеніе встаютъ въ памяти безъ связи, безъ счета. То совсѣмъ смутно, то съ фотографической точностью.. . И опять — стеклянная мгла, сквозь мглу — Нева и дворцы; проходятъ люди, падаетъ снѣгъ. И куранты играютъ «Коль славенъ».. .
Нѣтъ, куранты играютъ «Интернаціоналъ»...
Мне кажется, начни Георгий Иванов свои воспоминания с этого фрагмента, к автору и вопросов бы не возникло. Он художник, он так видит. Но его мемуары, изданные в 1928 году в Париже, вызвали неприятие по обе стороны границы: и в советской России, которую он покинул в 1922-м, и среди русских эмигрантов в Европе. Многие упрекали поэта в том, что он насочинял и опорочил... Нина Берберова вспоминала, дескать, Иванов признавался ей, что в «Петербургских зимах» 75 процентов выдумки и только 25 процентов правды. Но правда у каждого своя (а не у всех одна), поэтому сейчас - по прошествии столетия - стоит воспринимать книгу не как документальный текст, а как художественный.
Это очень вольные зарисовки, перебрасывающие читателя из двадцатых в десятые, от одного имени к другому.
Вот голодный Петроград 1920-го (цитируется по парижскому изданию 1928 года, обратите внимание, что мемуары написаны в старой орфографии):
«Говорятъ, тонущій въ послѣднюю минуту забываетъ страхъ, перестаетъ задыхаться. Ему, вдругъ, становится, легко, свободно, блаженно. И, теряя сознаніе, онъ идетъ на дно, улыбаясь.
Къ 1920-му году Петербургъ тонулъ уже почти блаженно. Голода боялись, пока онъ не установился «всерьезъ и надолго». Тогда его перестали замѣчать. Перестали замѣчать и разстрѣлы».
А чуть дальше по тексту из Петрограда 20-х Иванов возвращается в Санкт-Петербург 10-х и вспоминает о своем приходе в литературу. Первыми его учителями становятся футуристы. Интересно, что основатель этого направления – военный врач Николай Кульбин – почти в 50 бросил службу и ушел на вольные поэтические хлеба, начал издавать альманах «Студия импрессионистов».
«Лѣтомъ 1910 года, на каникулахъ, я прочелъ въ «Книжной Лѣтописи» Вольфа объявленіе о новой книгѣ. Называлась она «Студія Импрессіонистовъ». Стоила два рубля. Страницъ въ ней было что-то много, и содержаніе ихъ было заманчивое: монодрама Евреинова, стихи Хлѣбникова, что-то Давида Бурлюка, что-то Бурлюка Владимира, нѣчто ассирійское какой-то дамы съ ея же рисунками въ семь красокъ.
Я эту Студію выписалъ. Потомъ, у Вольфа, мнѣ разсказывали, что я былъ однимъ изъ трехъ покупателей. Выписалъ я, выписала какая-то барышня изъ Херсона и нѣкто Пѣтуховъ изъ Семипалатинска. Ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ — не продали ни одного экземпляра».
В мемуарах много портретов: Ахматова, Северянин, Есенин, Клюев, Городецкий, Клычков, Мандельштам, Михаил Кузмин, Гумилев с Блоком, с обоими Иванов если не дружил, то очень близко общался. Совсем нынче неизвестные А. Любяръ ( Лозино-Лозинскій), Александр Тиняков, Борис Садовский, Владимир Нарбут. В общем, все золотое десятилетие серебряного века.
. . . На Фонтанкѣ. У Лѣтняго Сада.. .
1922 годъ, осень. Послѣзавтра я уѣзжаю за границу. Иду къ Ахматовой — проститься. Лѣтній садъ шумитъ уже по осеннему. Инженерный замокъ въ красномъ цвѣтѣ заката. Какъ пусто! Какъ тревожно! Прощай, Петербургъ. . . Ахматова протягиваетъ мнѣ руку. — А я здѣсь сумеречняю. Уѣзжаете? Ея тонкій профиль рисуется на темнѣющемъ окнѣ. На плечахъ знаменитый темный платокъ въ большія розы:
Спадаетъ съ плечъ твоихъ, о, Федра,
Ложно-классическая шаль.. .
— Уѣзжаете? Кланяйтесь отъ меня Парижу.
— А вы, Анна Андреевна, не собираетесь уѣзжать?
— Нѣтъ. Я изъ Россіи не уѣду.
— Но, вѣдь, жить все труднѣе.
— Да. Все труднѣе.
— Можетъ стать совсѣмъ невыносимо.
— Что-жъ дѣлать.
— Не уѣдете?
— Не уѣду.
Иванов переберется вначале в Берлин - вроде как в командировку, а потом в Париж. Во Франции он проживет долгую жизнь вместе со второй женой, писательницей Ириной Одоевцевой. Она, кстати, тоже напишет свои воспоминания - "На берегах Невы" и "На берегах Сены". Его будут считать первым поэтом эмиграции, что, правда, не спасет его в последние годы жизни от бедности.
В СССР произведения Иванова начали издавать только в 1989 году, в том числе и "Петербургские зимы". Ирина Одоевцева проживет без мужа еще 32 года. Уже в преклонном возрасте она все-таки вернется в Ленинград.
29 октября (10 ноября по новому стилю) Георгию Иванову исполнилось 130 лет (1894 - 1958)
…И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.
Строка за строкой. Тоска. Облака.
Луна освещает приморские дали.
Бессильно лежит восковая рука
В сиянии лунном, на одеяле.
Удушливый вечер бессмысленно пуст,
Вот так же, в мученьях дойдя до предела,
Вот так же, как я, умирающий Пруст
Писал, задыхаясь. Какое мне дело
До Пруста и смерти его? Надоело!
Я знать не хочу ничего, никого!
…Московские ёлочки,
Снег. Рождество.
И вечер, — по-русскому, — ласков и тих…
«И голубые комсомолочки…»
«Должно быть, умер и за них».
(1958 г., из сборника "Посмертный дневник")
***
Я бы зажил, зажил заново
Не Георгием Ивановым,
А слегка очеловеченным,
Энергичным, щёткой вымытым,
Вовсе роком не отмеченным,
Первым встречным-поперечным –
Всё равно какое имя там…
***
Перед тем, как умереть,
Надо же глаза закрыть.
Перед тем, как замолчать,
Надо же поговорить.
Звёзды разбивают лёд,
Призраки встают со дна –
Слишком быстро настает
Слишком нежная весна.
И касаясь торжества,
Превращаясь в торжество,
Рассыпаются слова
И не значат ничего.
Из мемуаров "Петербургские зимы"
Между Петербургомъ и Москвой отъ вѣка шла вражда. Петербуржцы высмѣивали «Собачью площадку» и «Мертвый переулокъ», москвичи попрекали Петербургъ чопорностью, несвойственной «русской душѣ». Враждовали обыватели, враждовали и дѣятели искусствъ обѣихъ столицъ.
Въ 1919 году, въ упоху увлеченія электрофикаціей и другими великими планами, одинъ поэтъ предложилъ совѣтскому правительству проектъ объединенія столицъ въ одну. Проектъ былъ простъ. Запретить въ Петербургѣ и Москвѣ строить дома иначе, какъ по линіи Николаевской желѣзной дороги. Черезъ десять лѣтъ, по разсчету изобрѣтателя, оба города должны соединиться въ одинъ — Петросква, съ центральной улицей — Куз-невскій мос-пектъ. Проектъ не удалось провестивъ жизнь изъ-за пустяка: ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ никто ничего не строилъ — всѣ ломали. А жаль! Можетъ быть, это объединеніе положило бы конецъ двухвѣковымъ раздорамъ.