Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Ежели измерить наш "Самый лучшiй историческiй сериалъ" как литературный опус в авторских листах, то за 19 публикаций набежало, увы, немного, - всего то числом три. Впрочем, так ли это и мало? Разглядывая иной раз полки прозаических творений наших современников, с удивлением нахожу там "романы" в скверно изданных, разваливающихся уже после первого прочтения" танкоклеях" со шрифтом, более напоминающим заголовки незабвенной газеты "Правда", ценою в пару фунтов говядины и объёмом едва ли в жалких два листа. Сравнения эти, разумеется, весьма спорные, хоть, признаться, и не могу понять - как это принимается к изданию, если в требованиях любого издательства русским языком сказано - "рассматриваются только рукописи объемом от 8 до 10 а.л.". Вероятно, бывают и исключения, да и негоже судить о предмете лишь по его размерам. Пушкин издавал "Евгения Онегина" поглавно. Роман Панферова "Бруски" размахнулся на 4 тома. Ваш "Русскiй Резонеръ" тут, разумеется, вообще не при чём. Я всего лишь хотел отчитаться перед уважаемым читателем - сколько тысяч знаков он поглотил за это время, читая записки нашего вымышленного (а мне уж кажется, что и не такого уж и "вымышленного"!) персонажа Ивана Яковлевича Рихтера. Для любителей статистики - умножаю 40 тысяч на 3, получаю 120 тысяч. Если вас не напугала эта цифра, предлагаю приять ещё некоторое количество.
Полностью и в хронологическом порядке с проектом САМЫЙ ЛУЧШiЙ ИСТОРИЧЕСКiЙ СЕРИАЛЪ можно познакомиться в каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
"ВОДА ЖИВАЯ И МЕРТВАЯ"
СЕРИЯ ДЕВЯТАЯ ЭПИЗОД 1
Квартира, которую для меня не только присмотрел, а и даже не спросясь и окончательно войдя в роль моего пестуна, снял Саша Шварц, располагалась на Васильевском острове, причем, не в самой близкой от города, и не в самой презентабельной его части, почти вплотную гранича с огородами и садами обитателей сего северного парадиза. Впрочем, эти минусы с лихвою покрывались разумной дешевизною моего проживания там: в месяц за две комнаты, одна из которых служила мне гостиною и кабинетом, а вторая - спальней, вместе с дровами и вполне сносным обедом, который по моему желанию мог стать ужином либо завтраком, платил я всего сорок рублей ассигнациями, что читатель, помнящий ещё тогдашние цены, и - тем более - дороговизну последующих лет, сможет оценить по достоинству. Дом этот, принадлежавший вдове коллежского асессора Анне Беккер, нынче не сохранился: был он деревянным, двухэтажным и весьма вместительным, я же обитал в примыкающем к нему вплотную флигелёчке, вполне достаточным для одинокого провинциала, решившего делать карьеру в столице. Маминька, узнав, сколько я отдаю за новое мое пристанище, пришла в полнейшее расстройство, особенно имея представление - в какие деньги обходилось бы мне житье в Москве, т.е. едва ли не вдвое дешевле. Успокаивая её как мог, я первое время утешался лишь тем, что, деля содержимое моего бумажника после продажи Волковки на сорок, неизменно получал не менее пяти лет относительно спокойного существования, не подозревая ещё, что жизнь в Петербурге - не только кров и пища, а и изрядные расходы на одежду, обувь и извозчиков, без которых попасть куда-либо с моих выселок было бы немыслимо.
Помимо меня у г-жи Беккер квартировал на втором этаже ещё один жилец - сенатский регистратор Гусев, человек тихий, лет уже немолодых, наружности самой неприметной и как будто невидимый. На службу он уходил засветло, возвращался же затемно, семьи и родных не имел, полагаю, для хозяйки он был чем-то вроде идеала - в силу своей незаметности и исправности в расчетах за комнату. Я попытался было свести с Гусевым более тесное знакомство - хотя бы для получения кое-каких сведений о столичном чиновном образе жизни, но после нескольких неудачных попыток принужден был оставить его в покое: он лишь тихо и испуганно привидением шелестел в ответ что-то вроде "сударь, я право же не знаю..." или "вам лучше бы справиться у кого другого-с..." Глядя порою на его неприметность и почти бесплотность, я с ужасом задумывался - а не такая ли же судьба ждёт в столице и меня?.. И беспечная разбитная, даже безалаберная какая-то Москва вновь будто наяву вставала предо мною, и я лишь неимоверными усилиями воли удерживался, чтобы не бросить всё, и не уехать на ближайших же почтовых назад... пусть даже и не имея там отныне даже пяти аршинов укромного угла!
Кое-как освоившись у г-жи Беккер и составив себе хотя бы изначальные представления о планировке Петербурга, я привел в порядок свою одежду и отправился представляться на набережную Фонтанки, оказавшуюся - слава богу - не в таком уж отдалении от Васильевского острова, к новому месту службы. Верно, тут я должен пояснить - отчего им оказалось именно не так уж и давно созданное Министерство полиции? Полагаю, причина была лишь одна - личное знакомство Сашиного тестя Яковлева с Сергеем Кузьмичом Вязмитиновым, бывшим о ту пору ещё и военным генерал-губернатором столицы. Уж и не знаю даже - что там посредством Шварца обо мне наговорили, но судя по приёму у министра, рекомендации были самые лестные, допускаю, что и не вполне заслуженные. Вязмитинов оказался почти глубоким, основательно за семьдесят, впрочем, весьма ещё бравым - как многие военные - стариком, любящим поговорить и повспоминать. Узнав, кто были мой отец и дядя, он тщетно попробовал изыскать в отдалённых закоулках нетвердой уже памяти имя покойного дядюшки Андрея Карловича Рихтера, но, так и не припомнив, удовлетворился хотя бы тем, что тот был генерал и погиб с оружием в руках на пороге собственного дома. Спросив, не играю ли я на каком-либо музыкальном инструменте, Сергей Кузьмич, кажется, даже немного огорчился, а узнав, что и на театре бывал, кажется, лишь пару раз в жизни, и вовсе принялся увещевать меня в том смысле, что каждый образованный молодой человек в моих летах должен непременно приобщаться к высокому посредством чтения или театра. Возблагодарив Всевышнего за пуды соседских журнальных подшивок в Липицах, я поспешил уверить министра в своих пристрастиях к чтению, и в доказательство того даже прочёл наизусть что-то из Василья Васильевича Капниста и из Жуковского, на что у Сергея Кузьмича неожиданно навернулись на глаза слёзы, и он торжественно произнес: "Вот видите, молодой человек!.." Никак не ожидав подобного приёма от столь высокопоставленной персоны, я, признаться, вздохнул с облегчением, и - как позже выяснилось - совершенно напрасно! Как на Руси говорится - "До Бога - высоко, до царя - далеко". Непосредственным и прямейшим моим столоначальником оказался коллежский советник Аммосов - человек весьма суровый, годами едва немногим младше министра и, видимо, преодолевший за пять десятков лет чиновной службы множество карьерных препонов и изгибов, пока не достиг нынешнего своего положения. Он имел право личного доклада директору нашей канцелярии Якову Ивановичу де Санглену об "особых делах" и лично же с каким-то даже изуверским наслаждением заставлял подчинённых по нескольку раз перебелять скверно - по его сугубому мнению - составляемые для министра бумаги, тихим скрипучим голосом отчитывая их: так, сударь, никуда не годится! извольте приложить всевозможное старание! вы позабыли - где служить изволите? так я вам, сударь, напомню!.. Не обратив ни малейшего внимания на то, как я был препровождён к нему самим Сергеем Кузьмичом, Аммосов усадил меня в наиболее удалённое от света место и, предложив переписать какой-то документ, до конца дня будто позабыл обо мне. Справившись с работою как мог аккуратнее, я осмелился подойти к нему и наткнулся на удивлённый взгляд почти бесцветных старческих глаз поверх очков - дескать, а вы ещё кто такой? Ознакомившись с бумагою и дотошно сличив её с оригиналом, он пожевал губами и, ничего не ответив, велел быть с утра пораньше. Возвратившись к себе на Васильевский, я признаться, предался самому ужасному отчаянию, какое только можно себе вообразить. После собранного, суховатого, но могущего быть вполне доброжелательным Рунича, после милейшего светского Булгакова, после, наконец, милой моей, бесконечно милой Москвы - и оказаться под начальством чиновного - без души и сердца - сухаря, в городе, который - и я точно в том был уверен - никогда не полюблю, в котором в октябре уже свистит пронизывающий тебя насквозь ледяной ветер, а страшная бескрайняя Нева будто немилосердный пастух гонит беспрерывно по свинцовым водам своим незнамо куда стада белых барашков... Что же я наделал? И что же наделал брат Илья, обрекший меня на московскую бездомность? И не бросить ли мне всё это, и не вернуться ли в посконные мои Липицы - к маминьке, знойным покойным полудням на веранде, зимним чтениям соседских журналов и полусонному бытию? Отыскать там невесту, обзавестись хоть парою милых малюток, поверять всякий месяц расходы с доходами, и опочить, наконец, в кругу бесконечно убитых твоим уходом родных? Ах, как славно!..
Я даже и не знаю, каким усилием воли заставил себя проснуться следующим утром и доставить всячески сопротивляющееся тело в ненавистное уже заранее каждою его частицей присутствие. К моему удивлению, Аммосов был на месте, а вместе с ним - и парочка из самых усердных, видно, ложившихся спать ещё засветло, а встававших задолго до первых петухов, крики которых, кстати, в моём уголке Васильевского доносились вполне по-деревенски едва не отовсюду, даром - что столица. Неодобрительно и явно выказывая неудовольствие поглядев на настенные часы, Аммосов пальцем поманил меня к себе, и, выдавая новую работу, проскрипел:
- Сударь, я прошу вас отнестись к этому документу с особым тщанием, ибо по результатам приму особое решение касательно вашей дальнейшей службы.
Надо ли говорить, какие старания были приложены мною в тот раз? И какой досадою оказалась нелепая клякса, посаженная едва уже не в самом конце работы? Мигом похолодев, я чудом не потерял сознание, почувствовав разом все те симптомы, что сопровождали меня в моменты обострения моей злосчастной болезни... И кажется, таки лишился чувств на какое-то время - потому что не могу вспомнить, как именно Аммосов оказался подле моего стола, сухой лапкой поднеся бумагу к глазам. "Я погиб" - подумалось мне тогда. А сквозь набат стучащей в висках крови прозвучало обреченное - "Ну и пусть! Тогда уж точно - в Липицы, к маминьке и Петру! Что уж..."
- Вы нездоровы, сударь? - услышал я вдруг. - Ступайте, ступайте... Я поручу другим.
Взгляд бесцветных глаз Аммосова по-прежнему не выражал ровно ничего, однако же в выражении лица его почудилось мне что-то человеческое. Я попросил его разрешения выйти проветриться на час, а затем вернуться к работе и завершить начатое. И - как оказалось - поступил верно...
************************************************
Ох, сколько хлопот доставляют мне в последние месяцы поиски музыкального иллюстративного материала к ряду циклов канала! Самый простой и содержательный Ютьюб по известным причинам нынче оказался неприменим, в отечественных его заменителях либо контент не полон, либо наваливается такое количество рекламы, что и вывешивать какой-нибудь старинный марш кажется попросту неприличным... Тем не менее, попробую предложить видео с романсом на стихи Жуковского 1816 года и музыку Алябьева в исполнении Олега Погудина. Возможно, у кого-то он и сработает - в отличие от декабрьского "Коль славен...", которым, кажется успел насладиться только один человек - ваш автор.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу