«И тут я увидел маятник.
Шар, висящий на долгой нити, опущенной с вольты хора, в изохронном величии описывал колебания».
Не могу сказать, что «Маятник Фуко» Умберто Эко дался мне легко. Примерно на середине я отложила его до лучших времён, в итоге забросила на несколько лет и только этой осенью почувствовала порыв вернуться к этой книге. Словом, я дочитала и сижу под впечатлением. Мне определенно понравилось. Я бы даже сказала, что меня вштырило. А финал книги показался очень сильным, и продираться к нему несомненно стоило.
Как всегда у Эко, «Маятник Фуко» можно анализировать вдоль, поперек и по диагонали. В нём очень много смысловых пластов.
Композиция романа построена на основе кабалистического Древа Сефирот. Часть Тиферет (сефира, обозначающая красоту и находящаяся в центре Древа Сефирот) — это и впрямь сердцевина. Дочитав ее, я наконец начала понимать, о чем же глобально этот роман. А он для меня о кризисе смысла, отсутствие которого каждый заполняет, как может.
Маятник Фуко в этом контексте, а точнее то место, к которому крепится нить маятника — это метафора Пупа Земли, Абсолюта, Бога, Единого, это единственная неподвижная точка вселенной, вокруг которой вращается мир. Но крепиться маятник может куда угодно. И очень соблазнительно стать этой точкой, завертеть вокруг себя вселенную, только цена может оказаться невероятно высока.
Полноценный обзор у меня вряд ли сейчас получится, скорее это хаотичные впечатления по свежим следам и с элементами анализа, в которых будут мелькать сюжетные спойлеры.
Сюжета в книге не так уж и много, и его можно кратно описать фразой: три друга придумали теорию заговора и сами от неё пострадали. Если описывать чуть более развёрнуто, то Казобон, Бельбо и Диоталлеви, работающие в издательстве, устали от текстов «одержимцев» (так они прозвали авторов всяких эзотерических рукописей) и решили развлечься. Трое коллег воспользовались той же логикой, что их авторы, и составили План. Логика «одержимцев» — это даже не логика, это ряд ассоциаций, где все можно играючи связать со всем. Чертовски напоминает рассуждения из передач с ТВ-3 про левитацию и рептилоидов в мировом правительстве.)) В конце концов, если вы действительно хотите найти тайный смысл, вы его найдёте.
Якобы выжившие тамплиеры разделились на шесть групп, договорились встречаться раз в столетие и передавать части карты. Если располагать этой картой целиком, можно с помощью маятника Фуко, который установлен в определённом месте, в определенное время выяснить точку схождения теллурических токов и захватить мир, угрожая человечеству катаклизмами и диктуя свои условия правительствам. Герои запихнули в свой План множество безумных теорий от полой земли до гибели Атлантиды, вплели его в исторические события и задействовали разом тамплиеров, масонов, розенкрейцеров, иллюминатов, евреев, иезуитов, алхимиков, гностиков, древних египтян, друидов, ассасинов, немецких нацистов и вообще всех, кого вспомнили в контексте теорий заговора. Не мудрено, что «одержимцы» любого сорта, будь то поклонники магии вуду или искатели мистической тайны пирамид, узнав о Плане, почувствовали себя его частью.
Где-то когда-то мне попадалась мысль, что в «Маятнике Фуко» воссоздается и собирается то, что было разрушено в «Имени розы». После прочтения склонна с этим согласится. Если «Имя розы» про потерю смысла, то «Маятник Фуко» про его создание. Оба романа глубоко постмодернистские, как всё творчество Эко в целом, и это накладывает свой отпечаток.
Один из теоретиков постмодернизма Лиотар определял состояние постмодерна как недоверие к метанарративам. Метанарративы — это такие глобальные истории, «великие повествования», задающие вектор движения всей культуры, крупномасштабные доктрины (например, социальный прогресс, господство разума, правовая свобода). В эпоху постмодерна вместо генеральных линий остается огромное множество равноправных нарративов, ни один из которых не претендует на тотальность и абсолютную истинность (отсюда у Эко многообразие точек, к которым можно прикрепить маятник). Лиотар, как и другие постструктуралисты (например, Мишель Фуко, который в книге Умберто Эко, как я смутно подозреваю, очень нехило наследил, пусть это и другой Фуко), оценивает эту перемену скорее позитивно, поскольку построение глобальных теорий игнорирует естественный хаос и беспорядок вселенной, а это не есть правильно.
Умберто Эко дивным образом играется с вышеописанным процессом. В «Имени розы» он оставляет героев среди вселенского хаоса, сомневающихся во всём: в своей познавательной способности, в существовании истины, в бытии Бога. А вот в «Маятнике Фуко» Эко поднимает вопрос: если "Бог умер", то что на его месте? Ответ: на его месте всё что угодно. В том числе оккультные учения и теории заговора, поскольку они помогают удовлетворить потребность в космическом порядке и всеобъемлющем смысле. Придуманный центральными героями План отлично справляется с этой функцией.
По страницам «Маятника Фуко» бегает толпа психов, изголодавших по смыслу, остервеневших от этого голода. На самом деле они жаждут даже не истины, они, как сексуальный маньяк в рассказе девушки Казобона, желают желать или в крайнем случае воровать желаемое, но, если преподнести им доступную и никакими загадками не скрытую истину – пропадает кайф. Создали Плана в этом отношении оказались не многим лучше «одержимцев». В какой-то момент План перестал быть игрой трёх интеллектуалов и превратился в дело куда более серьёзное, заставил героев поверить в собственный вымысел, как если бы друзья не сочиняли истину, а в самом деле её разгадывала.
«Имя розы» и «Маятник Фуко» можно сопоставить и на другом основании. В «Имени розы» преступник подлаживается под ошибочную версию преступления, сочиненную детективом. «И замысла не было, — сказал Вильгельм, — и открыл я его по ошибке». Преступник знает, что к чему, а автор теории — нет. В «Маятнике Фуко» множество «одержимцев» встраивается в несуществующий План, в который поверили. Авторы теории знают, что всё это вымысел, а те, кто встроились - нет. И в обоих романах речь о тексте (в широком семиотическом смысле этого слова), который творит реальность, задаёт её порядок.
Разумеется, в «Маятнике Фуко» громадьё отсылок. Местами от словно скроен из цитат во славу интертекстуальности. Я очень люблю разгадывать отсылки и аллюзии, но в волнах интеллектуальной мощи Эко беспомощно тону, понимая, что вижу лишь самую вершину айсберга. А коварный автор ещё и запретил давать сноски.) С другой стороны, если ко всему в его книгах давать пояснения, объем комментариев сильно превзойдёт объем романа.
Помимо грандиозного массива теоретического материала Эко задействовал в «Маятнике Фуко» автобиографическую информацию. Так и тянет задаться вопросом, в каком герое больше от личности автора: в Казобоне или в Бельбо? Хотя обычно искать ответ на такой вопрос — дело исключительно неблагодарное. Писатели сами не всегда могут на него ответить.А в эмоциональном плане меня больше всего зацепил Бельбо. Прежде всего потому, что меня потрясла его гибель, ставшая кульминацией сюжета. Уж слишком она трагично-красиво-символичная. Хотя каждый из троицы игроков-демиургов трогает по-своему.
Диоталлеви — самопровозглашенный еврей, увлеченный кабалой. В конце он начинает воспринимать План, как непозволительное переписывание истории, а свою смертельную болезнь как кару за святотатственное искажение слов Торы. Хотя с нерелигиозной позиции Казобона тоже можно сказать, что Диоталлеви погибает из-за Плана, ведь ни сам Диоталлеви, ни его товарищи, слишком увлечённые своим детищем, не обратили должного внимания на негативные перемены, когда заболевание было на ранней стадии.
Казобон — недоверчивый Фома, по его собственному определению. Он наименее склонен к мистике, и составление Плана для него прежде всего эстетство и азартная интеллектуальная игра, которая, однако, постепенно начинает сводить его с ума. План начинает казаться ему настоящим, он путает вымысел и реальность, а к концу романа сам не уверен в здравости своего рассудка. А поскольку Казобон — герой-рассказчик, возникают вопросы к достоверности некоторых его впечатлений и наблюдений.
Гражданская жена Казобона Лия после двух дней изысканий разнесла План в щепки и продемонстрировала, что шифрованное послание тамплиеров из Провена, легшее в основу — просто товарная квитанция провенского торговца. К этому моменту трезвая аргументация Лии воспринимается уже не просто как нормальная, а как глоток свежего воздуха среди угара. Героиня критикует План за неясность, противоречивость, мухлевание и называет плохой игрушкой, потому что в здравые идеи не верят, как не верили Зиммельвайсу, когда он советовал акушерам мыть руки, а во всякую чушь поверят примерно также, как верят в чудесный лосьон от лысин. Казобон даже признаёт правоту Лии, но отрезвлять было уже слишком поздно. «Голем» вышел из-под контроля, «чудовище Франкенштейна» зажило своей жизнью и потребовало человеческих жертв. Словом, Казобону осталось утешаться тем, что у него хотя бы остался ребёнок.
Третий из товарищей, Бельбо — тоже ярый неверующий, но в отличии от Казобона, он хотел бы верить и тоскует по тому, чего не имеет. Более того, в себя и свою способность творить Бельбо тоже не верит. Из троих друзей он погрузился в План сильнее всех, решая свои психологические проблемы и разбираясь с ворохом комплексов (а комплексы там такие, что фрейдист оттянется). «Когда религия недомогает, искусство помогает. План измысливаешь ты сам, как метафору Того, кто Непознаваем. Договор между людьми способен заполнить пустоту». Бельбо даже опьяняет эта идея. «Выдумать смеху ради самое великое откровение в истории и, в то самое время как другие ради него убиваются, клясться до скончания твоего века, что придумал его не ты».
Бойтесь своих желаний. Бельбо был бы и рад объяснить, что План — чистой воды выдумка, но поверившие в План, не верили Бельбо. То, что не нуждается в рациональности, ни доказать, ни опровергнуть невозможно. Чем упорнее Бельбо утверждал, что никакой карты не существует, тем грандиознее «одержимцам» казалась тайна. Но в этот момент он был творцом смыслов и собственной судьбы, отступать по трусости было попросту некуда, а кругом копошилась жалкая и мерзкая в своём безумии (и ещё под воздействием сомнительных веществ) толпа психов, готовых убиваться и убивать ради химеричного великого откровения. В конечном счете Бельбо, повешенный на тросе маятника, буквальным образом стал той неподвижной точкой отчёта, центром мира, и подобным извращенным способом в смерти отождествился с Абсолютом.
В этом контексте красиво смотрится пароль, который Бельбо поставил на свой компьютер. Компьютер спрашивает: «Есть у вас ключевое слово?» И чтобы войти, нужно ответить: «Нет».
В общем, тайное не обязано существовать, чтобы быть обнаруженным, а слова творят реальность, и с ними стоит быть поосторожнее.