Детство и юность
Анатолий Борисович Мариенгоф родился 6 июля 1897 года в Нижнем Новгороде. Отец — Борис Михайлович Мариенгоф (1867—1918), еврейского происхождения из Митавы, Курляндской губернии. Занимался коммерцией и числился по мещанскому сословию. В конце XIX века перебрался в Нижегородскую губернию, перешел в купеческое сословие, став купцом второй гильдии. В 1894 году крестился в православие и женился на Александре Николаевне Хлоповой (1870—1913), девушке из разорившейся дворянской семьи, ей принадлежал деревянный одноэтажный дом с мезонином в первой Кремлёвской части Нижнего Новгорода. У Анатолия была младшая сестра — Руфина Судакова (1903 – 1983). Родители играли в любительском театре, увлекались музыкой и литературой. В 1911 году семья проживала по улице Большая Покровская, № 10 (дом Чеснокова и Кудряшова).
Учился Анатолий сначала в частном пансионе, а потом до 1913 года в Нижегородском дворянском институте императора Александра II.
В значительной степени отец сформировал литературный вкус сына, а также его антирелигиозность. Позже в мемуарах отец предстанет наиболее здравомыслящим и тонким человеком его окружения.
В 1913 году мама, Александра Николаевна, умирает от рака желудка. Перед смертью она сказала:
«Что же с вами всеми будет?» – и стала торопливо рассказывать отцу, где чьи вещи лежат.
Семья переезжает в Пензу. Отец принимает приглашение английского акционерного общества «Граммофон» и становится его представителем в Пензе. От второгодничества на прошлом месте обучения Анатолия спас только переезд в Пензу. Ещё в Нижнем Новгороде учился не особенно хорошо, точные науки ему не давались. Зато уже в третьем классе он вместе с друзьями выпустил рукописный журнал «Сфинкс», где опубликовал своё стихотворение. Одноклассники стали дразнить его «поэтом» и «Пушкиным», он полез в драку и попал в карцер на 4 часа. Со временем вовсе забросил учебу: в классе под партой читал стихи, дома писал стихи. В Пензе поступил в Третью частную гимназию Пономарева. Здесь тоже начинает издавать журнал — «Мираж», точнее, «более чем наполовину заполняя его собственными стихами, рассказами, статейками…»
Летом 1914 года путешествовал по Балтике на учебной парусной шхуне «Утро», был в Финляндии, Швеции, Дании. Получил матросское свидетельство, чем гордился, но путешествие прервалось началом Первой мировой войны.
Вернувшись, хотел уйти добровольцем на фронт, однако отец велел сначала окончить гимназию. В 1916 году Анатолий получил аттестат со сплошными тройками. В Москве поступил на юридический факультет Московского университета. Но оказался в армии меньше чем через полгода, в составе инженерно-строительной дружины занимался устройством дорог и мостов. На протяжении военной службы продолжает писать стихи.
Из воспоминаний:
Западный фронт. Наша инженерно-строительная дружина сооружала траншеи третьей линии, прокладывала дороги и перекидывала бревенчатые мосты через мутные несудоходные речки. Шла позиционная война – ни вперед, ни назад. Офицеры напивались медицинским спиртом, играли в карты и волочились за сестрами милосердия из ближайших полевых госпиталей. Солдаты били вшей и скучали.
Забавы ради Мариенгоф написал двухактную комедию «Жмурки Пьеретты», её поставили ко всеобщему удовольствию. «Так провоевал я Первую мировую войну», – в воспоминаниях весь военный опыт уложился в полстраницы. Задавался вопросом: «Почему же я воевал так противно?» Войну считал бессмысленной, «кретинской человеческой бойней».
Происходит Октябрьская революция, и сама собой случается демобилизация, в это время Анатолий ехал с фронта домой в отпуск. Теперь всё внимание направляет на литературу. О своём отношении к революции говорил не так много. В одном из его стихотворений 1918 года есть строки:
Верьте, я только счастливый безумец,
Поставивший все на Октябрь.
В Пензе собирает литературный кружок вместе с несколькими друзьями, издаёт революционный альманах «Исход» и книгу стихов «Витрина сердца», организует поэтический кружок, в котором состоят его знакомые по гимназии поэт Иван Старцев (1896 — 1967) и художник Виталий Усенко.
Летом в Пензу вошёл Чехословацкий корпус. От случайной пули погиб отец. Анатолий считал себя виноватым в случившемся. На улице началась стрельба, Анатолий забрался на крышу, на которой были красноармейцы, смотреть, как твориться история. Отец вышел на улицу, чтобы потребовать его вернуться домой, — и был ранен шальной пулей. Пуля задела бедренную артерию. Борис Михайлович умер от потери крови раньше, чем его успели доставить к врачу.
Я подошел к дивану, тихо лег рядом с папой, обнял его, и так вместе мы пролежали конец этого дня, ночь и все утро.
Москва. Имажинисты. Сергей Есенин.
После этого Анатолий навсегда покинул Пензу и переехал в Москву, остановился у своего двоюродного брата Бориса и совершенно случайно показал свои стихи Бухарину, бывшему на тот момент главным редактором газеты «Правда». Стихи Бухарину не понравились, сказал, что в жизни не читал такой замечательной ерунды. Но предложил место ответственного литературного секретаря издательства ВЦИК, которым руководил по совместительству. Именно в издательстве в августе-сентябре 1918 он и встретил Сергея Есенина (1895–1925) и Вадима Шершеневича (1893—1942).
Первые публикации были в альманахе «Явь» — вместе с Пастернаком, Есениным, Андреем Белым. В «Правде» появилась рецензия с заголовком «Оглушительное тявканье». Вместе с Есениным они основали поэтическое объединение — имажинистов. Лидерами являлись Вадим Шершеневич (впоследствии главный теоретик), Анатолий Мариенгоф, Сергей Есенин, Александр Кусиков (1896–1977). Позднее к ним присоединились Иван Грузинов, Николай Эрдман (1900—1970), Матвей Ройзман (1896—1973), Рюрик Ивнев (1891—1981) (впоследствии летописец имажинистов) и другие поэты, а также художники Борис Эрдман (1899–1960) и Георгий Якулов (1884–1928), создавшие большинство иллюстраций к изданиям группы. Работа над «Декларацией имажинистов» была завершена в январе 1919, должна была быть опубликована в журнале «Сирена» в Воронеже, однако публикация задержалась до апреля. Поэтому о новой литературной группе было объявлено в московской газете «Советская страна».
В своей декларации имажинисты заявляли, что футуризм умер, упрекали в том, что футуристы сделали ставку на содержание вместо формы.
Скончался младенец, горластый парень десяти лет от роду (родился 1909 — умер 1919). Издох футуризм. Давайте грянем дружнее: футуризму и футурью — смерть. Академизм футуристических догматов, как вата, затыкает уши всему молодому. От футуризма тускнеет жизнь…
Вадим Шершеневич ещё в 1913 году начинал разрабатывать теорию имажинизма, однако его термин звучал «имажионизм» (в разных странах термин звучит по-разному: имажизм — в Англии, США, Франции; имажионизм — в Италии), тогда он уступил просьбам Мариенгофа и Есенина на имажинизм. Взамен получив полную свободу в составлении и редактировании текста будущего манифеста. Несмотря на то, что Мариенгоф и Есенин называли себя основателями имажинизма, всё же по праву считать, что именно Шершеневич является его основателем.
Имажинисты были «выразителями и детьми своей эпохи». Творческие эксперименты соседствовали с бытовой неустроенностью и прочими трудностями революционного времени, однако они энергично включались в строительство новой литературы. Они объявили главенство «образа как такового» и собирались развивать язык через метафору.
В начале 20-х имажинисты становятся самой шумной и организованной среди всех поэтических групп.
Также было ещё одно крупное объединение помимо Москвы, в Петрограде (Ленинграде), оно и вошло в историю под названием «Воинствующий орден имажинистов», главным их документом был «Манифест новаторов», а лидером считался Григорий Шмерельсон (1901-1943).
«Банда» — самоназвание имажинистов. У них были издательства, созданные на кооперативных началах, и множество издательств-однодневок, созданных, чтобы избежать бюрократических проблем и организационных сложностей, связанных с книгоиздательством. Было отпечатано более 100 изданий. Причём некоторые они писали сами от руки (рукописные книги), в основном от 2 до 5 экземпляров, а потом продавали по себестоимости, в которую закладывалась стоимость съеденной еды, количество выкуренных папирос и прочих трат за время написания книги.
Имажинистам «принадлежали» два книжных магазина «Лавка поэтов» и магазин Московской трудовой артели художников слова (другое название — «Книжная лавка художников слова «Библиофил»), кинотеатр «Лилипут» и литературные кафе «Калоша», «Мышиная нора», «Стойло Пегаса» на Тверской, 37 (в настоящее время здания более не существует, современный адрес: Тверская, 15 или 17). Кафе «Стойло-Пегаса» являлось их штаб-квартирой, естественно, в этих местах происходили их выступления, диспуты, скандалы. Также они арендовали помещения Политехнического музея, рассчитанные на 200, 400, 900 слушателей, помимо своих выступлений, проводили культурно-просветительские лекции.
«Не только аудитория была набита до отказа, но перед входом стояла толпа жаждущих попасть на вечер, и мы — весь «Орден имажинистов» — с помощью конной милиции с трудом пробились в здание», — вспоминал Матвей Ройзман.
Чтобы придать «Стойлу Пегаса» эффектный вид, Георгий Якулов нарисовал на вывеске скачущего «Пегаса» и вывел название буквами, которые как бы летели за ним. Он же с помощью своих учеников выкрасил стены кафе в ультрамариновый цвет, а на них яркими желтыми красками набросал портреты имажинистов и цитаты из их стихов. Между зеркал лицо Есенина, а под ним выведено:
Срежет мудрый садовник - осень,
Головы моей желтый лист.
Справа глядел человек в цилиндре, в котором можно было узнать Мариенгофа, ударяющего кулаком в желтый круг. Этот рисунок поясняли стихи:
В солнце кулаком бац,
А вы там, - каждой собачьей шерсти блоха,
Ползайте, собирайте осколки
Разбитой клизмы.
В углу можно было разглядеть Шершеневича и намеченный пунктиром забор, где было написано:
И похабную брань заборную
Обращаю в священный псалом.
Через год над эстрадой было выведено крупными белыми буквами:
Плюйся, ветер, охапками листьев,
Я такой же, как ты, хулиган!
У футуристов имажинисты позаимствовали методы публичного позиционирования, но только их акции были более громкие и скандальные. Под покровом ночи «переименовывали» центральные московские улицы:
Большая Никитская — улица имажиниста Шершеневича
Мясницкая (тогда Кировская) — улица имажиниста Эрдмана
Большая Дмитровская — улица имажиниста Кусикова
Петровка — улица имажиниста Мариенгофа
Кузнецкий мост — Есенинский мост
На шее у памятника Пушкину появлялась табличка: «Я с имажинистами».
Расписали стены Страстного монастыря строфами своих стихов. В ночь с 27 на 28 мая 1919 года Вадим Шершеневич, Сергей Есенин, Анатолий Мариенгоф, Григорий Колобов, Николай Эрдман, загадочный художник Дид Ладо (личность которого до сих пор не установлена), Иван Грузинов, Александр Кусиков и Матвей Ройзман, вооружившись лестницей, краской и кистями, отправились на Страстную площадь. По некоторым сведениям, вместе с ними были посетители кафе Всероссийского союза поэтов (кафе «Домино», ул. Тверская, 18).
После на стенах монастыря красовались следующие надписи:
Граждане!
Душ меняйте белье исподнее. (Мариенгоф)
«Вот они, толстые ляжки
Этой похабной стены.
Здесь по ночам монашки
Снимали с Христа штаны» и «Господи, отелись!» (Есенин).
В самый разгар росписи к имажинистам подошел милиционер. Однако благодаря находчивости Кусикова и Есенина он стал помогать «художникам»:
Милиционер включился в нашу работу. Дид Ладо писал, мы по очереди держали подлую лестницу, которая все время скользила по тротуару в такт изгибам туловища Ладо, а милиционер ходил вокруг и кричал случайным прохожим:
— Отойди подальше! Обходи кругом! Не мешай работать!
Через час мы дружески жали руки милиционеру, и Есенин, кажется, обещал
выхлопотать для него какую-то награду у председателя Моссовета Льва Борисовича Каменева «за оказание помощи революционному убранству Москвы.
На следующий день происшествие квалифицировали как простое хулиганство, наказания не последовало.
Есенин позднее объяснял эту акцию тем, что в монастырях гнездилась контрреволюция, а после выходки имажинистов «Страстной притих».
Литературные чтения перерастали каждый раз в яростные споры, которые сопровождались взаимными оскорбительными выпадами из зала, шумом в газетах.
Они много печатались: их не раз бранили за то, что во время бумажного голода тратят драгоценную бумагу на свои опусы. Мариенгофу особенно доставалось: публикует по шесть строк на целой странице! С самого начала их активно критиковали и травили в печати, в выражениях никто не стеснялся, однако подобное отношение лишь подогревало интерес к имажинистам, они умели обратить критику себе во благо благодаря своему остроумию и находчивости, для них это была дополнительная реклама и, как следствие, финансовое процветание.
Однажды мы объявили всеобщую мобилизацию. Наши приказы, расклеенные по столбам и заборам, были копированы с афиш военного комиссариата. Когда зеленолицые обыватели в сопровождении плачущих жен собрались в указанном месте, мы оповестили, что „всеобщая мобилизация“ объявлена в защиту новых форм поэзии и живописи. Как это ни странно, нас не побили, — хвалился Мариенгоф.
Хотя именно это и было написано на плакатах, но видимо за крупными буквами «всеобщая мобилизация» никто не придал значения следующим словам «Поэтов, Живописцев, Актёров, Композиторов, Режиссёров, и Друзей действующего искусства».
Скандальные акции были направлены на создание ажиотажа вокруг их деятельности, но им было также важно отделить себя от государства и набирающего силу репрессивного аппарата.
31 декабря 1920 года в Большом зале Политехнического музея была организована «Ёлка с имажинистами», встречали Новый год под чтение стихов, речи, ответы на вопросы и шумное застолье.
«В левой стороне сцены поставили длинный стол. Взгромоздились на него вчетвером, обхватившись друг за друга руками. Каждый выкрикивал четверостишие, одно сильнее другого по похабщине, после чего, раскачиваясь из стороны в сторону, хором произносили одну и ту же фразу: «Мы 4½, величайших в мире поэта». Присутствующие в зале аплодировали, и смеялись, и свистели. <… > Творилось невообразимое. Конечно, под Новый год, может быть, и позволительно допустимое. Длинноногий Шершеневич, как хозяин вечера, расхаживал на сцене вдоль рампы. Он был в роли конферансье. К нему направлялись записки. Их было много. Некоторые, более нетерпеливые, задавали вопросы устно. И удивительная вещь — на все вопросы Шершеневич отвечал, и на многие довольно остроумно», — спустя годы писал мемуарист П. В. Шаталов.
Год спустя такого масштаба не было, ограничились Домом печати, в следующие годы такая новогодняя практика не повторялось.
Есенин и Марингоф были просто неразлучны, вдвоем путешествовали по стране — ездили в Петроград, Харьков, на Кавказ — и публиковали в печати письма друг к другу.
Матвей Ройзман вспоминал:
Ведь какая дружба была! Вот уж правильно: водой не разольешь!
В июле 1919-го Мариенгоф и Есенин поселились вместе по адресу Богословский переулок, 3 (сейчас Петровский переулок, 5, стр. 9)
Сам Мариенгоф вспоминал об этом времени так:
Мы жили вместе и писали за одним столом. Паровое отопление тогда не работало. Мы спали под одним одеялом, чтобы согреться. Года четыре кряду нас никто не видел порознь. У нас были одни деньги: его — мои, мои — его. Проще говоря, и те и другие — наши. Стихи мы выпускали под одной обложкой и посвящали их друг другу.
Мариенгоф, например, написал такие:
Утихни, друг. Прохладен чай в стакане.
Осыпалась заря, как августовский тополь.
Сегодня гребень в волосах –
Что распоясанные кони,
А завтра седина, как снеговая пыль.
Безлюбье и любовь истлели в очаге.
Лети по ветру стихотворный пепел!
Я голову – крылом балтийской чайки
На острые колени
Положу тебе.
На дне зрачков ритмическая мудрость –
Так якоря лежат
В оглохших водоемах,
Прохладный чай (и золотой, как мы)
Качает в облаках сентябрьское утро.
(Ноябрь 1920)
А однажды, осенью 1921 года, Есенин с Мариенгофом поразили всех своих знакомых — приехали из Петрограда в двух одинаковых высоких цилиндрах. И ходили в них по Москве, что воспринималось своеобразным вызовом. Когда оказались в Петрограде, там пошел дождь, а у них не было ни головных уборов, ни зонтов. Попытка купить в магазине шляпы окончилась ничем — военный коммунизм только что окончился, а НЭП ещё не наступил, и важнее наличия денег были ордера, выдаваемые по месту работы. Только имея ордер, можно было приобрести большую часть необходимых вещей, в том числе и шляпы. Но в одном магазине продавец сжалился над ними и предложил купить пресловутые цилиндры, оставшиеся с царских времён. Деваться тем было некуда, они их и взяли.
Я хожу в цилиндре не для женщин —
В глупой страсти сердце жить не в силе, —
В нем удобней, грусть свою уменьшив,
Золото овса давать кобыле.
Есенин, 1922
В 1922 году Марингоф женился на актрисе Камерного театра Анне Никритиной, в июле 1923 у них родился сын Кирилл.
Жена поэта вспоминала:
Я часто бывала у них в доме. Я говорю "у них", потому что Есенин и Мариенгоф жили одним домом, одними деньгами. Оба были чистенькие, вымытые, наглаженные, в положенное время обедали, ужинали. Я бы не сказала, что это похоже было на богему. <…> Одевались они одинаково; белая куртка, не то пиджачок из эпонжа, синие брюки и белые парусиновые туфли. До чего же Есенин был хорош в этом туалете! Походка у него была лёгкая, слегка пританцовывающая («В переулках каждая собака знает мою лёгкую походку»).
Правда, многие считали, что они сознательно эпатируют публику. Поэт Андрей Белый даже как-то высказался, что Есенин в цилиндре выглядит законченным мещанином, которого разъел быт, и это может сказаться на его творчестве. На что Есенин ответил:
– Неужели? Вы считаете, что мозги под такой шляпой работают как-то иначе?
Внешний образ у имажинистов был в стиле денди, щёголей. Одевались изящно и стильно, со временем образ перешёл в повседневную жизнь, и носить красивые и дорогие вещи вошло в привычку. Конечно, яркий образ диссонировал с реальностью, те же цилиндры были у них как жёлтая кофта у Маяковского — создавали яркий и запоминающийся образ. Но за яркость их осуждали и обвиняли в антисоветском поведении.
Анна Никритина, впоследствии писала:
Бедный Мариенгоф, как дорого заплатил он за свой цилиндр, лаковые башмаки и весь этот эпатаж, — спутник ранней молодости. Я прожила с ним сорок лет, и как же далек он был от богемы и всего наносного, временного, в чем его потом обвиняли всю жизнь.
Сестра Марингофа Руфина вспоминала:
Живя в Пензе, я два раза, по месяцу, гостила у Анатолия в Москве. В 1920 и 1921 гг. Каждый раз это было летом. Он тогда жил с Есениным в Богословском переулке, не помню номер дома, на 3-м этаже, в большой квартире, но посторонних людей почему-то не помню. Тогда у них было три комнаты; налево, как входишь, столовая. Вот в ней-то я и спала. Напротив, в коридоре, висела вешалка и зеркало, в которое они часто оба заглядывали. На полке стояли два цилиндра. Вторая комната в глубине квартиры - их спальня. Третья рядом с кухней, для домашней работницы - прекрасной поварихи Эмили. Никакой обстановки, кроме кроватей, столов и стульев, я не помню. Когда я приехала в 3-й раз в Москву, в мае 1922 г., всё было по-другому. Первую комнату у них отобрали, Сережа жил на Пречистенке у Дункан, собирался за границу. К Мариенгофу переехала его жена Никритина, Эмили уже не было. Вся квартира была заполнена соседями». В другом письме Р.Б.Судакова дополняла: «Я видела Анатолия и Сережу в цилиндрах, но не на улице, а дома. Они просто любили их примерять перед зеркалом. Летом они ходили без головных уборов. Анатолию цилиндр очень шел, хотя он подчеркивал его длинное лицо. Глядя на Сережу, мне было смешно. Не надо забывать, что они были молоды, а я была совсем девчонкой, для меня это простой маскарад.
У них даже имена были друг для друга:
Дура моя-Ягодка!» — обращается Есенин к Мариенгофу с ревнивой и нежной руганью. А когда Мариенгоф женился Есенин пишет: «Как тебе не стыдно, собаке, — залезть под юбку, и забыть самого лучшего твоего друга. Дюжину писем я изволил отправить Вашей сволочности, и Ваша сволочность ни гу-гу.
Мариенгоф пишет ему ответы, такие же смешные и нежные.
Милый мой, самый близкий, родной и хороший… так мне хочется обратно… к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору…
И вот вновь Есенин:
Милый Толя. Если б ты знал, как вообще грустно, то не думал бы, что я забыл тебя, и не сомневался в моей любви к тебе. Каждый день, каждый час, и ложась спать, и вставая, я говорю: сейчас Мариенгоф в магазине, сейчас пришел домой… и т. д. и т. д.
Наряду с эпатажем, современников очень смущала дружба Мариенгофа и Есенина с представителями ВЧК, в первую очередь — с террористом-эсером Яковом Блюмкиным (1900–1929), который организовал им встречу с Троцким. Легко «пробивались» все необходимые для них разрешения у Каменева.
При этом, будучи неоднократно арестованными за свои акции, имажинисты чудесным образом избегали каких бы то ни было последствий, конечно, пока в стране, что называется, не закрутили гайки. В то же время среди широкой публики выступления имажинистов всегда собирали аншлаги, но со временем, издав несколько десятков стихотворных сборников, движение впало в затяжной кризис.
Все ухищрения, на которые они шли, в итоге помогли им продержаться на плаву немного дольше, чем остальным, но они проиграли в своей борьбе за свободу мысли и искусства. Важно помнить, что все были в первую очередь людьми, со своими талантами, достоинствами, пороками, ошибками, радостями и трагедиями.
Проблемы у имажинистов начались в 1921 году, сначала творческие, что и как нужно писать. Потом в 1922, когда Есенин и Кусиков уехали за границу, начала ужесточаться цензура, а Шершеневич, Мариенгоф и Эрдман увлеклись театром. Но только из-за этого Мариенгоф был чуть ли не единственным управленцем по всем делам имажинистов.
Мариенгоф писал Кусикову:
В Москве — грусть. Каждый поодиночке. Не банда у нас, а разброд. О многом писать совсем не хочется. Очень тяжело.
Также финансовый вопрос — падение доходов вообще от всего, проблемы с выпуском журнала, сборников. Когда Есенин был за границей, он настойчиво просил выдать положенную ему долю от доходов «Ассоциации вольнодумцев» (основная организационная и юридическая структура имажинистов, создана в Москве в 1919) для передачи сестре Екатерине. Однако доходы имажинистов упали. 12 сентября 1922 Мариенгоф писал Ивану Старцеву:
Настроение неважное. Многое зачинается, и ничего пока реального не осуществляется. С кафе [«Стойло Пегаса»] дрянь. Стали закрывать в 11. <…> Получаю я с Птицы [прозвище А. Д. Силина, владельца буфета кафе], Ваня, в день 6 милл. – это почти весь бюджет наш. Тем более что Сергей из-за границы все настойчиво пишет о сестре – и от сих скромных благ мне придётся выделять что-то ей. <…> Журнал будет в продаже 1 октября. С ним тоже возни немало, а доходов немного.
Речь идёт о печатном журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном» 1922–1924. В довесок к этому в журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном» в 3 номере Мариенгоф решил публиковать материалы в алфавитном порядке, но не по фамилии, а по имени. Собственно, А — Анатолий, оказалось выше С — Сергея. На что Есенин публично обиделся. В четвёртом номере «Гостиницы» напечатаны «Шуточные стихи» Мариенгофа, посвящённые сыну, жене и семье в целом, что несколько выбивалось из общего контекста журнала. В этот период он всеми силами, правдами и неправдами пытается прокормить семью. Поэтому и появляются неожиданные публикации.
Но 4 номер стал последним, Главлит постановил закрыть журнал.
В 1924 году о роспуске «Ордена имажинистов» объявил Есенин. Впрочем, сама группа как таковая не распалась. Они продолжили общаться, Есенин заходил в «Мышиную нору», говорил с Анатолием, пытались что-то восстановить, но всё как-то не клеилось.
В 1924–1925 годах Мариенгоф работал на киностудии «Пролеткино», где писал сценарии к фильмам (среди них «Дом на Трубной», «Веселая канарейка»).
Из-за депрессии и алкоголизма Есенина его отношения со всеми ухудшились, но Мариенгоф оставался тем к кому он возвращался.
В 1925 году Есенин заходил к Мариенгофу, но их не было дома, когда вернулись мать Никритиной сказала:
Сережа был, все время смотрел на Киру (это наш сынишка), плакал, хотел помириться с Толей...
Они не знали, где его искать, постоянного жилья у него не было, он ночевал то здесь, то там.
И вдруг назавтра, часа в 2 дня, четыре звонка — это к нам. Открываю — он, Сережа. Мы обнялись, расцеловались. Побежали в комнату. Мариенгоф ахнул. Он был счастлив, что Сережа пришел. Есенин смущенно сказал: вся его «банда» смеется над ним, что он пошел к Мариенгофу. «А я все равно пошел». Они сидели, говорили, молчали... Потом Есенин сказал: «Толя, я скоро умру, не поминай меня злом... у меня туберкулез!». Толя уговаривал его, что туберкулез лечится, обещал все бросить, поехать с ним, куда нужно. Никакого туберкулеза у него не было. А просто засела в голове страшная мысль о самоубийстве. Она была у него навязчивая, потому что когда Есенин очутился в нервном отделении у Ганнушкина и мы к нему пришли, он только и рассказывал, что там всегда раскрыты двери, что им не дают ни ножичка, ни веревочки, чтоб чего над собой не сделали.
Последний раз Мариенгоф и Есенина виделись перед отъездом последнего в Ленинград.
День был серого цвета. Я сидел на скамейке бульвара против Камерного театра.
— Сережа!
Есенин не сразу услышал. Шляпа, побуревшая от мокрого снега, была надвинута на самые брови.
— Сережа!
— Здорово! Небось, Мартышонку поджидаешь? — Сел рядом, сдвинул шляпу на затылок и неожиданно спросил: «Толя, ты любишь слово покой?»
— Слово — люблю, а сам покой не особенно.
— Хорошее слово! От него и комнаты называются покоями, от него и покойник. Хоорошее слово!
И, рассеянно поцеловав меня в губы, сказал:
— Прощай, милый!
— Куда торопишься, Сережа?
— Пойду с ним попрощаюсь.
— С кем это?
— С Пушкиным.
— А чего с ним прощаться? Он, небось, никуда не уезжает.
— Может, я далеко уеду, Это был мой последний разговор».
Есенин уехал в Ленинград…
Утром 28 декабря 1925 года Сергей Есенин был найден мертвым в номере гостиницы «Англетер» в Ленинграде. На другой день сообщение о его смерти опубликовала газета «Известия». Писатель Матвей Ройзман вспоминал, как Мариенгоф узнал о смерти друга:
Я вышел из редакции, бежал до первого извозчика, и он, понукаемый мной, быстро довез меня до «Мышиной норы». Я застал там Мариенгофа. Услыхав страшную весть, он побледнел. Мы решили ее проверить, стали звонить по телефону в «Известия», но не дозвонились. Мы отправились по Неглинной в редакцию газеты и по пути, в Петровских линиях, встретили Михаила Кольцова. Он подтвердил, что «Правда» получила то же самое сообщение о смерти Есенина. Я увидел, как слезы покатились из глаз Анатолия…
Сам Марингоф писал:
Я плакал в последний раз, когда умер отец. Это было более семи лет тому назад. И вот снова вспухшие красные веки. И снова негодую на жизнь.
30 декабря 1925 года гроб с телом Есенина поездом был доставлен в Москву, в этот день мариенгоф написал эти строки:
Не раз судьбу пытали мы вопросом:
Тебе ли,
Мне,
На плачущих руках,
Прославленный любимый прах
Нести придется до погоста.
И вдаль отодвигая сроки,
Казалось:
В увяданье, на покой
Когда-нибудь мы с сердцем легким
Уйдем с тобой.
Деятельность «Воинствующего ордена имажинистов» прекратилась в 1926 году, а летом 1927 года было объявлено о ликвидации «Ордена имажинистов».
«Роман без вранья», воспоминания о Есенине, Мариенгоф написал и издал в 1926 году. Есенин в них очень сложный, часто неправый, влюбленный в славу человек с нелегким, тяжёлым характером. Безмерно одаренный, очень дорогой, причинивший много боли. Критики немедленно назвали «Роман без вранья» «враньем без романа», увидели в нем недоброжелательность и зависть Мариенгофа к Есенину. Но не увидели того, чего невозможно не увидеть: любви, тревоги и огромного горя, интонацию скорби и тоски по другу. Роман обвиняли в прямом подлоге и подтасовке фактов, в кощунственном отношении к памяти покойного поэта. Но, несмотря на критику, произведение имело большой успех и сразу же было напечатано 2-м и 3-м изданием.
Имажинисты очень быстро стали популярны и также быстро исчезли из широкого поля зрения. Для них особое значение имела свобода и независимость от государства, они были противопоставлением и иллюзией свободы, когда в стране, прямо говоря, шла Гражданская война. На короткое время они стали выразителями нового искусства, свободного от государственной цензуры. Столь важная для них свобода творчества со временем стала невозможной. Может быть, движение существовало даже несмотря на теоретические и личные разногласия внутри. Но конец имажинизма был предрешен именно из-за политической обстановки в стране.
После имажинизма
В 1928 году роман «Циники» был издан в берлинском издательстве «Петрополис». Публикация вызвала скандал в СССР, после чего имя Мариенгофа много лет не появлялось в печати. Более подробно о публикации и романе поговорим в следующем выпуске. Скандал продолжился, когда в том же издательстве вышел роман Мариенгофа — «Бритый человек» (1930).
Считается, что его сюжет — человек с правом ношения оружия убивает из зависти поэта и выдает его убийство за самоубийство — мог породить распространенную версию об убийстве Есенина.
В этом же году у Мариенгофа был короткий период написания книг для детей, в издательстве «Радуга» вышла книга «Мяч-проказник» с рисунками Исидора Француза.
И после этого Мариенгоф замолчал на десять лет. И до, и после этого времени основные заработки ему давала драматургия.
В 1928 году семья Мариенгофа переехала в Ленинград. Никритина была занята в БДТ. Он оставил поэзию и стал писать пьесы, миниатюры, эстрадные скетчи.
К тридцати годам стихами я объелся. Для того чтобы работать над прозой, необходимо было обуржуазиться. И я женился на актрисе. К удивлению, это не помогло. Тогда я завел сына. Когда меня снова потянет на стихи, придется обзавестись велосипедом или любовницей. Поэзия — не занятие для порядочного человека.
В конце 1930-х, во время большого террора, Мариенгофу удалось уцелеть и даже по-своему приспособиться к новой реальности. Но трагедия не обошла его жизнь стороной, случилась там, где её никто не ожидал.
Сын Кирилл / Кирилл Мариенгоф
Самым трагическим событием в жизни Анатолия и Анны стала потеря единственного сына в марте (4)1940 году. На 17 году жизни, Кирилл повесился на двери комнаты, когда родители ушли из дома на прогулку.
4 марта Кира сделал то же, что Есенин, его неудавшийся крестный.
Родился Кира 10 июля 23-го года.
В 40— м, когда это случилось, он был в девятом классе.
На его письменном столе, среди блокнотов и записных книжек, я нашел посмертное письмецо:
Дорогие папка и мамка!
Я думал сделать это давно
Целую.
Кира
Что привело его в эту точку, неизвестно до сих пор… В 1940 году во время советско-финской войны Кирилл как-то вскользь сказал отцу: «Папа, мы потерянное поколение». У него уже тогда была ненависть к войне, как у отца. По статистике, от поколения 1923 года рождения после Второй мировой уцелело 3 процента.
Тогда у них случился такой диалог:
Шла финская война. По улицам Ленинграда люди ходили ссутулившись, как во время сильного дождя. С вечера город погружался в раздражающий мрак.
— К тебе можно, папа?
— Конечно.
Кирка входит, целует меня в затылок, берет газету, берет со стола папиросу, закуривает и садится на низкую скамейку возле потрескивающего камина. Это теперь его любимое место.
— Что скажешь. Кирка?
— Да все то же, папа.
— А именно?
— Война.
— Ну?
— Она, папа, действует мне на нервы. Словно кто-то омерзительно скребет ногтем по стеклу. Так бы и дал в морду: не воюй!
— Ну и дай.
— Кому?
— Человечеству, которое еще не поумнело, хотя и живет на этом комочке грязи не первую тысячу лет.
— К сожалению, папа, я не Бернард Шоу.
— Неужели?
— Да и он только гладит по щекам, а не бьет по физиономии.
Кирка глубоко затягивается:
— Валя мне не звонила по телефону?
— Нет.
Он бросает окурок в камин:
— Может быть, Шура подходила к телефону?
И кричит:
— Шура-а-а!… Валечка мне не звонила?
— Не-е-ет!
Между его бровей ложится тоненькая морщинка.
— Тебя, Кирюха, это волнует?
— Как будто.
— Тогда позвони ты Валечке.
— Не желаю.
Со двора раздается резкий дребезжащий свисток.
— Это, пожалуй, нам свистят, — говорит он. — Шторы плохо задернуты. В наш век мир предпочитает темноту.
И, задернув поплотней шторы, он добавляет:
— Мы потерянное поколение, папа.
— А уж это литературщина. Терпеть ее не могу.
И добавляю:
— Бодрей, Кирюха, бодрей. Держи хвост пистолетом.
Любимый и любящий юноша — умный, талантливый, сильный. Кирилл писал прозу и терзался тем, что у него недостаточно таланта.
Кире казалось, что он похож на Байрона. Он и в самом деле был несколько похож на него, но гораздо больше на мать, хотя и без её «мартышкости» — вспоминал отец. «Он носил отложные белые воротнички наружу, а не внутрь — под тужурку. И тормошил темные волнистые волосы, чтобы они были еще волнистей. Фигурка же у него была моя: безбедрая, тонкая, прямая. Но я длинный, а он, вероятно, был бы чуть повыше среднего роста. Впрочем, ребята очень вытягиваются после шестнадцати лет.
Кстати, теща Мариенгофа, судя по «Роману без вранья», была тишайшим человеком – однако не позволила Есенину «крестить» новорожденного Кирилла в шампанском.
Мариенгоф много времени проводил с сыном, как когда-то отец с ним самим. Кирилл много читал, любил историю и хорошо её знал. Окружающую действительность ясно понимал и давал ей такие характеристики, что мать всерьёз боялась, что мальчика посадят.
Отец никогда не позволял себе зайти в комнату сына без стука, не заглядывал в его тетради, даже если они лежали раскрытыми. Поэтому для него стало полной неожиданностью, когда он узнал, что у Кирилла было множество рукописей.
То, что он писал роман, писал короткие рассказы, стихи, «мысли», драму («Робеспьер») — явилось для меня полнейшей неожиданностью. А работал он много, тщательно, со многими черновиками и вариантами, кропотливо отделывая фразу, подыскивая то единственное слово, сплошь и рядом коварно ускользающее, без которого фраза неточна или мертва.
Для каждого человека своего будущего романа у Киры имелась тетрадь с подбором поступков, выражений, черточек характера и бытовых деталей. На полях то и дело стояло: «Мало мелочей!», «Больше мелочей!».
До сих пор я не могу понять, где он брал время на такую работу. Школа, теннис (зимой тренировался на закрытом корте), немка, англичанка, француженка, которая у него сидела по два, по три часа. Наконец, театр, кино и шумная ватага веселых друзей, являвшихся к нему поздним вечером.
Вероятно, мальчуган очень мало спал.
Среди его рукописей я обнаружил и новеллу, страшную новеллу о том, что он сделал. С философией этого, с психологическим анализом, с мучительно-точным описанием — как это делают.
Прочитав записи сына, Мариенгоф будет корить себя за интеллигентность, за то, что не был дотошным родителем, что соблюдал пресловутые личные границы, всецело был уверенным и беспечным.
Боже мой, почему я не прочел эти страшные страницы прежде? Вовремя? Уберечь можно. Можно! Ему же и семнадцати еще не исполнилось.
Из-за любви, страха не состояться в этой жизни? Разочарование как в жизни, так и в мире? В людях? Вопросы, которые его мучили, так и остались с ним, на бумаге он их не озвучивал.
В своих мемуарах Марингоф вспоминает тот вечер:
Перед тем как это сделать, Кира позвонил ей по телефону.
Они встретились на Кирочной, где мы жили, и долго ходили по затемненной улице туда и обратно. И он сказал ей, что сейчас это сделает. А она, поверив, отпустила его одного. Только позвонила к его другу — к Рокфеллеру. Тот сразу прибежал. Но было уже поздно.
Домработница Шура в это время собирала к ужину. А мы отправились «прошвырнуться». «Прошвырнулись» до Невского. Думали повернуть обратно, но потом захотелось «еще квартальчик». Была звездная безветренная ночь. Мороз не сильный. Этот «квартальчик» все и решил. Мы тоже опоздали. Всего на несколько минут. Многие спрашивали:
— Кира это сделал из-за той девчонки?
— Нет, нет!
Вообще, мне кажется, что человек не уходит самовольно из жизни из-за чего-то одного. Почти всегда существует страшный круг, смыкающийся постепенно.
— Это ужасно! — говорит человек сам себе.
— И это ужасно.
— И это.
— И это.
И стреляет себе в сердце, принимает яд или накидывает петлю.
Не слишком задумывающиеся люди принимают за причину наиболее доступное их пониманию «это». Причем особенно для них убедительно, я даже решусь сказать — привлекательно: человек убил себя из-за любви.
Могут ли теперь мои стихи быть веселыми?
Стихи Мариенгофа, написанные после смерти сына, озаглавлены «После этого»:
Там место не открытое,
Над белой вазой клен.
Душа моя зарыта там,
Где сын мой погребен.
В 40-е годы он написал стихотворение «Там» – о том, что здесь – только приятели, а все любимые друзья – там: Есенин, Шершеневич, Жорж Якулов... <…>И–
Там и мой Кируха.
Мой Кируха с вами.
Но об этом глухо:
Это страшный камень.
Мариенгоф оставляет напутствие и предостережение родителям:
Отцы, матери, умоляю вас: читайте дневники ваших детей, письма к ним, записочки, прислушивайтесь к их телефонным разговорам, входите в комнату без стука, ройтесь в ящиках, шкатулочках, сундучках. Умоляю: не будьте жалкими, трусливыми «интеллигентами»! Не бойтесь презрительной фразы вашего сына или дочери: «Ты что — шпионишь за мной?»
Это шпионство святое.
И еще: никогда не забывайте, что дети очень скрытны, закрыты. Закрыты хитро, тонко, умело, упрямо. И особенно — для родителей. Даже если они дружат с ними. Почему закрыты? Да потому, что они — дети, а мы — взрослые. Два мира. Причем взрослый мир при всяком удобном и неудобном случае говорит: «Я большой, я умней тебя». А малый мир в этом сомневается. И порой довольно справедливо сомневается.
«Из Киркиных записных книжек, тетрадей, блокнотов»:
Давно забытое свиданье,
Многоречивое прощанье
В нас вызывают легкий шум,
Приподнятую цельность дум,
Скептическое замечанье.
После. Военное время
Жена увезла его на гастроли по Беларуси и Украине; в отъезде он работает над пьесой «Шут Балакирев», которую посвятил памяти сына. Пьеса была опубликована и поставлена в том же 1940 году. Шут Балакирев – родня шекспировских шутов, герой обаятельный и сильный, очень полюбился публике, и пьеса имела успех.
Во время Второй мировой войны Мариенгоф выступал на радио с чтением стихотворных очерков. Затем вместе с женой уехал в Киров, куда эвакуировался БДТ. Были написаны ещё пьесы, в разной степени удачные или неудачные, были и те, что писались для заработка. «Катюшу Маслову», оперное либретто по толстовскому «Воскресению», написанное для Шостаковича, запретил Главрепертком: якобы автор свел весь роман к «узколичной истории» Катюши, и весь обличительный смысл романа исчез. Не увидела сцена пьесу «Мамонтов» – о профессоре-историке, ставшем предателем: отрицательные герои были не нужны в военные годы. Не была поставлена написанная в 1944 году пьеса «Актер со шпагой» – об основателе русского театра Федоре Волкове.
Олег Демидов, исследователь творчества Мариенгофа, кратко подводит творческие итоги эвакуации так:
Это плодотворное время: Мариенгоф выпускает две поэтические книги — «Пять баллад» и «Поэмы войны»; пишет наперегонки, как некогда с Сергеем Есениным — стихи, пьесы на военную тематику — с Евгением Шварцем; наездами бывает в Москве — то на Всесоюзном совещании «дерьматургов», то в гостях у Лили и Осипа Бриков.
После войны Анатолий Мариенгоф написал пьесу «Рождение поэта», посвященную Михаилу Лермонтову, а также несколько пьес в соавторстве с Михаилом Козаковым старшим: «Преступление на улице Марата», «Золотой обруч» и «Остров великих надежд» — все в 1945 году.
Однако пьесы цензура не пропускала: спектакль «Преступление на улице Марата» хоть и был поставлен в Театре имени Комиссаржевской, но в августе 1946 после выхода известного Постановления Оргбюро ЦК ВКП(б) «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению» был снят с репертуара, а пьесу «Суд жизни» (1948) даже не приняли к постановке. Мариенгоф не пытался создавать что-то принципиально новое — как будто не хватало дыхания; шел привычными дорогами — не гениально, но прокормит. Пьесы кормили, если шли в театрах.
Сын его соавтора, актер Михаил Козаков, вспоминал о том времени:
В послевоенные годы Мариенгоф был не только не в чести, но на него многие смотрели как на человека прошлого, ненужного, давно прошедшего. <…> О «Циниках» не слышал даже я… Пьеса в стихах «Шут Балакирев» нигде не шла. Стихи поэта-имажиниста, о котором Ленин сказал: "Больной мальчик", не то что не печатались — не упоминались. Как он жил, как они жили? Не понимаю.
Лучшие из них – две довольно хулиганские пьесы на тему русской истории: «Заговор дураков» (1922) и «Шут Балакирев» (1940) . Остальные пьесы, по мнению критиков им уступают, особенно конъюнктурные о шпионах и разведчиках, которые писались в 40–50-е годы.
После войны Мариенгофу помогали только друзья, которые не забыли и не оставили его: Качалов, Таиров, Эйхенбаум, Эрдман, Тышлер, Берковский, Шостакович, Образцов. Художник Владимир Лебедев как-то сказал Мариенгофу:
«Знаете, Толя, я до сих пор некоторые ваши стихи наизусть помню. Вы, конечно, не Пушкин, но… Вяземский». Мариенгоф не очень обиделся, «потому что и Вяземских-то у нас не так много.»
В 1950-х Мариенгоф начал работать над мемуарами. Воспоминания «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги» о детстве и юности, о своей дружбе с Есениным и другими имажинистами.
С цензурными правками была опубликована в 1962-м, а в авторской версии — лишь через 26 лет. Книга «Бессмертная трилогия», состоящая из трёх книг воспоминаний, вышла только в 1998 году.
В 1951 году, на волне борьбы с космополитизмом, Козаков и Мариенгоф, решив обезопасить себя и свои семьи, написали соцреалистическую пьесу. Актер Михаил Козаков заметил в воспоминаниях о Мариенгофе, что они решили «лизнуть», и процитировал Галича, который сказал впоследствии: «Не шейте вы ливреи, евреи». Но оказалось, что написать искренне плохую, безупречно соцреалистическую пьесу хорошие писатели органически неспособны. Газеты обозвали «Остров великих надежд» пьесой «ошибочной» и «порочной», Мариенгоф опять оказался отлучен от театра и зрителя. «Хотели лизнуть одно место, и оказались в этом самом месте. Спектакль был разгромлен в «Правде»
И попал в Постановление о драматургии… «Лизать тоже надо уметь. Ни отцу, ни дяде Толе этого было не дано».
В Оттепель начал писать воспоминания. «Это вам, потомки!» — размышления, дневниковые записи, остроты.
Гуляли по Московскому зоологическому саду. К железным клеткам, в которых помещались не слишком благородные животные, иногда были прикреплены металлические дощечки с надписью: «Хорошо переносят неволю». К сожалению, на мою клетку нельзя повесить дощечку с такой утешительной надписью.
На протяжении долгих лет Мариенгоф поддерживал дружбу с Николаем Эрдманом, вот только он поставил её на паузу в 1933-м и вплоть до окончания ссылки Эрдмана он опасался ему писать, в отличие от Шершеневича, но Эрдман всё понимал и не стремился кого-то осуждать, поэтому в воспоминаниях конца 50-х есть такой эпизод:
Взяв рюмку за талию, Эрдман сказал:
— Кто мои настоящие друзья, это я узнаю сразу после моих похорон.
— Почему так, Николаша?
— Твое здоровье!… — И он большим глотком выпил ледяную водку. — Видишь ли, цыганская карта предсказала, что хоронить меня будут в дождь, в слякоть. А ведь в такую погоду пойдут провожать меня на Ваганьковское только настоящие друзья.
Он налил вторую рюмку.
— За дружбу. Толя!… Сколько, нашей-то?
Без малого сорок.
В тот вечер мы крепко выпили.
….
Трое суток лил холодный дождь. Лифт был в ремонте. Репетиция у Никритиной прошла плохо. С мокрым зонтиком в руке, в промокшем пальто она плюхнулась в широкое кресло, что стояло у нас в передней:
— Ах, как мне надоела эта трудная жизнь!
— Что делать, дорогая, — ответил я. — Легко только в гробу лежать.
— А где Сережа?
Так звали нашего кота-сиамца.
— Почему он меня не встречает?
— Спит на моей рукописи. Я мечтаю поработать, да вот не решился потревожить его.
Никритина взглянула на меня испуганно: не спятил ли ее муженек со своим котом?
Дело в том, что я очень сочувствовал ему. Ведь самое трудное в жизни ничего не делать, а он не пишет, не репетирует, не читает газет, не бывает в кино… Бедный кот!
...
Сегодня, то есть 9 февраля 1957 года, ВСЕ мои пьесы запрещены. <...> Больших девять. Юношеские не в счет, очень плохие — тоже. Одни запрещали накануне первой репетиции, другие накануне премьеры, третьи — после нее, четвертые — после сотого спектакля («Люди и свиньи»), пятые — после двухсотого («Золотой обруч»).
Запреты не продлились долго: потом были и творческие вечера, и переиздания. Окружающим они с женой казались веселой и легкой парой. Театральный критик Лидия Жукова вспоминала:
Главным были в нем все-таки его беспечность и веселость. Он напоминал большого, резвого пса, бьющего хвостом от довольства жизнью и собой, одет с иголочки, физиономия натянута на манер Форсайтов из английского телефильма... Они были вдвоем сама гармония, а я их прозвала "путаниками". Потому что в моих глазах они путали привычное представление о семейной жизни, как источнике вечных треволнений, проблем и сложностей, — они не знали, что такое семейные проблемы.
Они выглядели такой счастливой парой, что глядя на них никто и не помнил, что у них могло быть горе. А в душе всё было наоборот. Мариенгоф записывал, слушая детские голоса за окном, что так же «звенел, прыгая по лужам» он сам, а потом сын — «А вот внучат у меня нет. Это ужасно».
Олег Демидов пишет:
В 1960-е годы посыпались зарубежные издания стихов, прозы, мемуаров. Забытые и запрещенные романы 1920–1930-х годов снова увидели свет в Америке, Англии, Италии, Германии, Польше и Сербии. Театральные постановки Мариенгофа идут и сегодня. «Шут Балакирев» в 2000-е годы был замечен в Казахстане. Главную одноактную пьесу «Наша девушка» не только ставят в любительских театрах, но и экранизируют. «Циников» в 1990-е годы вытащили на подмостки, и теперь их оттуда не сгонишь.
В книге «Это вам, потомки!» горькая запись:
Есенин говорил: — Ничего, Толя, все образуется.
Прошла жизнь, и ничего не образовалось.
Анатолия Мариенгофа не стало 24 июня 1962 года, ему было 64 года.
Свою предполагаемую смерть в книге «Это вам, потомки!» он описал так:
Вот я и доигрываю свою последнюю сцену. Если бы в наши дни вдруг люди стали говорить таким же высоким слогом, как Шекспир, то через несколько реплик, как мне думается, должен прозвучать следующий диалог:
Гораций. Покойной ночи, милый друг. Пусть ангелы баюкают твой сон.
Мариенгоф. Ха-ха — ангелы!
(Умирает.)
После этого с барабанным боем входит Фортинбрас (то есть секретарь по административной части Союза советских писателей).
Потом — траурный марш и... труп уносят.
Очень смешно. Правда?
Анна Никритина
Актриса русского репертуарного театра Анна Никритина и поэт-имажинист Анатолий Мариенгоф считались идеальной парой.
Анна Борисовна Никритина родилась 5 октября 1900 года в еврейской семье в Чернигове, отец был зубным врачом. Вскоре после её рождения семья переехала в Киев, где Анна пошла в гимназию. Ещё будучи гимназисткой, увлеклась театром, играла в любительских постановках. После окончания гимназии в 1917 году поступила в музыкально-драматическую школу имени Лысенко. Практически сразу пригласили в русский драматический театр Соловцова, один из самых престижных в городе. Окончив обучение, Анна отправилась покорять театральную Москву. Там Александр Таиров вместе со своей женой Алисой Коонен создал Камерный театр. В этом театре она и хотела служить, но сначала должна была сдать экзамен, пройти прослушивание. Одним из экзаменаторов был Вадим Шершеневич, он преподавал в театре поэтику, ритмику стиха. Она успешно поступила на службу в театр, а позже уже и подружилась с Шершеневичем. Он стал приглашать её на шефские концерты, а после них — в кафе поэтов «Домино» на Тверской, где познакомилась с Есениным.
Анатолий и Анна познакомились в книжной лавке имажинистов, и у них сразу началось «что-то настоящее».
Я как-то забежала в книжную лавку имажинистов к Шершеневичу — мне нужны были стихи, — и тут из глубины лавки вышел Мариенгоф: «Что ж ты меня не знакомишь?»
В октябре 1921 года художник-авангардист Георгий Якулов, которого обычно звали Жорж, пригласил всю троицу, а также недавно приехавшую в СССР американскую танцовщицу Айседору Дункан, к себе в студию. Между Есениным и Дункан случилась любовь с первого взгляда, и вскоре поэт переезжает к ней жить. А в коммуналку на Богословском переулке к Анатолию переехала Анна. И в последний день 1922 года они официально поженились.
В 1923 году они уехали в Одессу. Там 10 июля у них родился сын Кирилл.
Они были в долгах, денег не было даже на билет до Москвы. В августе из своего американского путешествия в Москву вернулся Есенин. Он сразу же выслал Мариенгофу денег, и они смогли наконец-то рассчитаться с долгами и, уложив месячного сына в серый чемодан («Конечно, открытый!» — уточняла она в своих воспоминаниях), уехали в столицу.
Снова поселились в Бахрушинском доме, в Богословском переулке, ставшем к тому времени Петровским. Некоторое время там же, вместе с ними жил и Есенин, уже фактически расставшийся с Айседорой.
Как-то Александр Таиров попросил Мариенгофа написать для театра пьесу. Мариенгоф согласился и принес Таирову пьесу «Вавилонский адвокат». Специально для своей любимой Анны он прописал роль шестнадцатилетней негритянки. Премьера состоялась 15 апреля 1924 года на сцене Камерного театра, а Никритину после этого близкие стали называть «Мартышкой» — такое прозвище было у её героини Зеро.
В 1928 году Никритину пригласил в свой театр Андрей Лаврентьев — главный режиссёр Ленинградского Большого драматического театра. Она согласилась, и семья переехала в Ленинград. У неё было множество ролей в постановках по текстам и произведениям Юрия Олеши, Николая Кулиша, Максима Горького, Вениамина Каверина, Александра Островского и многих других.
Их квартира в Ленинграде стала центром притяжения творческой интеллигенции. Здесь бывали Анна Ахматова, Михаил Зощенко, Михаил Козаков, Николай Эрдман, в этой квартире читал свои устные рассказы молодой Ираклий Андронников.
После эвакуации Никритина продолжила играть в БДТ, а Мариенгоф — писать пьесы. Но пьесы критиковали и запрещали, а ролей Никритиной в театре предлагалось всё меньше, а после прихода Георгия Товстоногова — их практически не было. Иногда она вместе с молодыми тогда ещё актёрами Ниной Ольхиной и Игорем Горбачёвым играла на разных концертных площадках небольшие антрепризные пьески, которые для неё писал Мариенгоф. Порой её приглашали в кино. Впервые она снялась в 1953 году в фильме Тамары Родионовой и Натальи Рашевской «Враги». Это было не совсем кино — Рашевская экранизировала свою постановку спектакля по пьесе Максима Горького в БДТ. Никритина, как и на сцене, играла в нём Клеопатру Скроботову. Потом было ещё несколько приглашений — в том числе и матери Педро Зуриты в «Человеке-амфибии» Геннадия Казанского и Владимира Чеботарёва.
Чуткая Айседора как-то сказала Анне:
Я энд ты — чепуха, Эссенин энд Мариенгоф — это все, это дружба.
Но оказалось, что для Мариенгофа важнее всего «он энд Анна». Мартышка, как он называл Анну, и сын Кирилл стали для него главными людьми в жизни.
Они очень гордились сыном.
Уже в шестнадцать лет Кирка лучше меня играл в шахматы, лучше в теннис. Он был первой ракеткой «по-юношам» ленинградского «Динамо». Лучше плавал и прочел уйму стоящих книг. Хорошо говорил по-французски, по-немецки и читал со своей англичанкой "Таймс", — вспоминал Мариенгоф.
Любовь друг к другу была единственным для них спасением после смерти сына. Долгое время супруги не могли даже говорить о сыне. В воспоминаниях чувствуется, с какой болью давалась каждая строчка.
Анна всегда была рядом с мужем — и когда умер Есенин, и когда Мариенгофа не печатали и он был в депрессии, и когда не стало Кирилла. Поэтому, наверное, их брак и казался всем таким идеальным.
Михаил Козаков-младший вспоминал:
Лучшей пары, чем Мариенгоф — Никритина я никогда не видел, не знал и, наверное, не увижу и не узнаю. Уже после смерти Анатолия Борисовича тётя Нюша мне сказала: «Миня, а знаешь, как бы нам с Толечкой не было плохо днём, вечером мы выпивали по рюмашке, забирались в свою семейную постель и говорили друг другу: «Мы вместе, и это счастье…»»
И еще потому, что после одной страшной ссоры они всю жизнь следовали правилу: не ссориться дольше, чем на пять минут. Вот как об этом писал Мариенгоф:
Это была крупная, мучительная ссора. Самая длинная за всю нашу жизнь. У обоих запали глаза и ввалились щеки. И только через двадцать два часа, за ужином, я сказал:
— Знаешь, Нюха, по-моему, это форменный кретинизм — быть в ссоре больше пяти минут. Ведь где-то внутри отлично знаешь, что, в конце концов, все равно помиришься. Правда? Так какого черта портить себе жизнь на сутки или на неделю, как это делают миллионы глупцов? Пять минут — и хватит! Или уж действительно надо разводиться, если дело очень серьезно.
Анатолий обожал Анну. Он посвятил ей множество стихов. Впрочем, его любовь имела и обратную сторону — Мариенгоф жутко ревновал свою жену. Как-то он написал:
Листья стекают в августе
Пеною лёгких вин.
Милая, Милая, Милая,
Ты мне скажи, пожалуйста,
Я у тебя один?
И напоследок из воспоминаний Михаила Козакова-младшего:
Каждый раз приезжая в Питер, я, разумеется, бывал в доме покойного Мариенгофа.
И вот уже в 70-х Анна Борисовна открыла бюро красного дерева и дала мне заветное. К тому времени уже было опубликовано кое-что из мемуаров Мариенгофа в журнале «Октябрь», отрывки из «Романа с друзьями». Но оставались заветные, написанные от руки тетради А. Б., и вышедший за границей роман «Циники».
Мы с женой едва уговорили уже престарелую Никритину дать нам возможность перепечатать тетради. Страх, это проклятое рабское наследие, еще давал о себе знать. Уговорили и перепечатали. Я давал это читать в Москве друзьям.
Мне кажется, что в жанре мемуаристики XX века Мариенгоф — из лучших в России. Он дал непривычный тон. Стиль. Интонацию. В этом он опередил свое напыщенное и фальшивое время. И много выиграл. Теперь он с нами. И после нас, мой любимый дядя Толя.
Анна Борисовна Никритина пережила мужа на двадцать лет, её не стало 10 декабря 1982 года, ей было 82 года. Оба похоронены на Богословском кладбище в Санкт-Петербурге.
Жене Мариенгоф посвятил эти строки:
С тобою, нежная подруга
И верный друг,
Как цирковые лошади по кругу,
Мы проскакали жизни круг.
(Из сборника «После этого» 1940-1955г.)
- Ваша поддержка помогает развивать канал и создавать полезный контент. Вы можете поддержать канал, отправив донат. Спасибо!
- Это текстовый выпуск подкаста «Книжная роль». Аудиоверсию можно послушать по ссылке: https://ittanni.mave.digital/ep-7
Источники:
«Бессмертная трилогия» / Анатолий Мариенгоф. — М.: ПРОЗАиК, 2017.
Роман без вранья / А. Б. Мариенгоф. – Москва ; Берлин : Директ-Медиа, 2020.
Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги / А. Б. Мариенгоф. – Москва ; Берлин : Директ-Медиа, 2020.
Азбука имажинизма / Людмила Ларионова [авт.-сост.]. — Москва: Бослен, 2023
Читать: Мариенгоф, А. Мяч-проказник / рис. И. Француз. Л.; М.: Изд. «Радуга», 1928
https://orpk.fra1.cdn.digitaloceanspaces.com/uploads/document/187/1928%20-%20Мяч%20проказник.pdf