Старик сидел на холодной лавке у подъезда. Осень давила сыростью, листья лениво кружились в воздухе и липли к влажному асфальту. Он смотрел в одну точку перед собой, будто пытаясь найти в этой серости что-то знакомое, но взгляд его был пустым.
Прохожие торопливо проходили мимо, иногда бросая в его сторону быстрый, оценивающий взгляд. Для одних он был просто стариком с лавки, частью городского пейзажа, а для других — напоминанием о том, что время неумолимо. Но никто не остановился, никто не спросил, почему он сидит здесь уже третий час.
Он опять забыл ключи. И домофонный брелок. Всё это осталось где-то на тумбочке в прихожей. Дочь, конечно, снова будет ворчать, когда вернётся с работы. Она давно жаловалась, что с ним становится тяжело: забывает, путается, да и не в силах привыкнуть к новой жизни.
— А что тут привыкать? — пробормотал он себе под нос, словно пытаясь оправдаться.
Город был чужим. Эти бетонные коробки, шум машин, люди, которые всегда куда-то спешат… Он не понимал их, как и они не понимали его. В деревне всё было проще: утро, поле, небо. Даже когда он оставался один, после того как жена ушла, ему всё равно казалось, что он на своём месте. А здесь… Здесь он чувствовал себя лишним, ненужным.
Старик посмотрел на серые окна своего подъезда.
Год назад дочь настояла: "Пап, ну сколько можно одному в этой глуши? Переезжай к нам, с нами тебе будет лучше." Голос у неё был мягкий, почти заботливый, но в нём звучала железная уверенность. Он, как всегда, не стал спорить.
"Лучше" оказалось словом с подвохом. Когда она впервые привезла его в этот город, огромный и шумный, он сразу почувствовал себя чужим. Кругом бетон, асфальт и суета, а люди, кажется, друг друга вовсе не замечают. В деревне было тихо. Даже одиночество там не казалось таким тяжелым — птицы пели, ветер шуршал в ветках, а из соседнего дома доносился знакомый звук топора. А здесь… Здесь даже тишина давила.
Сначала дочь действительно старалась. "Пап, давай ужинать вместе", "Пап, может, в парк сходим?" Но неделя за неделей она всё реже садилась с ним за один стол. У неё работа, семья, свои заботы.
"Тебе нужно привыкнуть," — говорила она. Но к чему? К этим стенам, где всё слишком новое и чужое? К людям, которые отворачиваются, когда встречают твой взгляд? Он не привык. И не хотел привыкать.
А теперь вот сижу, думал он, третий час на лавке у подъезда. Она уверяла, что с ними ему будет лучше. Только лучше ли?
Старик поднял голову, когда дверь подъезда снова хлопнула, выпуская очередного жильца. Молодая девушка в наушниках быстро проскользнула мимо, даже не взглянув в его сторону. Он смотрел ей вслед, пока её силуэт не растаял за углом.
— Лучше, говоришь… — пробормотал он, обращаясь не то к дочери, не то к самому себе.
За этот год он так и не нашел здесь своего места. Утром — длинные коридоры многоэтажки, днём — пустой балкон с видом на такие же безликие дома. Вечером — телевизор, который болтал, пока он молчал. Дочь спешила с работы, едва кивая ему на ходу. Зять казался ещё более чужим, чем этот город. А внуки… Что они могли знать о его жизни? Их разговоры были полны слов, которые для него ничего не значили: "стримы", "подкасты", "апгрейды". Он пытался слушать, но чувствовал себя ещё дальше от них, чем от своей деревни.
Один раз он решился сказать дочери, что хочет обратно. Она только отмахнулась: "Пап, давай не будем об этом. Там тебе одному совсем плохо будет." Он хотел возразить, но не стал. И зачем? Её мир и его мир были слишком разными, чтобы они могли договориться.
Теперь же он сидел на этой лавке, где все прохожие казались тенями, мимо которых его жизнь проходила бесшумно. За это время он уже посчитал, сколько автомобилей припарковалось во дворе, как быстро опадает жёлтый лист с дерева, сколько раз ветер поднимал бумажный пакет к крыльцу.
Он снова вспомнил деревню. Там, у своего дома, он никогда не сидел так долго. Там всегда находилось дело — покормить кур, починить калитку, зайти к соседке через дорогу за молоком. Даже старые стены казались живыми, говорили с ним. А здесь… Здесь он будто попал в мир, где его никто не замечает.
Ещё раз он глянул на подъезд, словно надеясь, что вот-вот появится дочь. Но нет. Лишь серое, равнодушное здание, где за чужими дверями текла чужая жизнь.
Прошло ещё полгода. Отношение к старику в квартире стало совсем другим, как будто он стал лишним предметом, от которого хочется избавиться, но жалко выбросить.
Дочь теперь всё чаще вздыхала, когда он просил помощи. Сначала это были мелочи: "Пап, подай мне очки", "Пап, помоги с телевизором". Но со временем даже самые простые просьбы вызывали у неё раздражение. Она бросала быстрый взгляд через плечо и сдержанно отвечала: "Сейчас, подожди". Но "сейчас" часто затягивалось до вечера.
Зять почти не разговаривал с ним. В редкие моменты, когда они пересекались на кухне, он отвечал короткими фразами, словно выполняя неприятную обязанность. Внуки… те и вовсе обходили его стороной. Раньше они хотя бы здороваться подходили, иногда даже задавали вопросы про деревню или про его молодость. А теперь, если он случайно заходил к ним в комнату, они фыркали: "Дед, ну ты чего опять сюда пришёл?"
Старик чувствовал, как что-то невидимое, но острое, разрывает его изнутри. Вроде он понимал: у них своя жизнь, свои дела, свои заботы. Но и он ведь тоже живой. У него были свои мысли, свои чувства, которые никто здесь, похоже, не считал важными.
— Ты опять не там оставил свою кружку! — внезапно крикнула дочь, заглянув на кухню.
Старик вздрогнул. Он только что попил чаю и оставил чашку на столе, как делал это всегда в своей деревне.
— Прости, дочка, я... забыл, — проговорил он тихо, чувствуя, как стыд разливается по груди.
— Да сколько можно забывать! — не унималась она. — Всё как маленький!
Он опустил голову, не споря. Внутри только усилилось то чувство, которое он носил в себе последние месяцы: он чужой. И, кажется, ненужный.
Позже, сидя в своей комнате, он смотрел на свою старую фотографию, на которой был молодой, сильный и уверенный. Он вспомнил ту деревенскую жизнь, где у него был свой дом, где он был хозяином, а не обузой.
"Лучше… с нами тебе будет лучше," — её слова эхом звучали в голове. Но они давно уже не казались правдой.
Однажды вечером, когда вся семья сидела в гостиной, старик решил заговорить. Его голос дрогнул, но он всё же произнёс:
— Дочка, мне надо с тобой поговорить.
Она подняла глаза от телефона, но в них не было ни тепла, ни интереса.
— О чём, пап?
— Я... думаю, пора мне обратно в деревню.
В комнате повисла тишина. Зять оторвался от телевизора, внуки посмотрели на деда с удивлением. Дочь нахмурилась.
— Пап, ну о чём ты говоришь? Какая деревня? Ты там один пропадёшь.
— Не пропаду, дочка, — тихо ответил он. — Я там всю жизнь прожил, а здесь... здесь я словно в клетке.
Зять фыркнул, не отрывая взгляда от экрана.
— Да какая разница, где сидеть? Там тебе не 25 лет снова станет.
— Серёжа! — одёрнула его дочь, но потом снова повернулась к отцу. — Пап, ты себя слышишь? Там холод, там никто тебе не поможет, если что случится. А здесь мы рядом.
— Рядом? — он горько усмехнулся. — Дочка, я вас только на кухне и вижу. И то… вы, кажется, рады бы не видеть меня совсем.
— Да что за ерунду ты говоришь? — она повысила голос. — Мы о тебе заботимся, как можем!
Старик посмотрел ей в глаза.
— Заботитесь? А когда ты в последний раз со мной просто поговорила? Не как с ребёнком, а как со взрослым человеком?
Дочь замолчала, потупившись. Внуки снова уткнулись в свои телефоны, словно ничего не происходит.
— Пап, ну ты же понимаешь… У нас работа, дети, дела. Всё это непросто.
— Я понимаю, дочка. Но мне здесь не жизнь. Мне здесь тоска. Дай мне уехать.
— А если тебе станет плохо? — её голос дрогнул.
— Лучше мне станет только там, — ответил он.
Зять снова фыркнул.
— Да пусть едет, раз ему так неймётся. Нам же проще.
Дочь бросила на мужа сердитый взгляд, но ничего не ответила. Она встала, прошлась по комнате и снова села.
— Хорошо, пап, — сказала она после долгой паузы. — Если ты так решил… Но не говори потом, что мы бросили тебя.
Старик грустно улыбнулся.
— Бросили? Нет, дочка. Это я ухожу, чтобы не быть обузой.
Следующие несколько дней прошли в странной тишине. Дочь почти не разговаривала с отцом, лишь изредка бросала короткие фразы: "Твои вещи вон там сложила", "Не забудь документы". Старик чувствовал в её голосе обиду, но уже не пытался ничего объяснять. Он знал, что решение принято, и менять его не станет.
Зять и вовсе вел себя так, будто ничего не происходит, лишь однажды бросил:
— Ну и хорошо, места побольше станет.
Внуки, похоже, даже не заметили его сборов. В их мире деда, как и многих других вещей, просто не существовало.
В день отъезда дочь молча довезла его до вокзала. В машине не было музыки, не было слов — только шум двигателя и за окном мелькали унылые улицы.
Когда они подошли к перрону, старик повернулся к ней.
— Спасибо, дочка, за всё, — произнес он мягко.
Она вздохнула и наконец-то посмотрела ему в глаза.
— Ты всегда был упрямым, пап… — сказала она с горечью. — Но если вдруг… если что-то понадобится, ты же позвонишь?
— Позвоню, дочка, не волнуйся.
Поезд мягко загудел, и проводница махнула рукой, призывая пассажиров заходить в вагоны. Старик поднял свою небольшую сумку, но перед тем, как уйти, остановился и, поколебавшись, обнял дочь.
— Ты хорошая, дочка. Просто жизнь разная у нас, — тихо сказал он.
Она крепко сжала губы, чтобы не разрыдаться, но ничего не ответила.
Когда поезд тронулся, старик сидел у окна и смотрел на неё, пока она стояла на перроне, всё ещё сжав руки в кулаки. Её силуэт становился всё меньше, пока не растаял в осенней дымке.
И только теперь он почувствовал, как тяжесть, что сидела в груди весь этот год, начала исчезать. Впереди была дорога. Дорога домой.
- Дорогие читатели! Ставьте лайки и подписывайтесь на мой канал, если понравился рассказ.