Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Открывая пятый сезон нашего бесконечного (относительно, разумеется... Всё конечно...) помесячника, я поздравляю каким-то образом сохранившихся читателей канала с наступившим очередным годом. Мы не знаем - каким он будет, но, полагаю, человеческая вера в лучшее неизменно сделает его уютнее и добрее; как бедняк приукрашивает скромное своё жилище милыми недорогими безделицами, так и мы уж верно попробуем прожить 2025-й с надеждою на то, что все будут здоровы, и что окружающий нас мир - наш мир - по-прежнему полон красоты и гармонии. Наверняка о том же самом думали люди и триста, и двести лет назад, в чём мы нынче же и постараемся убедиться.
Январь 1825-го чрезвычайно богат на события, тем не менее, мы не станем раздувать его на две части, а попытаемся умастить всё в единственную. "Разумный лаконизм" - вот новый стратегический принцип РУССКАГО РЕЗОНЕРА, начиная прямо с сегодняшней публикации. Жёсткое "нет" творческому разбазариванию авторского потенциала и времени, всё одно в течение прошлого года приведшего канал в состояние грустного читательского забвения. Так или иначе - мы продолжаем!
Москвичи - ну таки теперь точно с юбилеем! Минувшей осенью - Малый, ну а нынче - Большой! Или - как он тогда именовался - "Большой Петровский".
- Вчера было открытие московского Колизея! Театр был полнехонек. Здание снаружи великолепно и внутри величаво, хотя и дурно расписано; этому можно помочь. Для театров нет иного цвета: или белый, или светло-голубой. Зачем не сделают фальшивый мрамор с золотом? Говорят, надобно 40 тысяч на это. Зачем жалеть 40 тысяч там, где положено полтора миллиона? Театр этот очень напоминает Сан Карло в Неаполе. Отовсюду видно хорошо, и довольно слышно – по сырости, еще существующей; только надобно бы устроить освещение. Ложи внутри расписаны темно-зеленым цветом; темно, и кажется, что дамы сидят как будто в пещерах: никого не разглядишь. Всем недостаткам можно помочь, но театр прекрасен и возьмет место между первыми в Европе, только слишком велик для здешней публики и должен дирекцию разорять. Это первое представление стоило 43 тысячи, выручки было только 5300, а был набит. Зрителей было, говорят, 2700 человек; я думал, более. Теперь спросишь ты: что давали? Первое, «Пролог», здесь прилагаемый, писан хорошо; прологи – сухая материя всегда были, и этот показался очень длинен. Актеры перезябли, и Филисша, делавшая Эрато, дула просто в кулачок, не церемонясь. Как приехал князь Дмитрий Владимирович, перед тем, что зачинать увертюру, поднялся ужасный шум; стали выкликать строителя: «Бове! Бове!» Он явился в ложе Кокошкина, и его заглушили рукоплесканиями, и «браво» летали по зале. В музыке не нашел я ничего особенного; хоры Алябьева были хороши. В конце «Пролога» нимфы, гении, танцовщицы составили из лавров шифр «Александр I» прекрасно; тут так стали аплодировать, что походило на крепость, которую штурмуют. Публика вызвала также Дмитриева, сочинителя пролога, и Верстовского и Алябьева. После начался балет «Золушка»...
Здесь надобен лишь один комментарий - по поводу авторства "Пролога". Нет-нет, почтеннейший и милейший Иван Иванович Дмитриев не имеет к нему ни малейшего отношения. "Торжество муз" написал его племянник - Михаил Александрович, тот самый, что о прошлом годе перессорил многих своею критикой Пушкина. Дмитриев - и Дмитриев, вся читающая Россия знала твёрдо лишь одного Ивана Ивановича... Когда авторство раскрылось, было не очень-то ловко перед ветераном, но "осадочек" всё одно остался... особенно у Пушкина. Между прочим, этот "племянник" оставил и кое-какие воспоминания о поэте. Весьма своеобразные. Хотите несколько цитат?
Пушкина считают у нас одним из первых остроумцев, но этого не было. Правда, что он был ума очень живого, но легкого, который не только не был способен углубляться, но по большей части схватывал только верхушки предметов. Он был совсем не мыслитель и даже не наблюдатель, но, по природной счастливой своей способности, мог легко принимать и легко передавать впечатления: он был верным зеркалом, отражающим все, что проходило мимо. Такова была и его поэзия. В ней отражался мир, как в зеркале, но в этом зеркале отражались только такие предметы, которые его окружали, то есть картины житейские, а великие произведения жизни и мира не вмещались в его рамку. Это был не Гете, даже и не Державин. Высокое, кажется, не вмещалось в его духе... Таков был и разговор его: летучий, отрывочный, переходящий от одного предмета к другому и не останавливающийся ни на чем в размышлении. Он постигал очень легко, что было у него перед глазами, но, кажется, труд мысли был ему не под силу. Таковы были и суждения его о произведениях литературы: он или хвалил, или молчал, или осуждал одним резким словом, но никогда не разбирал основательно и подробно. Словом, он судил, кажется, как судят у нас умные, светские женщины. Кто-то сказал: «Что не нравится женщине, чего она не любит, то она уже осудила». Другими словами, он судил, кажется, более по инстинкту, который, надобно сказать, был в нем изящен, но безотчетен..."
Не станем, пожалуй, комментировать это звёздное заявление - совершенно в духе однокашника Пушкина по Лицею М.А.Корфа, отметим лишь, что суровая и беспристрастная дама История расставила всё на соответствующие полки: кого на самое видное место, а кого - на такие дальние и пыльные антресоли, что обнаружить там что-либо можно лишь при ремонте после смерти прежнего владельца, и то - не факт. Да вы, верно, желали бы взглянуть на этого "недобелинского"? Извольте. Прошу обратить внимание на несоразмерно маленькие ручки человека, не знавшего ничего тяжелее пера и карандаша, и надменную позу автора архаичнейших стихов, дурных критик и, конечно же, давешнего "Торжества муз", о котором все позабыли едва не на следующий день после открытия Большого Петровского театра.
Помянули Москву, Пушкина, стало быть, где-то рядом и князь Пётр Андреевич, переживающий январём 1825-го сразу и благополучные роды "Московского телеграфа" и...
- Грустно на сердце! Был я у Вяземского поутру и теперь оттуда. Его душевное соболезнование о сыне Николеньке и на меня навело уныние; хочу рассеять себя, поболтав с тобой, мой милый и любезнейший друг. Скюдери, коего встретил я на лестнице, сказал мне: «Дитя умрет этой ночью». Ребенку жить нельзя, только страдает и мучает родителей, он весь тает, и глаза гниют; чего ждать от такого здоровья? Бедный Вяземский ходит как безумный, беспрестанно бегает вниз и приходит оттуда все печальнее. Тут Тургенев, Виельгорский, Жихарев и другие его приятели... Ежели к вечеру кончит ребенок жизнь, то какую ночь проведет бедный отец! Мальчик трех лет, но преумный, и я никогда не забуду ответа его Северину, который спрашивал: «Каков ты, Николенька?» – «Час от часу хуже; бог знает, чем это все кончится!» Так поразили эти слова...
Да, вот так... 8 января появляется на свет первый нумер "Телеграфа" - умственного детища князя, а следующим днём уходит в иной мир сын кровный. Отвечая на риторический вопрос Александра Булгакова "какую ночь проведет бедный отец?", заключу - не только ночь... Нервическая горячка, случившаяся с князем Петром, продолжалась до весны, вся Москва с тревогою следила за здоровьем Вяземского, восклицая вослед за Денисом Давыдовым - "Что такое Москва без Кремля? Что такое Москва без Вяземского?" Роль печального глашатая, которая спустя 12 лет при отходящем Пушкине достанется Жуковскому, при Вяземском исполнит верный Тургенев, "милая Шушка". Он бессменно дежурит у постели мечущегося в бреду друга и, выходя к ожидающим известий, скупо бросает лишь "Хуже"... или "Лучше". Николенька - не первое уже дитя Вяземских, ужасающе рано покидающее безутешных родителей: первенец Андрей, рожденный в Вологде в годину Наполеонова вторжения, не дожил и до двухлетия, в 1817-м скончался трёхлетний Дмитрий... Вяземские ещё не догадываются о страшном ударе, поджидающем их в следующем году, когда скончается появившийся на свет в 1823-м княжич Пётр...
Пушкин меж тем в своём псковском удалении ничего не знает о трагедии в семье единомышленника. Он вхолостую пишет князю дважды январём, в феврале, ответа не получает. Не мог знать о смерти Николеньки и приехавший к Михайловское 11 января Иван Пущин. Проговорили без сна едва не сутки обо всём на свете, прочитали "Горе от ума", беседовали вполголоса о тайных обществах, о Рылееве... Пушкин передает княгине Вере Фёдоровне давний одесский долг в 600 рублей, да только Вяземская их не примет, и верный Жанно отошлёт их обратно, уже в марте тревожась - получил ли их адресат?
... Живу недорослем, валяюсь на лежанке и слушаю старые сказки да песни. Стихи не лезут... Пишу тебе в гостях с разбитой рукой — упал на льду не с лошади, а с лошадью: большая разница для моего наезднического честолюбия...
Вот что любопытно в их отношениях... Ни слова о постигшем князя горе - ни разу. Ни фразы поддержки - от одного, ни скупой признательности - от другого. Верно, так принято - не бередить кровоточащую рану. Пушкин безответно напишет князю в первом полугодии ещё несколько раз, в конце марта поинтересуется: "надеюсь, что ты выздоровел", через месяц - ещё раз: "Надеюсь, что ты здоров, о другом надеяться не смею..." Вяземский откликнется только в апреле - письмо не сохранилось. А в июне князь Пётр напишет Пушкину из Остафьево перед отъездом на море в Ревель. Вновь - об умершем Николиньке ни запятой. Интересуется мифическим "аневризмом": "Правда ли, что у тебя аневризм в ноге? Дай бог, чтобы не в правой руке..." Заключает вполне дружески:
- Прощай, голубчик! Что же ты, голубчик, не весело поешь? Жена тебе дружески кланяется, а я тебя обнимаю и желаю здоровий, терпения и благоразумия, хороших стихов желать нечего, потому что они и сами напрашиваются. Каково тонко и сладко сказано?
Да, князь оригинален всегда и во всём. Не раз нами упомянутая на страницах РУССКАГО РЕЗОНЕРА" павлинистость его манкого пера - тут как тут. Bravo!..
А нам пора перенестись много севернее... нет, не в Петербург... ещё выше. В зимний Гельсингфорс, туда, где уже много лет несёт за грехи юности добровольно взятую на себя схиму Евгений Боратынский.
Он живёт лишь надеждою на государево прощение, и оно обретает вполне реальные черты: новый генерал-губернатор Закревский скоро уже будет в столице и обещал поговорить с Александром Павловичем о производстве Боратынского в офицеры. Впрочем, кажется в последнее время и ледяная Финляндия уже не столь уж и холодна! Январский Гельсингфорс - город праздник, балы, веселье и... любовь. Новые друзья Евгения - адъютанты Закревского Путята и Муханов - адски влюблены. Путята - в жену шефа Аграфену (она же Клеопатра, она же - Магдалина), Муханов - в Аврору Шернвальд. Не минуют страсти и Боратынского, в какой-то момент он осознает, что тоже сгорает от мучительного чувства ко... всё той же Аграфене Закревской. Да как же это? Помилуйте!.. Но голос разума, когда от одного её взгляда сердце, кажется, выскочит из груди, увы, умолкает. Впрочем, и сам генерал, кажется, абсолютно равнодушен и к поведению супруги, и к окружающим её слухам, и к шлейфу из многочисленных поклонников. Закревский мало того, что не ревнив, так и весьма сильно финансово зависим от неё, о том, что всесильный генерал полностью в кулачке собственной жены, известно всем.
Любовь - это хорошо, это прекрасно... к тому же, что, кажется, у бедного Боратынского со временем есть все шансы добиться желаемого, но... Как гром посереди безмятежного солнечного дня разнеслось известие о том, что генерал Закревский намерен выйти в отставку. А как же?..
На этой немой сцене (подобно будущей гоголевской в "Ревизоре") мы, пожалуй, расстанемся и с Финляндией, и с январём 1825-го. А завершим последний всё тем же Боратынским: ведь в начале месяца он пишет бедному слепцу Ивану Ивановичу Козлову о завершении работы над поэмой "Эда":
- "... Мне кажется, что я увлекся немного тщеславием; мне не хотелось идти избитой дорогой, я не хотел подражать ни Байрону ни Пушкину; вот почему я и вдался в разные прозаические подробности, усиливаясь их излагать стихами, и вышла у меня лишь рифмованная проза. Я желал быть оригинальным, а оказался только странным!.."
Разумеется, мы лишь начнём читать "Эду" - вся она не то чтобы слишком велика, но уж и не маленька. Просто вспомним поэзию, которую, между прочим, оценил и Пушкин - за свежесть и простоту!
«Чего робеешь ты при мне,
Друг милый мой, малютка Эда?
За что, за что наедине
Тебе страшна моя беседа?
Верь, не коварен я душой;
Там, далеко, в стране родной,
Сестру я добрую имею,
Сестру чудесной красоты;
Я нежно, нежно дружен с нею,
И на нее похожа ты.
Давно… что делать?.. но такая
Уж наша доля полковая!
Давно я, Эда, не видал
Родного счастливого края,
Сестры моей не целовал!
Лицом она, будь сердцем ею;
Мечте моей не измени,
И мне любовию твоею
Ее любовь напомяни!
Мила ты мне. Веселье, муку,
Всё жажду я делить с тобой:
Не уходи, оставь мне руку!
Доверься мне, друг милый мой!»
С улыбкой вкрадчивой и льстивой
Так говорил гусар красивый
Финляндке Эде. Русь была
Ему отчизной. В горы Финна
Его недавно завела
Полков бродячая судьбина.
Суровый край, его красам,
Пугаяся, дивятся взоры;
На горы каменные там
Поверглись каменные горы;
Синея, всходят до небес
Их своенравные громады;
На них шумит сосновый лес;
С них бурно льются водопады;
Там дол очей не веселит;
Гранитной лавой он облит;
Главу одевши в мох печальный,
Огромным сторожем стоит
На нем гранит пирамидальный;
По дряхлым скалам бродит взгляд;
Пришлец исполнен смутной думы:
Не мира ль давнего лежат
Пред ним развалины угрюмы?
В доселе счастливой глуши,
Отца простого дочь простая,
Красой лица, красой души
Блистала Эда молодая.
Прекрасней не было в горах:
Румянец нежный на щеках,
Летучий стан, власы златые
В небрежных кольцах по плечам,
И очи бледно-голубые,
Подобно финским небесам.
День гаснул, скалы позлащая.
Пред хижиной своей одна
Сидела дева молодая,
Лицом спокойна и ясна.
Подсел он скромно к деве скромной,
Завел он кротко с нею речь;
Ее не мыслила пресечь
Она в задумчивости томной,
Внимала слабым сердцем ей,—
Так роза первых вешних дней
Лучам неверным доверяет;
Почуя теплый ветерок,
Его лобзаньям открывает
Благоуханный свой шипок
И не предвидит хлад суровый,
Мертвящий хлад, дохнуть готовый.
В руке гусара моего
Давно рука ее лежала,
В забвенье сладком, у него
Она ее не отнимала.
Он к сердцу бедную прижал;
Взор укоризны, даже гнева
Тогда поднять хотела дева,
Но гнева взор не выражал.
Веселость ясная сияла
В ее младенческих очах,
И наконец в таких словах
Ему финляндка отвечала:
«Ты мной давно уже любим,
Зачем же нет? Ты добродушен,
Всегда заботливо послушен
Малейшим прихотям моим.
Они докучливы бывали;
Меня ты любишь, вижу я:
Душа признательна моя.
Ты мне любезен: не всегда ли
Я угождать тебе спешу?
Я с каждым утром приношу
Тебе цветы; я подарила
Тебе кольцо; всегда была
Твоим весельем весела;
С тобою грустным я грустила.
Что ж? Я и в этом погрешила:
Нам строго, строго не велят
Дружиться с вами. Говорят,
Что вероломны, злобны все вы,
Что вас бежать должны бы девы,
Что как-то губите вы нас,
Что пропадешь, когда полюбишь;
И ты, я думала не раз,
Ты, может быть, меня погубишь».
— «Я твой губитель, Эда? я?
Тогда пускай мне казнь любую
Пошлет Небесный Судия!
Нет, нет! я с тем тебя целую!»
— «На что? зачем? какой мне стыд!»—
Младая дева говорит.
Уж поздно. Встать, бежать готова
С негодованием она.
Но держит он. «Постой! два слова!
Постой! ты взорами сурова,
Ужель ты мной оскорблена?
О нет, останься: миг забвенья,
Минуту шалости прости!»
— «Я не сержуся; но пусти!»
— «Твой взор исполнен оскорбленья,
И ты лицом не можешь лгать:
Позволь, позволь для примиренья
Тебя еще поцеловать».
—«Оставь меня!»...
Таким - или примерно таким - увиделся мне январь 1825-го, а уж хорош он был или плох - решать всяко не мне, я - всего лишь скромный собиратель и огранщик драгоценностей, щедро рассыпанных по отечественной Истории.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "Однажды 200 лет назад...", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу