Из воспоминаний Дмитрия Васильевича Ильинского
Покойный канцлер Горчаков (Александр Михайлович), одного с поэтом Пушкиным выпуска из Царскосельского Лицея, был особенно дружен с Александром Алексеевичем Корниловым, тоже лицеистом, братом вице-адмирала Владимира Алексеевича.
Призванный, по окончании Крымской войны, на должность министра иностранных дел, он, по обязанности своей, должен был показываться на поздних обедах и поздних вечерах; но с 10 часов до полуночи любил проводить свои предвечерия (ses avantssoirées) за чаем у этого друга молодости.
Я бывал единственным свидетелем и слушателем их задушевной по искренности и увлекательности беседы, приютившись в то время жить у Корнилова (моего родственника) и занимая комнату в его просторной квартире.
Некоторые рассказы князя Горчакова остались у меня в памяти.
"Вы не имеете права, - сказал он, обращаясь ко мне, - сомневаться в правдивости моих слов, если я скажу, что предпочел бы стоять простым солдатом с ружьем в руках на бруствере самого угрожаемого пункта, как например на 4-м бастион, чем быть представителем России на Венской конференции (здесь Венская конференция послов (декабрь 1854-апрель 1855)).
Вы, защитники Севастополя, я думаю, не раз "вспоминали лихом" про нас дипломатов, будто за роскошными пиршествами и торжествами забывавших, что севастопольская почва так обильно орошается русскою кровью; но вы ошибались: та же самая кровь стесняла нашу грудь и болезненно обливала сердца наши.
Венская конференция имела целью отвлечь Россию от военных вооружений, подавая надежду на мирный исход переговоров, между тем как союзники принимали решительные меры и приготовлялись усиленно бомбардировать Севастополь в неделю Святой Пасхи Христовой.
Конференция открылась в начала поста, и все как будто указывало на "возможность прийти к соглашению"; но всякий раз, при определении условий, какое-нибудь новое дополнение, предложенное президентом конференции, австрийским министром иностранных дел графом Буолем-Шауэнштейном, делало подписание протокола невозможным".
Задержки и вмешательства эти до того были недобросовестны, что приводили в бешенство князя Горчакова; он едва удерживался, чтобы, вопреки всем дипломатическим приемам, не дать пощечины или не вызвать через платок на дуэль.
За болезнью французского представителя Буркенея, совещания прервались; но Буркеней все-таки появлялся в венском обществе и лишь для заседаний числился больным. На Страстной неделе совещания, наконец, возобновились; последним приехал Буркеней и пискливо-крикливым тоном нагло объявил:
"Maintenant la question d’Orient doit être envisager sous un autre point de vue. Sébastopol va être rasé" (Теперь на Восточный вопрос надо глядеть иначе. Севастополь должен быть уничтожен).
"Болезненно защемило и похолодело у меня сердце, - говорил князь Горчаков. Но, чтобы своим смущением, не доставить удовольствие врагам, я со спокойной улыбкой сказал: "C’est comme la barbe; plus on la rase, plus elle pousse" (точно борода: чем больше ее стрижешь, тем гуще она растет (непереводимая игра фр. словом raser – брить и уничтожать)).
Вслед за тем совещания совсем были прерваны, и военные действия продолжались с прежним ожесточением".
В числе торжественных празднеств коронации (1856) Александра II-го был назначен "spectacle galà" к 8 часам вечера. Билет в кресла получил и я. В половине 8-го все ложи и партер были полны приглашенными. Перед ослепительной игрой бриллиантов и богатых дамских уборов меркло восковое освещение. Начались визиты, точно в бальной зале; в половине девятого часа, уже ощущалось общее томление ожидания...
Наконец, в исходе девятого, Государь, под руку с Государыней (Мария Александровна), вошли в царскую ложу, окруженные высоким двором их высочеств. На громогласное "ура" Государь отвечал поклонами; но лицо его было болезненно-бледно и выражало сильное утомление.
Оказалось, что пред отъездом в театр, князь Горчаков передал Государю "дерзкую по выражениям" ноту, совместно посланную правительствами Англии и Австрии по пустому поводу, будто "Россия недобросовестно выполняет условия мира, так как пароход, посланный для занятия маяка на Змеином острове (во время разграничения) получил от русских чиновников отказ в передаче, под предлогом неполучения приказаний".
После первого акта представления назначен был дипломатический прием. По выходе из ложи Государь с Государыней подошли к дамам и разговаривали с ними, а дипломаты стояли, имея во главе князя Горчакова, каждый в ожидании своей очереди. В первой линии были лорд Гренвиль, Морни и Эстерхази, и князь Горчаков ясно слышит за спиной его происходящей между ними разговор.
Первым сказал Эстерхази: - Remarquez comme l’Empereur est pâle (Посмотрите, как Император бледен).
- Oui, - отвечает Гренвиль, - la dose a été trop forte (Да, прием (лекарства) был слишком силен).
- Nous avons enterré la sinagogue (Мы хорошо обделали (слово в слово: "схоронили синагогу"), старинное выражение, сохранившееся в употреблении у дипломатов), - слышится опять голос Эстерхази.
Морни, чувствуя свое неловкое положение показать молчанием единомыслие с обоими коллегами, неумолкаемою речью начинает провозглашать "доброту Императора, который, несмотря на нездоровье и утомленье, не лишает послов чести принимать Его Величество у себя". Только что речь эта умолкла, как Государь подошел к дипломатическому корпусу.
Тогда князь Горчаков, выждав несколько мгновений, чтоб привлечь на себя общее внимание, презрительно повернул голову чрез плечо, по направлению к лорду Гренвилю, и громким голосом сказал: - N’est-ce pas, mylord, que l’homme dont on fait tant d’éloges, mérite au moins, qu’on soit poli envers lui? (Не правда ли, милорд, что человек, которому воздают столько похвал, заслуживает, по крайней мере, чтобы с ним были вежливы) и, сделав шаг в сторону, представил неуча-лорда Его Величеству.
Во время Польского восстания в 1863 году, Европа вновь задумала произвести дипломатическое давление на Россию, забрасывая наше министерство тучей коллективных и сепаратных депеш, обвиняя наше правительство в веронетерпимости, во враждебном отношении к католическому исповеданию, да и, кстати, требуя объяснений касательно гонений на раскольников. Дела запутывались так, что предстояла возможность возобновления европейского конфликта.
Русский народ, всегда чутьем сознающий, когда надвигается настоящая вражья беда, тревожился мыслью, что Помазанник Божий, его Царь, после несчастного исхода Крымской войны, из опасения подвергнуть народ свой новым испытаниям и бедствиям, не решится единолично принять на себя пред Богом такую тяжкую ответственность.
Русский народ считал своевременным заявить, что "принимает ответственность и бедствия войны на себя" и, избрав представителей от каждого сословия, заявил батюшке-Царю, что сильна еще на святой Руси молитва: "Сами себя и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим". Депутации эти первоначально являлись к канцлеру и им уже были представляемы Государю.
Одновременно с просьбой раскольников "принять депутацию", получена была бумага от английского посла о назначении ему часа для словесных объяснений, по случаю полученных им от своего правительства предписаний. Князь Горчаков назначил для обоих 2 часа пополудни, в один и тот же день.
Тут разыграна была "маленькая закулисная комедия".
Ровно в 2 часа вышел к раскольникам князь Горчаков и в разговоре сообщил им, что "Государь милостиво примет их и что их чувства верноподданности приносит отраду его отческому сердцу", как вдруг стремительно вбегает дежурный секретарь и торопливо докладывает, что "посол Великобритании приехал и просит аудиенции". Канцлер высокомерным тоном прерывает секретаря: "Когда я говорю с Русским народом, посол Великобритании может подождать".
Оставшись с ними еще несколько минут, он говорил о том, как "силен и непобедим Русский Царь, пользующийся любовью своих подданных"; затем сказал, чтоб они подождали его возвращения и перешел в гостиную для приема посла. Оказалось, целью посещения посла было заявить, что "Англия, из гуманности, считает своим долгом вступиться за жестокие преследования раскольников-беспоповцев".
Князь Горчаков с насмешливым видом пригласил посла следовать за ним, чтобы доставить ему удовольствие передать своему правительству сообщения, который он услышит от "угнетённых раскольников". Говорят, что не понравились высокому лорду физиономии наших старообрядцев!
Когда в Вене разнеслась весть о назначении князя Горчакова министром иностранных дел, все послы на другой же день съехались поздравить его. Князь принимал послов в своем поместительном кабинете; на стене помещался портрет Екатерины Великой во весь рост. Это была копия с подлинного портрета Екатерины, работы Лампи, но в большем размере, с прибавлением императорских регалий.
Когда разговор зашел о личных политических мнениях князя, то он отвечал, что политика России, как в настоящем, так и в будущем, вполне соответствует его личным убеждениям, и что она, несомненно, одна. "Вот она, - сказал он, указывая на портрет Екатерины, - и другой быть не может".