Прежде скажем:
Мы будем пользоваться здесь древнегреческим методом изложения, а именно:
- начнем от простого не то, что к сложному, но к подробному;
- это «простое» является заранее данными, пусть и не особо конкретными, определениями, а то есть тем, что мы подразумеваем, называя то или иное слово;
- в эпицентре нашего текста будет кульминация, мы поднимемся очень высоко, у нас перехватит дух от понимаемого и будет кружится голова от высоты, с которой мы взираем;
- закончим же мы с того, с чего начали, а то есть замкнем круг, как у Гомера;
- блоки архипелага текста- это острова, которые мы посетим, а выделенные буквы в них - ворота, которые ведут внутрь городов-абзацев, слова же - это люди в них, а буквы - их разум, то с чего они начинаются, как с ворот начинается город
Начало:
Язык - это творение Бога, которым он одарил нас. Человек по сути своей разум, его центр - это разум, а язык его разума, а значит и самого человека, - это мышление. Мышление тождественно изречению, ибо внутри разума и снаружи его не существует ничего, кроме языка, который делает мир и разум самими собой. Если сердцевина человека - это разум, то сердцевина разума - это язык, создающий мир, вне которого разум не существует и не может быть, ибо быть вне-разума, сиречь быть безъязычным - значит не существовать как человек. Бог даровал нам писание через свой атрибут - Речь, что может служить для человека намеком на то, что все в мире зависит и существует в языке. Язык - это дом, из которого сделано бытие, язык - это стены, пол, фундамент, окно и вид из окна, и вне этого дома ничего для человека нет.
Вне языка есть миры ангелов и джиннов, но эти миры для нас недоступны, а значит их для нас нет, тем более, что Бог даровал нам именно этот мир, очертив его языком, а значит то, что вне языка нас не касается и для нас как бы не существует. Для нас не существует нижний мир животных и младенцев, которые именно внутренне существуют в неупорядоченном состоянии, ощущают хаос, но внешне они структурируются нами, нашим языком, как чем то высшим по отношению к ним, а потому они существуют для нас как тела и как непонятные для нас - в смысле невозможности какого-либо верифицируемого понимания - внутренние миры, которые извергают из своего нутра некие всплески, которые интерпретируются нами и определяются нами в языковом смысле, то есть мы лишь предполагаем их значение, преломляя сквозь свой языковой фильтр, и они действительно внешне, телесно становятся тем, чем их обозначил разум, ибо он не мог оставить эти проявление как хаос, ведь этот хаос ему непонятен и он определяет и фиксирует лишь очерченное, то есть названное и обозначенное в языке (в этом смысле древние люди для нас суть загадочные животные, единороги, которых мы считаем людьми лишь из самого факта наличия языка, которого не может быть у них существ). Иначе говоря, внешне животные и младенцы подчинены языку как более развитой упорядочивающей силе (также как и их эмоциональные всплески, которые мы обозначаем так, как понимаем их, но это не понимание их сути, а то понимание их, которое нам доступно в языке, оно всегда поверхностно, телесно и однобоко, как и сами эмоции младенцев и животных, ибо мы не в силах постичь суть этих проявлений извне), но внутреннее они непознаваемы для нас, ибо внутри них - предел нашего разума. Как же мы можем так наверняка предполагать, что происходит внутри этих недоступных для нас объектов? Мы это можем сделать потому что сами были младенцами когда то и в нашем разуме запечатлена тень этого доязыкового состяония, о которой мы можем говорить не с точностью, но лишь гипотетически, как бы смутно припоминая то, что мы давно и навсегда забыли и никогда впредь не будет понимать, ибо мы существуем уже в мире языка и из него нет выхода, ибо безумие - это отход от разума на максимально возможное расстояние, но оно происходит внутри разума и языка, на его территории, ибо это безумное состояние поддается разумному описанию, а значит оно подвластно языку и не ускользнуло от него как хаос внутри животных. Таким образом, разум осознает свои пределы не в бесконечном, но в хаотичном и безвременном, ибо в младенческо-животном мироощущении нет ни времени, ни пространства, ни разума, ни дискретности, там есть лишь набор спорадических пятен, неуопорядоченно сменяющих друг друга без всяческих закономерностей. Здесь - нижняя граница разума. Верхняя же граница - это понимание божественной сущности, которая превышает разум и о которой мы не можем даже помыслить, ибо у нас нет опыта бытия богом. Все, что нам доступно, это вывести косвенные свидетельства из мироздания, указывающие на некую Первопричину, а также принять и поверить в Откровение, то есть в слово Бога, который сообщает нам о себе в оптимальной и ясной для нашего понимания форме. Бог сообщает нам свою волю через речь, а мы своей волей сообщаем форму низшим хаотическим по сущности существам. Таким образом, существует лишь то, что дано нам в языке, ибо если нечто не названо, не определено - для нас это либо хаос, который мы не познаем, ибо мы рабы разума и он определяет все, что видит, кроме того, где его сила иссякает, либо божественная сущность, которую мы так же не можем определить в языке ввиду ее превосходящей все сотворенное природы. Если от языка все зависит и он создает весь мир как некий порядок, а то есть является самим нашим мышлением, значит, мы создаем мир языком и вне языка нет ни ощущений, ни иных миров, точнее они есть, но для нас их нет, ибо мы не можем их познать, разве что верить в них потому что бог сообщил нам об их наличии и без него мы бы не знали о других мирах, помимо мира низшего хаоса. Если язык творит мир и мир зависит от языка, то все в мире создано языком, названо языком, определено языком к бытию, а значит даже физические законы есть благодаря языку, и когда язык меняется, спустя несколько поколений, меняются и физические законы, но это не значит, что они меняются кардинально, люди не начинают ходить по небу, хотя и это возможно в пределе, и меняются они так, как угодно языку, как меняется сам язык, ибо язык определяет мышление и является самим мышлением, язык определяет разум человека, то как он видит и что он видит, ибо наречением язык вводит в бытие наличное, материальное, он как бы оживляет материю или же наделяет материю иными свойствами, придавая ей другие характеристики. Когда мы говорим о языке - мы говорим не о лингвистических конструкциях, а о языке понятийном, метафизическом, на котором мы рассуждаем о тех категориях, которые понятны на любом другом современном нашему языке, это язык парадигмы, который проникает сквозь все языковые различия, это язык определений, положений, подобный математическому языку (глоссематика), только это язык устройства бытия, и в каждую эпоху язык бытия имеет разные модусы (археология знания), полагает разные физические, вселенские законы, а потому мы никогда не поймем тексты древнего Египта и Греции вне нашей интерпретации, вне очков нашего языка, ибо мы никогда не будем иметь представления о том, какой именно парадигмальный язык был у древних, то есть он исчез вместе с носителями, трансформировался в новый язык, а значит это равносильно тому, что его как бы никогда и не было. Язык Платона и Аристотеля трансформировался в язык греков периода эллинизма, и это два совершенно разных понятийных языка, стоящих в стороне друг от друга, с разными физическими и метафизическими измерениями пространства и времени. Язык не совсем вырождается, но трансформируется и преобразовывается, но исходя не из потребностей некоей среды, ибо язык сам определяет среду, а исходя из внутренней необходимости, которую он получает от бога. Язык переделывает нас ментально и наш мир он переделывает точно так же, то есть мы, ментально иные, строим уже иной мир, который соотвествует нашей новой парадигмальности - так на свет появляются новые памятники архитектуры, политические структуры и культурные произведения, провозглашающие появление нового языка и вместе с ним зарождающиеся. Язык новых парадигм появляется внутри мира старого языка, он исходит из неких одиноких умов, что «прозрели истину» мира грядущего - так Бог вселяет в их разум импульс к переменам, ибо возникнуть внутри их мира без внешнего толчка от бога он не может, так как сам разум замкнут внутри языка и не в состоянии выйти за его пределы, обновить его автономно, без помощи извне. Люди считают таких провидцев безумцами оттого (вроде Джордано Бруно), что из за них привычный мир обывателя начинает трещать по швам, люди чувствуют, что язык как бы трескается и из него вылезает нечто новое, неизведанное, кошмарное, грозящее уничтожить все прежнее, все текущие представления о мироздании, которые так плотно засели в языке и которые казались нерушимыми. Здесь можно сослаться на Маклюэна в вопросах смены языковых миров, где технологию как инструмент, влияющий на парадигмалный скачок, следовало бы заменить на язык, технику языка, если угодно, хотя сам Маклюэн говорит о смене мира как о смене языка выражения - от устной речи к письму, с значит он верно уловил импульс, ибо когда меняетя язык - меняется и все восприятие, ибо язык меняет и меняется одновременно, в том числе он меняет физические законы эпох, но чем ближе эти эпохи друг к другу, тем менее заметно различие в их физике, равно как и в других аспектах, в отличие от недоступных для нас старых цивилизаций, так письмо, печать и интернет - явления одного порядка, но разной скорости, тогда как телепатия - явление иного рода и времени. Общее у них то, что это формы языка, которые и меняют мир в соответствии со своим темпом и точкой зрения. Чем быстрее темп фиксации языка, тем быстрее жизнь человека, чем больше информации, когда образуется множество точек куда нужно смотреть, - тем поверхностнее мышление. В общем, технологии влияют лишь на темп понятийного языка и на темп его грядущей смены, но не на саму смену языковой устойчивости, которая невозможна внутри этой же парадигмы без некоего истока извне, и этот исток не есть некий древний и забытый мудрец, ибо мы понимаем его только так, как мы понимаем его внутри нашего языка, но не таков, какой он есть. Смена языковой модели всегда совершается неким провидцем, которому извне языка внушается нечто новое. Религиозное мышление всегда возвращается к безначальному истоку и оно единственное устойчиво, а значит никогда не сменится и не изменится, как и обещал Бог.
Сменяемость - это необратимый процесс, ибо новый язык захватывает все больше новорожденных, чистых умов и ничтожит старые догмы, как прах, и так происходит от поколения к поколению, вернее где то через 3-5 поколений, раз в 3-5 поколений один язык сменяет иной, одни законы мироздания заменяют вторые, и только вера в бога остается нетронутой, ибо она есть тот источник, из которого и благодаря которому существует сам язык. Вера в бога в смысле наличия в мире монотеистической живой традиции, которую исповедует большое количество людей, так было всегда и так будет всегда - это неизменно, ибо божественное сотворенный язык изменить не в силах. Я свидетельствую, выражаю мысль языком - значит я существую только в мире языка и только языком.
Суперпозиция - это некая неопределенность частицы, которая делает ее в потенции чем угодно, и которую затем определяет в нечто устойчивое наш разум, создавая себе место пребывания, то есть из всех возможностей языка язык проявляет себя через нас так, а не иначе, равно как и квантовая запутанность полагает изменение двух частиц лишь в момент обнаружения их взаимной метаморфозы в один миг, от «начала» одной частицы до «конца» другой, и опять же через этот эксперимент мы можем понять как язык открывает, сиречь созидает наш мир, причем отверзая нам его дуально, между все и ничто, смертью и жизнью, бытием и небытием, между которыми и протекает это наблюдение-вылепливание языком нас и всего вокруг. Язык - это такое суперпозиционное состояние, когда мы создаем нечто в момент наблюдения разумом, сиречь размышления, то есть это нечто создаётся языком в момент нашего о нем раздумья, мы выдумываем мир и одновременно его обнаруживаем в этом представлении
Автономный субъект - это тот, кто мыслит, а, следовательно, как то выражает себя, требует от языка большей пластичности, ввиду чего он открывает неизученные глубины ведения, тогда как ретранслирующее человеческие смыслы существо не то, что неравнозначный, но обладающий куда менее значимыми претензиями на роль человеческого существа, ведь это подобно тому, как животное выполняет команды, которым его научил человек, но это отнюдь не означает, что исполнение приказов Бога делают из тебя недочеловека, напротив, следуя им ты превозносишься над остальным человечеством, экзистенциально осязая и высказывая мир изнутри более высокого модуса бытия. Итак, существо ретранслирующее, выполняющее технические задачи и команды, видящее мир как большую мастерскую, набор чисел и вероятностей - нечто близкое к животному(и человек действительно видит мир таким и он в нем взаправду существует, он не может переступить грани своего языкового восприятия без вмешательства извне, а потому он и братья языка живут в разных модусах одного человеческого бытия или даже в двумя разными бытиями, по разному, как два разных существа имеющих лишь внешнее сходство, как человек и обезьяна, видящих и живущих в разных пониманиях), но не приравнивающееся к нему, ибо способность мыслить и оперировать данными смыслами уже возвышает его над тварью, которая слепо исполняет заученное; существо же провидящее и мыслящее, играющее с языком, устраивающие с ним приятельские турниры, где победителю достается смысл, - это субъекты самостоятельные, это друзья языка, господа бытия и аристократы речи, тогда как субъект религиозный - это слуга высшего смысла, его безмолвный и покорный раб, который не смеет добавлять нечто от себя, вносить себя в них, это то, что подчинило свой разум Тому, что превосходит все остальное, и потому этот субъект разумен, что вручил себя всецело Тому, кто создал разум и наделил разумом, сиречь даровал язык.
Скажем так же, что субъективные ощущения времени (допустим, кому то показалось, что прошел час, но в самом деле прошло два) остаются локальными, ибо современные люди существуют в парадигме их языка, а потому их время идет только по их часам, их календарь определяется их измерением месяцев, их пространство познается той мыслительной операцией, а не иной и, родившись внутри этой парадигмы, ты становишься ее неизбежным пленником, ибо сам живешь ею и сформирован ее воздействиями, то есть проще говоря, каждый человек продукт своей эпохи и быть иным он не может, обреченный родиться в том понятийном языке, а не ином. Так же, к примеру, мысль группы людей, верящих в то, что они могут воспарить ввысь, обречена на провал, ибо их слова являются лишь фантазией внутри господствующей языковой парадигмы, в которой они укоренены и которой они порабощены, а потому их потуги бесплодны, и только тогда это будет актуально и живо, когда некий провидец создаст и только затем обнаружит некое вещество, которое позволяет людям, положим, стать легче воздуха.
Понятийные языки крутят хороводы вокруг стержня понятия «существование Бога», они никогда не смогут его поглотить, ибо продолжение не может уничтожить свой исток. Мы ничего не знаем о греческих богах, навсегда оставшихся для нас загадкой и полем для спекуляций, а так же, к примеру, о богах славянских, эти боги - продукт своей эпохи, они очень быстро теряют актуальность и изменяются, тогда как Бог в монотеистической традиции будет всегда и его наличие, даже в отрицании его существования, уже невозможно искоренить, ибо тогда придется убить сам язык, который обречен говорит о боге и транслировать Слово Бога из Писания для человечества, не позволяя ему полностью оформится в нечто аморфное и безрелигиозное, к чему у человека есть тяга, ибо большинство людей воспринимает язык как бремя, упрощает его до максимума, до бытовых функций, до побочных законов физики, которые обновляются каждые 300-500 лет, то есть мечта таких людей стать безъязыкими животными, белокурыми бестиями, вечными непонимающими младенцами - малышом Буддой, ибо язык - это огромное бремя для смотрящего за бытием разума, предполагающая власть и ответственность за бытие, за то, чтобы быть тем, кем тебя назначил Господь, прилагая усилия в каждый момент жизни, а именно быть религиозным мыслящим субъектом, мыслящим воином-созидателем, упорядочивающим мир, согласно Слову, сообщенному человеку в виде приказа свыше.
Практика тантрического соития и остановки мысли - это представление против человеческой сущности, это намеренное опускание на нижний уровень своего сознающего и созидающего достоинства, и оттого соитие мерзко выглядит со стороны здравомыслящего, что оно полагает отброшенность разума, главенство животный инстинкт, требует отдельного отдаленного места, недоступного для чужих глаз, вроде места для справления нужды, но тогда и медитация должна считаться чем то не менее скверным и низменным. Точно по этим же причинам мы видим в импульсивном человеке, который резко бросается из стороны в сторону, нечто звериное, уничижительное, позволяющее нам смотреть на него сверху вниз, как на менее разумное существо, не умеющее принимать обдуманные и взвешенные решения, как бы и вовсе не умеющее мыслить, и такой дерганный человек кажется нам несуразным именно в силу его неразумности, некоей недозрелости до спокойного раздумья и разрешения ситуации.
Чтобы приблизительно ощутить это состояние нахождения внутри чрева без языка с воздействиями на вас среды, которую вы не осмысливаете, можно представить, будто вы безостановочно сквитаетесь по гомогенному пространству вечных снегов, вечнозеленых лесов или зарослей или по бескрайней пустыне, где глазу не за что зацепиться, кроме собственной мысли, языка, который заключен в вас непроницаемым пространством как в закупоренную колбу, и это все равно, что мы закроем глаза и будем видеть лишь темноту со спорадическими вспышками пятен.
Медитация - это попытка уйти от разума, погрузившись в хаос животного пребывания, жажда войти в глубины молчаливого и бессмысленного бытия природы. Медитация - это антимысль, предающая разум забвению, а значит медитирующий подобен зверю в спячке, но если для зверя - это естественный и аутентичный модус бытия, то медитирующий человек совершает преступление против своей природы, опускается вниз, пренебрегая даром языковой ясности, и потому в восточной традиции язык изъяснения столь расплывчат и неконкретен, что он разжижен медитативной пассивной созерцательностью и покорному следованию «зову природы», сладкому сну внутри колыбели безъязычия, а потому дикий варвар, наемник, влекомый добычей - это лишь другой полюс созерцающего мистика, погружавшегося в безъведение. Внутри бытия нет смысла, ибо оно внеязычно, смысл есть только в языке и задается языком, и, поскольку человек наделен им Госпоподом, то это великий грех пренебрегать языковой четкостью и различением, отдавать предпочтение мистицизму перед размышлением, ибо только язык делает человека человеком, а разум - это глаза языка, которые недопустимо смыкать перед упоительной влюбленностью в облегчающую бремя безответственность, в собственную божественность, в состояние отсутствия болей, тревог и мыслей, равнозначную животной летаргии в плане бытийственной неосмысленности. Это путь вниз, растворение в пятнах, путь в спять к младенчеству, извращенное следование по пути забвения своей человечности, как достоинства от Бога, а потому оно чуждо западно-христианскому мышлению, но потому и чуждо, что оно имеет твердое понятие о Боге, когда все иное рушится (или о твердой уверенности в его отсутствии), тогда как на азиатском Востоке - все сон (сон расслабляет разум, условную форму и позволяет языковым феноменам более ярко и иногда бессвязно проявлять себя, ведь сон разума рождает диких животных; вечный сон без снов внутри вечного лона бытия - вот идеал языческой метафизики, а то есть забраться обратно в чрево земли, в центре которого спит бытие, спит язык), все плывет и нет ничего точного, где человек - это часть природы, ее частность, но не центр, и это мировоззрение детей, которые покорились захватчикам без особого сопротивления, и они и дальше будут пребывать под пятой сосредоточенного на языке, логоцентричного мышления. Таким образом судьбы мира решают лишь два лагеря: верующие в ложного, якобы триединого бога, бога, собравшего в себе все соки языческих измышлений и отлившего его в форму нещадной доктрины, и верующие в Бога истинного, разрушающего, рассеивающего сумрак богов в первом, сличающем все политеистическое боге.
Немыслящий субъект - просто волна в океане бытия, он растворяется в общем потоке, обращается в прах вместе с парадигмальным языком эпохи, будучи укоренен в его возделывании, бессмысленном воспроизведении его равнозначно временных феноменов - так проходит его бытие, сдувается как пыль, в которую он обращается, и тем он близок животным, которые живут, чтобы жить, ибо модус разума недоступен им, смерти как жизни для них нет - лишь естественная погибель. Достойный человек не боится языка и принимает его как тяжелое оружие, от которого он зависит и законам которого он неизбежно подчинен, но языка не как парадигмы, что бесследно растает, а языка неизменного, а то есть Речи Бога.
Человек - господин безъязычных, ибо он владелец языка, его собственник (Бог вручил ему этот язык в пользование, как Царь вручает Землю наместнику в управление, но без этой земли наместник не есть наместник, он - никто и ничто, периферийное существо бытия), но без языка он не существует как разум, то есть как помещик не существует без поместья, а является сиротой бытия или, иными словами, подчиненным языка и тех, кто языком обладает. Интеллектуальное превосходство доктрины - мощнейшее оружие человека, который порабощает всех, кто живет в согласии с природой, пытается слиться с ней, стать ее слугой и подчиненным, как в японской поэзии или буддийском учении). Наш бог единственный прав и он ваш бог тоже - это мужественное отстаивание универсального языка, которому суждено поработить тех, кто чтит и уважает всех богов оттого, что его реальность магична, ритуальна и более антиязычна, нежели реальность твердого утверждения, санкционированная проявлением в мире слова единого Бога, которое не поддается сомнению: и ввиду этой неуверенности в смысле многоплановости и расплывчатости веры все языческое обречено на периферийное существование во веки веков, ибо оно позволяет себя уничтожить, отойти на задний план как неистинное, оно не в силах отстоять себя в языке и вынуждено принять сторону сильного, сломиться под его языковым и безупречным натиском, ибо внутри языка монотеистического есть ядро, которое уничтожает любой парадигмальный язык человека ввиду совершенства этого ядра, указывающего на превосходящую все и везде сущность. Недаром человек в совершенстве владеющий языком кажется всем даже на условно существующем животном уровне (как собака подчинен человеку, ибо человек языком определяет ее бытие) превосходящим нас, ибо так в самом деле и есть, он есть владелец текущего, ибо его разумом глубже завладел язык, который и создает реальность, подчиняющую всех людей, а потому тот, кто зрит в корень языка, за парадигмальный язык эпохи в сторону языка определяющего мир, действительно экзистенциально весомее всех иных, ибо он больше соответствует роли человека как оруженосцу языка или же рыцарю меча языка, который без своего орудия, доказывающего его мощь, все равно, что крестьянин, возделывавший языковую нишу, определенную для него феодалом дискурса. Человек, который более полно и точно может выразить свои воззрения и в самом деле является аристократом, ил ввиду совершенства его языка его бытие более человечное, более сложное, более болезненное и острое, более пытливое и жаждущее истины. Чем больше человек знает языков в парадигмальном (может боле или менее достоверно предположить, как мыслили люди древности, мысля шире чем обыватель, а значит выходя за границы современных реалий, где он перевоплощается, надевает одежды древних, но лишь теоретически, абстрактно, ведь он не может их пережить, ибо он продукт языка своей эпохи, который сформулировал его представления, где в основе лежит язык, говорящий об истинности единого бога, и тем современный исследователь лучше понимает средневековых теологов, чем древних египтян или греков) или языков в лингвистическом смыслах - носители которых более всего углубились в изучение языка мышления и языка вообще - тем более он совершенное создание, ибо тем дальше он видит сквозь горизонт, сквозь пелену современного языка, делающего из него безмолвного слугу времени, иначе - делающего из него современного человека, зашоренного зверя, думающего только так, как определено властителями дум, а то есть исключительно своевременными мыслителями, определяющими понятия, по которым живет эпоха, и их нельзя игнорировать, ибо мы все внутри языка, а эти мыслители только констатируют факты, данные нам, но дальновидные мыслители только делают шаг дальше и вдали видят, что было в языке до нас, в иной жизни, с той или иной степенью достоверности. Это археологи языка, тогда как мыслители одного времени - корреспонденты языка, еще есть - провидцы языка - это те визионеры, которым извне внушается, что будет с языком дальше - из их числа писатели, поэты и провидцы, ходящие по лезвиям границ языка и взглядывающие дальше прочих, предвидя, но не зная, что будет с языком и миром дальше, ибо знать они не могут сего, так как язык на границе зарождения нового дрожит и искрит наборами слов, которые еще не связаны воедино языком. Предвидеть и точно знать могут лишь пророки Бога, ибо Бог внушает им свое Слово, как точное знание в точным языковых, сформированных формах, которые сообщают не то, что о грядущем, но о вечном, в этом и есть чудесность всех посланий человеку разумному свыше. Сейчас же - это видные, полумаргинальные ученые, чьи представления граничат с эзотеризмом, вроде Попова, того же Бруно и Ньютона (ибо без мистицизма не случается предвидений грядущего языка, но только переливание из одной емкости в иную уже устоявшихся представлений; мир после открытий этих ученых, часто «случайных», считай, сложно объяснимых внутри актуального языкового кокона, навсегда изменяется, полностью становится иным; ноги провидцев стоят на почве коренных понятий языка, без которых человек не был бы человеком, без которого разуму не было бы на что опереться, но голова их пронзает облачность языковых понятий и смотрит на то, что грядет, в отличие от тех, для кого эта дымка заслоняет звезды наступающего, и потому у таких визионеров часто идет кругом голова, что язык их понимания трещит по швам, разум из за этого начинает мутнеть, языковая почва буквально уходит из под ног, ибо на их глазах и в их глазах рождается язык новый, а оттого такие провидцы зачастую сходят с ума, их остерегаются как тех, что несут в мир перемены, заставляющие обывателя вырываться с корнем из уютной укорененности в текущей языковой ситуации, а потому провидцы и пророки всегда были побиваемы камнями и гнобимы как Сократ, развращавший молодежь языком нового миропонимания, предвидя эллинизм; язык Сократа не любил Ницше, ибо язык Ницше - это псевдоретроспектива досократических политических животных, полулюдей полюса, укорененных в своем торгово-политическом языке с пиратской экспансией к новым рынкам сбыта), сквозь которых язык прорезывает новую реальность - так человечество до печатной книги, а затем до электричества (язык Достоевского такой же создатель русской революции и всех современных типов русского человека как и Гилберт - создатель электричества, а не его первооткрыватель, ибо они не могли видеть то, чего еще не создали, а потому их творения родились не из наблюдений, а из самого языка, они уже знали куда смотреть и что говорить о явлении, ведь они первыми его увидели, а значит создали, ибо до них этого не видел никто, этого не было в языке и в реальности, язык сам соткал из себя новое, родил новый смысл, новую фиксацию и понятие через разум подвластных литературному и научному языку провидцев; волновая теория материи и понимание человека в качестве застывшего опыта, но в качестве постоянного становления - вот характеристика существа новой эпохи, которого открыл его язык) - это разные люди, существующие по иному, это существа отличные друг от друга и физически, и экзистенциально, а потому, к примеру, медицина древних будет либо не действовать, либо слабо действовать на человека нашей эпохи, ибо изменились сами средства излечения и сам человек стал абсолютно иным: он говорит иначе, а значит существует иначе, его наука иная, его физические законы иные, а значит и весь его мир иной, иное и его тело, ибо в нем происходят новые процессы, все его органы работают иначе.
Человек и сам всецело изменчив, ведь мы в детстве, юношестве, зрелости и преклонности - это совершенно разные существа, которые могут быть даже отвратительны друг другу, ведь детство для юношества как сброшенная кожа или опавшая листва, которые когда то были животным и деревом, но уже им не являются и никогда не будут.
Ранее высоких людей по обычаю считали превосходящими внутренне всех остальных, ибо такой рост был аномалией, редкостью ввиду заданности сего языком, а значит этот параметр равняли и с языковым превосходством, жрецы были выше остальных только потому что они выше ростом, язык определил их превосходными и они стали таковыми, но в наше время язык постановил так, что будущим идеалом мужчины будет не дебелый бюргер/феодал/мафиози, а низкий и широкий мужчина, круглый как шар стронгмен, который станет обладателем всех мужских добродетелей, ведь язык теперь постановил главенство широты, а не вертикали, горизонтальных связей общин, а не политической иерархии, свободных республик и войны всех против всех, а ее пирмамидального социума. Стоит отметить так же, что в переходный период политических образований, например в период развала империи, на грани их трансформаций в иной политической реальности их элита становится трансполой, императоры рядятся в женщин, возникает мода на жеманный стиль, ибо весь мужской язык корежит, мутит, дабы из него родилось нечто другое.
Сам же язык несовершенен потому что он дан несовершенному человеку внутри несовершенного мира. Совершенен только бог и его атрибуты. Человек- творение бога, он несовершенен, но это вовсе не означает несовершенство Бога, это означает лишь то, что бог специально сделал таковым человека и язык для человека, чтобы их природа в плане несовершенства была одинаковой по степени своего несовершенства, дабы одно могло перетекать в иное и вытекать из иного, как язык втекает в разум и вытекает речью. Совершенного языка никогда не будет, ибо язык - это ограничивающее мир творение, которое само является ограниченным, ибо ограничивает, рисует пределы, а значит само предельно, как и разум, но границы разума и есть границы языка. Бог же безграничен и его, условно говоря, разум не имеет пределов, соответственно, но способен эти пределы устанавливать - вот в чем Его совершенство, а то есть: он создает начальное, сам не являясь начальным, он сообщает разуму нечто в мире, способный миновать язык, который ему подчинен и не властен над ним, как над человеком.
Статус - это состояние животного, даже политика - это про статусность и право на обладание, и только разум позволяет людям объединятся на неких метафизических началах, то есть началах языковых, которые предшествуют самим предметам и создают их.
Современный мир обречен существовать в топике Единосущего, вторгнувшегося в язык заявления о себе. Человек теперь может быть только безбожниом, ибо даже о богах он говорит внутри языка, никогда впредь не отойдущего от единого бога как факта, и даже в конце времен возможен только антихрист, антибог, но не сонм божеств.
Самая, условно, левая мысль - мыслить может каждый, ибо обречен на язык, а самая, условно, правая мысль - верить в Бога истинного может только тот, кто обречен на это Господом.
Не стоит привязываться к миру, ибо мир обязывает к себе, язык подчиняет покорившегося. Мы мыслим одни и умираем одни, а значит активный разум и живая смерть, беспрестанная сосредоточенность разума на смерти, и есть великое одиночество, ведь и весь мир лишь для нас, зрим нами, но мы только для Бога, мы насквозь видимы Богом, ибо лишь Он знает, что за ужас происходит внутри наших мыслей, а значит подлинное общение возможно только в молитве, все же остальное - это мертвая тишина бытия, его безмолвное существование
Смерть - это то конец всего, а то есть конец языка. Это то, что вырывает нас из языка, демонстрирует нам то, что он скрывал от нас, а потому смеяться и иронизировать на смертном одре может лишь трус и глупец, который ставит этот мир над его преодолением и чья душа привязана к этому бытию, скована цепями понятий в языковой тюрьме. К этому миру человек достойный относится с брезгливостью и презрением, как и к ранам им наносимым и к счастью, которое он даровал, ибо все это отвлечения от истинной сути, тогда как к смерти он преисполнен трепетного уважения, которое сорвет покровы с этого вздора беспощадностью необратимости явления истины, ибо язык смерти - это подлинный язык, который позволяет нам говорить о ветхости и конечности мира этого. Смерть - это предел этого мира, а потому уважающий свой разум человек по большей части занят размышлением о ней и об отношении ее к этому миру, ибо она больше него и истиннее него, находясь ближе к Богу и приближающая нас к нему. Смерть вне языка, ибо она - это язык запредельности, ясная нам как явление, но ставящее предел разуму в своей сути, ибо она является его концом, в котором разум затем раскрывается с иной своей стороны, расцветает из почвы могилы сызнова. Люди, вкрученные в землю имением, капиталом и семьей, всерьез уповают на то, что это тот вес, который удержит их от рывка смерти и обеспечит им бессмертие, не позволит им расстаться с нажитым имуществом, что для них и равноценно погибели. Такие люди являются спонсорами крупных организаций, дарующих надежду на продление бессмысленного пребывания на земле языка. Есть так же те, кто под гнетом рутины желают поскорее погибнуть, но пред ликом смерти они дрожат и цепляются даже за самую ничтожную жизнь, будто эта жизнь, как набор определенных недолговечных представлений о мире является самым ценным, что у них есть. Они не понимают, что жизнь - это проклятие, а смерть избавление от него, но смерть не означает покой, она переносит нетленные элементы в измерение иного языка, языка расплаты за пренебрежение к высшим знамениям и вечного сожаления о своей неразумности и мыслительной слепоте.
В мире есть скрытые силы древних, людей древних языковых языческих парадигм и практик, которые всерьез верят, а значит знают и осуществляют, властвуют в возможность опускания вниз, на дно, как блаженство эмбриона в океане чрева земли; для них реально существуют иные физические законы, они способны к левитации, телепатии, телекинезу и пирокинезу, ибо взаправду живут в языке реальности высшего язычества, ибо если ты веришь/определенно и наверняка знаешь, то ты владеешь языком в совершенстве, а значит ты способен менять мир, ибо мир всецело зависит от языка, это как некое магическое заклинание, трансфоритрующее материю под нужды повелевающего; самое очевидное из доступного всем - это власть над умами медиа, то есть это массовый гипноз, меняющий определений слой языковой реальности, и это подвластно только тем, кто знает и живет в другом языке, пользуется его законами, распространяя на людей; для них это естественно, для нас такое воздействие загадочно, как некая древняя непостижимая магия, чем она и является, но только для нашего разума, ибо для них и очарованных ими слуг это прикладное ремесло; они являются вампирами, упырями, очень древними живыми лордами самых древних родов, питающихся энергией и кровью людей, ибо кровь и энергия - это одно и то же, ибо через пот труда мы отдаем силы своей крови этим господам, владыкам языка или верховным жрецам низшего языка, для которых перевернутое яйцо, дерево и гора означают не спуск в Ад, но подъем к Элизиуму в глубинах хтонического дна языка. Они питаются энергией человеческой жизни, разводят, устраивают и занимают людей в своих глобальных пирах, они выводят нужного им постчеловека, который забудет язык и введет энергией своей массовости, ввезет этих хозяев на своем горбу в новую эру без языка и без бога, в эру высших животных, обособившихся от разума как от рока, как Будда переходит в Нирвану
Укорененность в языке и укорененность в мире - это одно и то же. Язык ничтожит и создает сам себя, но так же в нем заключена его смерть, намекающая на высший предел, и кто постоянно говорит о нем, актуализирует его - потенциально превосходит всех прочих, увязших в концептах языка, ибо это как разница между тем, кто действительно готов к переселению, бросив все пожитки, и тем, кто мечтает о подобном путешествии, но боится двинуться с места, пренебрегая заведомо данные ему силы осознания
Чем дальше мы от языка, тем более расплывчаты и необъяснимы наши ощущения, ибо тот, кто хуже владеет языком, а следовательно, хуже понимает и выражает воспринимаемое, действительно живет хуже и мутнее, сумрачнее, сознание его спутанно и зачастую мы слышим от него невнятный вздор, глоссолалию, которой он пытается объяснить свой мир, плывущий и нещадно ускользающий у него перед глазами, так язык проявляется в нем и он беспомощно пытается дать нам понять, что же он хочет сказать, но мы осознаем лишь отрывки, которыми он и живет, а потому мы находимся в ином измерении, нежели он, являемся иным существом, нежели то, что спутанно выдавливает из себя обрывки неосмысленных наблюдений или плохо переваленных концепций ввиду недостаточного понимания языкового уровня. Мы жалеем его, относимся к его потугам снисходительно, но в то же время понимаем, что человеческое достоинство заключено в языке и даже самый одаренный ум, умеющий выражать себя лишь формально (так воззрения человека интеллектуального технического труда, видящего мир лишь как сложный механизм, оскорбляет нас своим упрощением, делающим все вокруг поверхностным, ибо техника не применима к языку, техника - это язык машин, а язык - это органическая субстанция, делающая технику техникой, а потому нельзя высшее помещать в форму подчиненного, нельзя говорить о богато изъясняющемся человеке, что он пытается заговорить зубы с целью корыстного трюка, ибо он лишь объясняет себя, но человек встревоженный вынужденно и безуспешно пробует поместить его сложность в короб собственного, механического понимания того, как якобы устроена эта реальность, хотя его представление о ней - это она и есть, сегодня реальность одна, а завтра иная, ибо она периферийный продукт языка, тогда как сам мир языка и его смерть побуждают взглянуть на него глубже и полнее; сюда же относится и чисто экономическое представление об истории и даже сами физические законы, вроде сохранения энергии, продиктованы тотальным экономизмом реальности, которая вынуждена экономить и кредитовать мир из за бедности своего языка), без глубины и подтекста, сиречь в положении бедности языкового разнообразия, кажется нам примитивным и дотошным, требующим с нас одномерности, будто заключающий нас в тюрьму своей угловатости, пытаясь поместить нас в его мир, обрезать наши лишние части, дабы мы стали для него проясненными, заземленными существами, за что он нас не любит и презирает, тайно ощущая наше превосходство, ибо мы лучше владеем языком, а значит наш мир куда качественнее и полнее мира его, наш язык осознает нечто большее, он знает свою смерть и потому не позволяет нам быть высокомерными и зазнающимися, ибо это знание о конце и тщетности реальности делает нас невозмутитмыми и презрительными лишь по отношению к самому миру, но к мыслящим, заблуждающимся существам в нем, которых мы всегда, пусть и с горечью жалеем и жаждем просвещения их ума. М животных мы жалеем лишь по мере их специфического знакового выражения, воспринимаемого нами как пародия на язык без умиления, но с неким отвращением его грубости, но лишь за это напоминание о некоей системе сообщения о себе мы способны испытывать жалость и к рептилиям, и к насекомым, но мы способны смотреть равнодушно из без сожаления на как бы бесцельно и в то же время как то одномерно, без всяческих изысканий, копошащихся под микроскопом микробов и клеток крови, ибо они для нас безмолвны вовсе как бы являются процессом нашего наблюдения, нежели автономными существами, хотя и сами звери являются таковыми, определенные нашим языком, но если у животных есть в наших глазах некая автономия, а значит более конкретный и сложный язык, позволяющий им совершать более сложные действия и более полно выражать себя, нежели закольцованные микроорганизмы, выполняющие будто бы пару программ, пускай и важных для нашей жизнедеятельности, и тем они подобны безъязычным механизмам, которыми и животные являются так же, но куда в меньшей степени, нежели органика микромира. Сама вселенная для нас мертва, ибо язык ее выражения скуден и однобок, солнце потрясает нас своими размерами и мощью, но мы никогда не скажем, что солнце превосходит человека, но, если мы мысленно поместим все созданное человеком в единую коробку, внеся за скобки существование природы, то как скверно и тоскливо нам станет в этом искусственном мире искусства и техники, мы сразу же начнем задыхаться и испытывать жажду по небу, земле, светилам, ветру, океану, горам, зиме и осени, осознав, что вся наша деятельность на земле - это тщета и уязвимость, не идущая ни в какое сравнение с природными явлениям, иначе говоря человек как творение никогда не поставит себя ниже солнца, но всегда поставить солнце выше всех своих творений. Мы смотри на небо и восхищаемся его безупречностью, осознавая, что все созданное нами - это лишь гора мусора, ни один предмет искусства не превзойдет небо на полях эстетики, но все же мы не ставим солнце выше человека потому, что внутри человека есть разум, иначе говоря, способность воспринимать это небо, видеть его и осознавать его прелесть, и эта способность понимать через язык ставит человека над природой, как более совершенное создание.
Понимать - значит владеть, так аристократ языка владеет всем миром, а ремесленник языка заперт аристократом в трудовую нишу. Бог понимает нас, а мы Его нет. Мы понимаем действия зверей, а они наши - нет.
Ремесленники - это подчиненные, крестьяне языка, они оперируют тем, что твердо в нем закрепилось, некими заданными параметрами, выводя из них технические произведения. Аристократ языка - это феодал, брат языка, его родственник. Аристократ говорит так, как считает нужным, и из этого рождается его языковой неповторимый стиль, тогда как ремесленник изъясняется пословицами и поговорками, народными мудростями. Можно сказать, что герб рода - это то, как принято выражаться в роду, выражать свою позицию в языке по отношению ко всему вокруг. Аристократ создает свой маленький мир для себя в языке, пользуясь его услугами, как услугами друга, тогда как ремесленник вынужден работать на язык, используя лишь то, что язык ему вручил, а не подарил по дружески в виде особых глубин и тайн своих, вроде того, что он смертен и недолговечен. Речь идет не об учености, ибо монах-начетник - это такой же техник, как и горшечник, а о выражении себя особым способом, не то, что индивидуальным в смысле желания выделиться, которое возникло из за зависти разбогатевших мещан, а из бескорыстной потребности постулирования своего бытия таким, какое оно есть, а оно есть по особому в бытии. Можно сказать, что каждая гильдия обладает секретами своего особого мастерства, метода изготовления, а также у каждой из нее своя космогония внутри христианского учения, где во главе самый связанный метал, так у горшечников - глина, у кузнецов - металл, у плотников - дерево, у стеклодувов - стекло и так далее, но здесь нет выражение себя, это обожествление своей техники, подчинение ей. Аристократ же просто заявляет себя, постулирует свое превосходство. Сейчас, в наше время, на рыцарей принято смотреть как на шайку бандитов, злобных феодалов, разбойников и наемников, но люди смотрят на это с позиции своего языка, себя самих, они бы стали себя на их месте так вести, а потому они не на их месте, либо же это взгляд озлобленных мещан снизу во времена, когда рыцарство еще дышало, ведь поскольку рыцарь опускается до низости вроде грабежа и убиения слабых в глазах остальных он теряет значение, он перестает быть в системе из языка, он становится некоей низостью, от которой каждый приличный и достойный человек старается держаться подальше, а потому рыцарскую честь и уважение от других не завоюешь деньгами, а лишь докажешь свое естество пред другими, делая то, что ты желаешь, что из тебя исходит, а это либо стремление к технике, либо стремление к обработке почвы, либо стремление к книжным штудиям, технике и упражнениям внутри языка без братания с ним, либо же это безумие провидца, которое не рождается из книг, который почти всегда современны, говорят о текущей реальности, а, значит, бессодержательны, либо же ты скачешь верхом на языке и создаешь его сам, и он создает тебя. Чтобы было яснее - только аристократ существует внутри языка как своего осознанного мира, в системе своих знаков, тогда как ремесленник, ученый и крестьянин - в мире, созданном для них как занятие, их бремя. В этом плане скажем, что английская философия и модус бытия слишком скептична и прагматична, она завоевала мир и сейчас мы живем в этом мире эмпирически проверяемых положений; французская философия и мысль, напротив, бежит от формы и сходит с ума, пытается разрушить стены тесной комнаты английского взора, и эта философия самая насмешливая и оригинальная, неохватная и утекающая, ее сложно закрепить и выразить, ибо это протест против слишком очевидно объяснимых, душащих английских методов, и в этом смысле она самая аристократичная из всех в Европе; немецкая же философия ближе всех подошла к подлинному, она всегда была рядом с Богом и остро ощущала мир, не заигрывала с ним как французы и не использовала его в практических целях как англичане, ибо для немцев мир - это вызов и зов чего то далекого, и в этом плане немецкая философия - философия безумных визионеров, предвидящих наступающие времена. Очень условно и в очень широких смыслах: англичане - это всегда правые (стремление к иерархии, опредленности и контролю), французы - всегда левые (высмеивание устоявшегося и его ловкое разоблачение), а немцы всегда центристы (божественный вопрос вдали от дел насущных, центральное место здесь всегда занимал Бог и мысли о нем), и в эти координаты можно подставлять отношение к любым авторитетам.
Самое страшное место в этом мире - это разум человека и все, что в нем титанически и трагически зарождается и умирает.
Подобно тому как воин, познавший сражение уже никогда не сможет стать прежним, возвратиться к предыдущему модусу мироощущения, обреченный жить на пограничье, засечной черте как Цивилизации, так и языка - так же язык дикий окружает города, и не пламя факела делает ночь светлее, а наше виденье этой ночи, то есть не огонь освещает пространство, но глаза нашего языка
Мышление/язык - это почва, которая дана каждому, но у кого то плоды вырастают быстро ввиду теплого климата разума, а кому то нужно тяжело ее вспахивать раз за разом, чтобы получить хотя бы минимальные плоды, но это вовсе не значит, что человек обделен, это лишь значит, что он наделен некоей способностью, а то есть либо быстро схватывать, либо проявлять упорство, и из этих двух качеств рождаться два типа мышления, два измерения внутри языка
Когда мы говорим впервые или же спонтанно о чем то, импровизируем - наша первая мысль всегда самая лучшая и точная, ибо мы даем вольно языку говорить нами, выражаться максимально точно, пусть даже и слегка шероховато, тогда как, пытаясь высказаться получше, мы лишь нагружаем эту ясность бременем многозначности, излишними подробностями, а потому при длительных раздумьях, с заготовленными ответами речь наша выглядит хуже и искусственнее, ибо мы обтесали ее до приторного блеска или же натерли до сухой мозоли доктринерства. А посему редактура текста и поправление своей речи всегда губительна, ибо она скрывает то, что мы действительно хотели сказать, она затуманивает простые ощущения неестественной сложностью, либо же скрывает откровенную глупость, как поверхностность, за кучей удушающих разум витиеватостей. Это издевательтво над языком оборачивается издевательством языка над нами, возомнившими, что мы можем скрыть наши мысли за завесой словес. Если мы стилизуем свою речь под чью то, то мы выражаем мысли того, под кого мы подстраиваемся, ибо сам язык диктует именно такое выражение, а не иное, это называется техникой письма, ремесленным оттачиванием, но от свободного выражения языка нами здесь очень мало, а потому важно писать так, как идет мысль, не переиначивая ее на чужой лад, ибо таковы есть вы и так вас создаёт язык.
Повторим, что первичное слово и высказанная мысль - это истина, но не в смысле божественной истинности, а в смысле того, что это мы и есть, мы и есть это выражение, мы так видим, мы и есть оно в своей сущности
Есть племена, понятийный язык которых замер в древности, это любопытный феномен, но мы не способны его изучить, ибо давно разучились его понимать, в нашей реальности нет того языка или носителя этого языка, который мог бы нам расшифровать действительное представление о мире этих племен, а не домысел европейцев, погруженных в парадигму своего языка, или же толмача из племени, который, выучив язык европейцев, совершил скачок во времени и перестал адекватно понимать свой язык, ибо нельзя выучить новейший понятийный язык и после него уметь грамотно понимать свой, ибо разум переходит в новую парадигму, переставая понимать язык прежний, и чем глубже обучение новым представлениям, тем дальше разум от своих прежних понятий, теперь он рассматривает их как пережиток мифического, ложного сознания, как глупую и отжившую свое картину мира, существенно упрощая ее в изложении, ибо он лишился понимания глубины этого языка, потерял дар речи, выйдя за его пределы, а то есть толмач из некоего племени, выучив европейский язык, никогда больше не сможет понимать тайны своего древнего языка как некую целостную внутреннюю реальность, упорядочивающую среду(то есть креольский или пиджн-язык теряет глубину понимания родного и не никогда не сможет адекватно своей природе усвоить язык заимствованный, ибо если ты живешь в двух языках, речь о понятийных, межлингвистических языках, то не живешь полностью ни в каком, ведь, пытаясь погрузиться глубже, другой язык не дает тебе полностью утонуть и изучить все аспекты подспудной жизни).
Положим, что некоему члену племени, которое не знает слова «синий» (хотя как это определили, не совсем понятно, ибо чтобы спросить о синем надо чтобы человек уже имел о нем представление), показали синюю бумагу, а затем разложили бумагу разного цвета у него перед лицом. Он выбрал верную, синюю бумагу, но он выбрал ее потому что так же, как и на первой бумаге он не видел синий цвет, а видел либо просто форму бумаги, либо свой собственный, особый цвет, ибо, если язык его древний, то он живет в старом парадигмальном мире, где подобный оттенок не является синим, а является иным цветом, который он видит вместо синего.
Надо понять, что дети, которые якобы различают цвета, не умея их назвать, лишь не умеют артикулировать слова, а то есть мышцами ротовой полости они еще не умеют извлекать звуки ввиду неразвитости речевого аппарата, но это не значит, что они не владеют языком, то есть, что они не понимают язык, в отличие от животных. Если же ребенок никогда не слышал про круг, но нарисовал его, значит, все же он имеет представление о круге, о том, что это именно круг, а то есть кто то явно при нем обмолвился об этом, пусть даже косвенно, ведь ребенок не может смотреть на подобие круга и воспроизводить его, если вообще не имеет представления о том, что это такое, что такое лицо и так далее, то есть ребенок начинает рисовать, когда понимает, осознает внутри своего разума языком, что он рисует. Можно научить ребенка бессмысленно рисовать, как животное, которому дали кисть, но это будет просто дрессура, натаскивание, ибо без дрессуры доязычный младенец нарисует лишь бессвязные пятна, которые он и видит, и знает, и точно так же животное, тело которого не учили рисовать круг произвольно нарисует те же бессвязные пятна, что и младенец, ибо это беглые очертания их хаотичного внутреннего мира. Нельзя создать язык с нуля, так как он всегда будет напоминать язык реальности, язык текущей парадигмы, ибо зависит от нее, она диктует ему бытие, то есть он сам есть благодаря ей
Отследить представление понятия «круг» до словесного выражения невозможно. Логично, что если бы у нас в языке не было бы этого круга, то мы бы вообще не могли его даже в теории увидеть, а значит мы видим нечто в уме и в реальности только благодаря языку, тому, что язык обозначил как существующее.
Тут вообще сложно сказать в какой момент младенец овладевает языком. Скорее, это происходит постепенно, пятна хаоса постепенно обретают пределы, ибо ребенок узнает их имена, а потому он способен уже на первых этапах жизни что то смутно различать, вроде лица матери и отца, но происходит это не сразу после рождения, а через месяцы или даже годы
Мы понимаем понятия пространства, времени и опасности именно потому что они есть в языке. Если бы их не было, то мы бы не знали, что это вообще.
Глухие люди обучаются языку глухонемых, который составлен на основе нашего языка, поэтому они видят то же самое, но в более урезанном варианте.
Условные древние люди с сознанием младенца в принципе не могли определить без языка, что дерево - это дерево, ведь младенец этого без посторонней помощи не может сделать, и если бы в мире не было языка вовсе, то для него бы весь мир был набором неопределенных пятен (мы можем это понять оттого, что человек с плохим зрением вместо незнакомого объекта вдали видит некое хаотичное пятно, и только потому что он имеет представление о движении и покое оно не сдвигается с места; плохое зрение равно точечное безъязычие, ибо до приближения к неизвестному объекту он для нас не существует, и лишь потому что мы видим иные, более крупные, оформленные языком объекты рядом наш разум полагает, что и это пятно нечто определенное, но размытое ввиду ограниченности нашего здоровья, а потому младенцы и животные - это слепцы, которые не видят человеческий мир и для которых его нет, и даже более взрослые дети напоминают нам животных, ибо их разум еще не окреп языковыми понятиями). Из этого следует, что древние люди не смогли бы от этих пятен перейти к пониманию, что дерево это дерево и что есть нечто отличное от него. Так же, чтобы замечать устойчивые паттерны уже нужен язык, фиксирующий разницу и схожесть. Без языка ощущения не запоминаются, не фиксируются, они мимолетны и всегда сиюминутны, без языка нет фиксации опыта, а значит памяти. Просто мы не видим, что язык определяет бытие, а не наоборот, а потому блуждаем в дебрях языка в поисках ответа на вопрос о сущности бытия, ибо бытие - это выражение, а язык форма этого выражения, задающая параметры бытия. Язык сам задает границы мысли - значит язык живой, как и бытие, то есть язык не инструмент бытия, а сущность бытия, и потому чем менее богат язык, тем менее богато бытие (речь идет о бытии человеком разумным), зависящее от языка. Так древнегреческий богаче латыни, а латынь богаче всех европейских языков, а это значит, что бытие эллина и римлянина раскрыто языком куда полнее, их жизнь насыщеннее и осмысленнее, проще и достойнее, чем жизнь европейца, как жизнь образованного аристократа, владеющего хотя бы языком придворных манер или языком кодекса рыцарства, экзистенциально шире, чем жизнь крестьянина, привязанного языком к природным сезонам, мысля себя и мир вокруг через мифологические образы, возникшие у земледельцев (допустим миф о Персефоне) - так язык ограничивает их бытие и замыкает его в тюрьму натуральных представлений
Мы существуем в языке, как литературный персонаж существует внутри художественно произведения, язык определяет всю его данность, все его чувства и ощущения, и вне этих описаний его не существует, так же для него не существует - в качестве понимания разумом - автор, пишущий текст, который только может сам сочинить то, что персонаж узнал о наличии автора внутри произведения, то есть расширить границы его разума, не выходящие за пределы текста. К тому же, для этого персонажа не существует и хаоса букв, то есть он не понимает, что такое внебуквенность, для него - это ничто или загадочное нечто, ибо вся его реальность соткана из языка текста, которым он думает и живет. Ничто для человека - это хаос животного, оно ощутимо как смутное воспоминание, но оно располагается ниже языка, а значит его нет для языка в негативном смысле, в смысле регрессии, тогда как нечто - это сущность бога, которая превосходит язык и является недосягаемой и неопределимой вершиной, которую сам язык не способен обуять и познать
Мы можем увидеть этот образ в голове потому что он описан языком, но мы не можем думать образом как мы не можем думать музыкой, мы можем думать только словами, выстраивающимися в последовательности: так мелодия в голове сочиняется представлением о последовательности уже определенных языком нот, а образ картины в голове выстраивается из всех наличных элементов, которые так же зафиксированы словами. Глубокий фильм или стихотворение, с которыми мы только что ознакомились, одаряют нас мириадами смыслов, которые невозможно после просмотра сразу же выразить, но это вовсе не означает, что оно бессмысленно, ибо мы бы тогда вообще его не увидели и не поняли, что мы с этим знакомимся, а потому и новое невыразимое ощущение уже внутри языка, только мы не способны, ввиду множественности его граней, отлить в четкий языковой облик наше впечатление, ибо оно не сформировалось в нечто целое, слова бегают и не могут собраться в то, что поддается правилам грамматики, но зато мы сразу же после просмотра и прочтения можем сказать, выразить одним словом нашу эмоцию, то есть что произведение «Потрясающе» или «Эстетично», а значит мы не переживаем «голое» ощущение без языка, но сам язык дает нам это впечатление, ибо оно есть в языке и в языке произведения, которое мы успешно считываем, ибо считать то, что «невыразимо» попросту невозможно, на то оно и невыразимо и безмолвно, неразумно и его нет, «за гранью разума» равносильно несуществованию, не считая того, о чем мы знаем, чья природа для нас непостижима и, поскольку мы это знаем, эта непостижимость существует, ибо она о себе заявила свыше, а о мире младенца/животного мы лишь догадываемся из нашего опыта.
Если люди не знают языка - они не знают ничего или же знают только ничто хаоса, как животные, ибо они не могут мыслить, а мыслят люди только словами. Система сигналов у животных - это не язык, и из такой системы язык не развивается, ибо уже надо думать языком, чтобы развить нечто сложное, похожее на язык.
Если люди не знают языка они - не знают что такое камень, они не додумаются показывать нечто друг другу, чтобы определить это камнем, ибо они не смогут думать о нем, видеть его, так как вне языка нет мыслей, как нет их у животных, которые лишь спонтанно реагируют на обстоятельства без осмысления и понимания того, что конкретно сейчас перед ними, то есть они видят это визуально, но не понимают, что видят, а значит они видят бурлящую материю без формы языка, которая то приближается к ним, то отдаляется в виде неких плывущих объектов.
Мы не можем лаконично описать новое ощущение и пытаемся вспомнить нужные слова, в которые уже заключено это ощущение, ибо иначе его не было бы. Мы долго мучаемся с этим потому что это ощущение описано в слишком подробной форме, оно сложно, как сложна некая формула, для объяснения которой нужно написать две страницы других вычислений. Новые ощущения, которые мы испытываем и не можем выразить - уже выражены нами, выражены языком внутри нас, ибо иначе эти ощущения и вовсе прошли бесследно и незаметно для нашего разума, который способен распознавать только доступное для него, ведь мы обречены на язык и вне его мы слепы ко всему остальному на всех планах нашего бытия - на физическом, метафизическом и сакральном, хотя бог и обладает способностью внушать нечто понятное, помимо языка, но это чудо Господа, а не потаенность, которая приходит извне и минует язык, тем не менее сообщая человеческому разуму нечто, что он может артикулировать - в этом и состоит чудесная природа Откровений, которая на минуту раздвигает плотные воды языка ка рока и вселяет в существо, которое не мыслит вне языка некую осмысленность, которую он может воспроизвести для иных - и тем самым доказать чудесную и внеязыковую природу этого открывшегося ему сообщения, и оно потому свыше, а не снизу, что внизу, в животном мире нет языка, а значит нет мыслей и сообщаемого, и само это низшее подчинено разуму человека, а потому никакие осмысленные послания снизу вверх, от безразумного к разумного, невозможны, только от внеразумного - в смысле независимости бога от языка, ибо он его создатель
Если мы воспаляем, воспламеняем язык, пытаясь двигать им материю мыслей, как бы занимаясь ковкой концепта, где разум - это молот, а язык и предмет и ударная сила, которая орудует молотом, его подвижность вовлекает в наш разум из разных сфер лишь то, что нам нужно, зрит только необходимое из всего к чему бы мы с помощью него не притронулись, из любых сфер, и эта техника показывает, что именно язык создает нужные ему явления, а не разум ищет закономерности в природе, ибо, чтобы увидеть закономерности нужно их создавать и заранее видеть, нужно исходить из некоей изначальной мысли, чтобы двигать эту мысль дальше и вовлекать в общий процесс схожие явления, сиречь вычленять их из прочего, то есть создавать из ничто этого прочего, ничто - как не относящееся к раздумью, которого для него не существует в период обдумывания. Проще говоря, мы уже заранее видим нужное в процессе мышления, а не достаем это нужное из среды, ведь если скульптор достает из ничто камня обелиск - он его создает, а не находит в камне.
Язык - это живой орган (орган же, издающий звуки можно было бы назвать речником), он мыслит нами и через нас, он такой же реальный, как и математическое число, которое определяет само наличие единого объекта в мире, ибо без этого понятия в языке единичного бы не было, мы бы не смогли его опознать и обозначить прежде определения его в качестве параметра.
Древние греки мыслили от простого к сложному, философы же нашей эры мыслят сложными категориями о сложном, упуская из вида сущность предмета, замыливая ее вращением около - так сам язык вьется вокруг истины, не в силах ее сдвинуть, проникнуть в ее суть и поменять ее, а истина - это сущность бога, которая есть, но которая есть так, как нам недоступно и то, что мы об этом знаем - уже чудо, ибо без знания свыше человек бы сам об этом не догадался, но лишь о наличии Чего-то, руководящего им и вселенной. Древние сначала обозначали термины, давали им объяснение и уже затем эти языковые термины ткали реальность: так язык создает себя, обозначив почвенные основы, из которых он исходит, а именно из земли - материя и небес - метафизика, за пределами которых языка нет, и для греков не существовало Ничто, ибо о Ничто сообщил нам лишь Господь, и это так же чудо внутри нашего языка, ибо о наличии Ничто мы узнали извне, разумом это постичь невозможно. Можно заявить о пустоте в индийской философии, но пустота там - это просто отсутствие материи, отсутствие бытия, отсутствие самости, тогда как Ничто в западной традиции - это то, из чего произошло деятельное и стало деятельным, мыслящим, говорящим, тогда как в буддизме/индуизме - это то, в чем стремится раствориться бездеятельное, замолчать и лишиться самости, упасть в пропасть и забыть себя, и до этого можно дойти путем длительных медитативных практик, тогда как деятельность из Ничто недоступна разумному пониманию, она внеразумна. Ничто исчезает в Брахмане - ничто исчезает в бытие (индуизм), либо ничто - это процесс течения, то есть бытие плавает в ничто, в некоей пустоте, где нет ни бытия, ни ничто, они взаимно снимают друг друга, образуя нечто - это нечто, как и Брахман - это видение хаотических пятен доязыкового младенческого состояния, в котором действительно нет Ничто и нет бытия, там нет языка, а значит есть только течение, текущая пустота, поток пятен, отсутствие всякой формы и бесформенности, отсутствие всякой сущности, это пустота пустоты и ничто ничто - так и видят мир животные и младенцы. Это воззрения боязливых детей, отвергающих дар разума как тяжелую ношу ответственности пред Богом, обязывающую разделять и властвовать твердой рукой внутри языка и четко понимать истину и ложь, определять врага и друга, как бог из целого шара разделил землю и небо. Если некто отказывается от языковой стройности и фиксации - он становится объектом для распоряжения тех, кто держит его в ножнах как меч, и недаром сам орган язык похож на это оружие, ибо язык - самое грозное оружие, распоряжающееся реальностью, даже реальностью тех, кто ушел в низшие животные слои, отбрасывая языковые укрепления, подобно тому как человек владеет с помощью языка всем телом и поведением животного, ведь собака от того охраняет хозяина и бросается на чужака, что таковой она и создана языком
То, что мы учим животных выполнять некую последовательность действий, в том числе и рисование (животные всегда рисуют хаотичные пятна, то есть это они и видят и это является их реальностью, а значит они не способны к мышлению, а если они не способны к мышлению, значит они видят нас не так, как видим их мы), и счет, не означает, что у животных есть разум, мы лишь побуждаем их тело двигаться вслед нашим командам, разумом повелеваем их телом, и они инертно подчиняются, ибо мы структурируем их телесность для нас, а если это так, то все их телесные действия в нашей власти. Обучение рисованию, счету и трюкам - это обучение тела животных - которое во власти нашего языка, в отличие от их внутреннего мира, делать те - привычка, прививаемая телу исполнять ту, а не иную последовательность действий при определенном раздражителе, влияющем на тело же, но это никак не означает, что мы способны влиять на их хаотический разум и обучать их разум чему то. Животное видит нас как некий набор пятен, которые равнозначны иным пятнам, а значит нас для животного как бы нет, ибо мы точно такие же, как и весь остальной хаос, ибо в хаосе нет деления, градаций, особенностей, в нем все равно всему, и животное просто реагирует на те пятна, которые встречаются на пути его тела, вернее реагирует его тело, оно реагирует инстинктивно, ибо инстинкт - это то, как мы внутри языка приучили животное откликаться на те или иные языковые раздражители, приучили своим пониманием о животном и что оно должно делать для нас - собака лаять и вилять хвостом, волк и медведь - нападать, сбиваться в стаи и спать в берлоге, то есть языковыми понятиями мы надрессировали и определили для тела определенного животного те или иные команды. Можно подумать, что тело животного живет в одном мире - в мире нашего языка, а его внутреннее содержание - в ином, но это и есть действительность, ибо внутри разума мы можем отстраниться от тела или когда наше тело болит мы способны представлять, что с ним все в порядке, то есть мы, в отличие от животных, ибо обладаем разумом, умеем контролировать телесные раздражители, тогда как животное и младенец реагируют на них неизбежно и непосредственно телом, благодаря данным нами им инстинктом, но внутренний мир животного останется безучастным, но не как разум человека, исходя из намерения не реагировать, а из за невозможности, ввиду отсутствия языка, осмысленно, а значит в языке, выразить себя, и поэтому животное делает только то, что человек определил для него в языке - волк охотится в стае, бобер строит плотину, медведь спит в берлоге - все это наши языковые определения, функции для тел животных, и поэтому животные делают то, а не иное, так как мы для них в языке задали подобные движения тела, а потому и нарисовать ничего индивидуального животное не может, ибо не обладает разумом, дарующим самовыражение, то есть вообще какое либо выражение в языковом смысле, как сигнал заявления о себе, как о мыслящем, ибо только проявляющий мышление и существует по настоящему, аутентично, а иные существа являются прикладными и зависимыми, существующими для обладающего разумом - так животные и дети являются собственностью разумного человека, который властвует над ними оттого, что определяет их языком, побуждает их существовать телом так, а не иначе, тогда как бог властвует над человеком и определяет все его существование высшим разумом
Закончим тем, с чего начали:
язык - это создатель и владелец бытия и человека, но сам язык сотворен и не самостоятелен