Из записок Петра Ивановича Фаленберга
В сентябре 1811 года, быв 20-ти лет от роду, я поступил, по экзамену, из Лесного института в военную службу колонновожатым, а в январе следующего 1812 года, по экзамену, произведен в прапорщики свиты Его Императорского Величества по квартирмейстерской части (что ныне Генеральный Штаб).
Перед вступлением Наполеона в пределы России, офицеры квартирмейстерской части, вновь произведенные, были командированы по всем армиям, корпусам и дивизиям, и я назначен в 3-ю западную армию, расположенную около Луцка, Волынской губернии, под начальством генерала Тормасова и прикомандирован к 15-й пехотной дивизии, стоявшей в Дубно, куда и прибыл в апреле месяце 1812 года.
Здесь, перед начатием воины, простояли мы несколько недель в совершенной праздности, и как праздность, есть "мать всех пороков", то и мне суждено было испытать на себе справедливость этой пословицы.
Для приготовления к походу, всем офицерам выдано было не в зачет полугодовое жалованье серебром на покупку лошадей и проч.; но вместо того, чтобы заняться делом приготовления, "несчастный случай" завел меня в трактир, обыкновенное сборище молодых офицеров, к столу, бильярду и карточной игре.
Меня, не имевшего тогда и понятия о так называемой трактирной жизни, поразили этот разгул и веселость молодежи: в одной комнате обед, в другой бильярд, а в третьей зеленый стол и карты. Сейчас же нашлись друзья с приглашением поставить карточку. Сколько я ни отговаривался, что не умею играть, а, дьявол шептал: "попробуй счастья", - и менее чем в два часа, мой бумажник безжалостно очистился до последнего пятачка.
Со слезами на глазах очнулся я на квартире. Товарищ мой по службе, квартирмейстерской части подпоручик Геннеман (с которым мы вместе квартировали), был сильно встревожен моим ветреным поступком. Он не мог материально помочь моей беде, потому что сам должен был делать те же приготовления к походу, но он дал мне благой совет обратиться с повинною главой к нашему дежурному генералу Ольдекопу (Карл Федорович), очень доброму и сострадательному человеку.
Я решился, на это, единственное средство. Крайность придала мне смелости, и я отправился к нему. С терпением выслушал он мою историю, которую я, со всей откровенностью, ему передал. Нахмурив брови, покачав головою, начал он с видом и тоном начальника читать мне рацею, т. е. дал строгий выговор за мое поведение; но потом, тронувшись моим раскаянием, все мягче и мягче давал мне отеческие наставления; наконец, уже с участием спросил:
- Что же я могу для вас сделать?
- Отпустить меня, ваше превосходительство, в отпуск, чтобы поправить свою ошибку.
- Как в отпуск? - быстро возразил он. Знаете ли вы, и вы это знаете, что получено уже высочайшее повеление, чтобы армия была готова по первому приказу выступить в поход против неприятеля, а вы говорите об отпуске!
Против этого я не мог ничего сказать. Тут было несколько минут молчания, в которые генерал скорыми шагами ходил по комнате, а я стоял, повесив голову как преступник перед приговором. Вдруг, остановившись передо мною, он спросил:
- Далеко, ли вам ехать?
- 1200 верст, - отвечал я, уже немножко ободрившись.
- Стало быть, дней в 10 вы можете воротиться»?
- Навряд ли, ваше превосходительство.
- А если я вам дам курьерскую подорожную?
- Тогда может быть; но я обещаю не промедлить для своего удовольствия ни полдня, лишь бы поправить мою глупость, и тут же я дал генералу торжественный обет никогда не играть в азартные игры и, благодаря Бога, сдержал свое обещание в продолжение всей моей жизни.
В тот же день я летел уже на курьерских по дороге к Малороссии, где жила моя замужняя сестра; ибо к батюшке, строгого и вспыльчивого характера, я не смел явиться. Обрадованная сестра и муж ее, моим неожиданным приездом, перед самой кампанией, в офицерском чине и щегольском мундире, не так строго осудили мой проступок, только жалели о кратком посещении, на которое я был осужден обстоятельствами того времени.
Пробыв с ними три дня, необходимые к достаче наличных денег для поправления моих финансов и распростившись слезно с доброй сестрою и шурином, я отправился в обратный путь, но уже не застал войска в тех же квартирах: накануне моего приезда оно выступило в поход. Мне было досадно, но в ту же ночь нагнал я свою дивизию на втором переходе. Теперь, хотя и с деньгами, мне все-таки трудно было на походе исправлять свои нужды: купить лошадей, изготовить вьючные чемоданы и прочие принадлежности, но во всем помогли мне добрые мои товарищи.
Первое сражение, в котором я находился, случилось под Кобрином (Гродненской губернии).
По диспозиции главнокомандующего назначено было атаковать город, в котором находился неприятель, с двух сторон: генералу Чаплицу (Ефим Игнатьевич) с южной, а с северной, графу Ламберту (Карл Осипович), который и был отправлен с отрядом заранее в обход.
Приближаясь к городу, авангард Чаплица (при котором я находился) был остановлен прибывшим к нам генерал-квартирмейстером полковником Ренни (Роберт Егорович), который взял с собою несколько офицеров квартирмейстерской части, в том числе и меня, для рекогносцировки (обозрения) местности и расположения неприятельских войск, а между тем велел авангарду медленно подвигаться вперед.
Весело каракалировали (здесь кружились на конях) мы, молодые офицеры, около нашего уже опытного, обстрелянного в боях начальника, горя нетерпением видеть скорее неприятеля и посмотреть, как начинается сражение.
Дорога наша шла лесом, впереди нас, ехало, несколько казаков передовой стражей. Приближаясь к городу, полковник взял предосторожность не ехать по дороге, а стороной, лесом, что было приказано и передовым казакам; эта мера предосторожности оказалась весьма благоразумной: в противном случае, неприятельские часовые могли бы нас заметить. Не проехав и двух верст, один из передовых прискакал с известием, что "у опушки, уже на выходе леса, заметили они неприятельский ведет из двух человек, из коих один верхом".
Полковник Ренни, отрядил тотчас, еще несколько человек из своего конвоя, приказав "пробираться осторожно лесом и непременно стараться схватить ведет". Вся наша кавалькада поехала лесом медленным шагом вперед. Не прошло и четверти часа, как видим наших передовых, ведущих одного из неприятельских часовых, а другой успел ускакать. От пленного улана узнали мы, что в Кобрине находится саксонский генерал Клингель с отрядом улан в 4 тысячи человек и несколькими легкими орудиями.
Генерал-квартирмейстер послал тотчас донесение об этом к главнокомандующему и авангардному командиру генералу Чаплицу, последний немедленно прибыл с войском, двинулся скорым маршем к городу; меня послал полковник к своему месту, т. е. при генерале Чаплице. Приближаясь к городу, мы услышали пушечные выстрелы по ту сторону города, знак, что граф Ламберт вступил в дело с неприятелем.
Чаплиц послал тотчас егерей атаковать город (откуда неприятель не успел еще выйти), а мне приказал вести Павлогорадский гусарский полк и 4 орудия влево, в обход, на Брест-Литовскую дорогу, чтобы, заняв ее, преградить неприятелю отступление на Брест, где находился корпус Шварценберга; а сам генерал Чаплиц, избрав возвышенное место, поставил батарею из 12 батарейных орудий и приказал действовать по выходящему из города неприятелю.
Город запылал от брошенных туда гранат. Клингель, видя себя окруженным, хотел было держаться еще в городе, ожидая верно подкрепления, и занял позицию за каменной оградой кладбища. Но недолго он держался в этом жилище мертвых; потеряв уже около тысячи человек, сильно атакованный со всех сторон и не желая положить остальных своих уланов на этом же кладбище, он предпочел сдаться в плен.
Первые пленные, которых к нам привели, были их музыканты, которых наша молодежь заставила играть под лад пушечных выстрелов, что нас очень забавляло, и действительно довольно оригинально слушать под гром пушек симфонии Моцарта.
Генерал Клингель и его отряд были отправлены военнопленными во внутренние губернии.
По присоединении же к нам молдавской армии, генерал Тормасов получил другое назначение, а войска поступили под начальство адмирала Чичагова, начали действовать уже наступательно и взяли направление к Борисову, где должны были встретить бегущего уже из Москвы неприятеля и преградить ему переправу через реку Березину.
Армия точно прибыла вовремя, разбила у самого Борисова отряд генерала Домбровского, упорно охранявшего с этой стороны длинный мост. Но при этом деле был ранен в ногу храбрый наш авангардный генерал граф Ламберт. Пушки, взятые в редуте, поручено мне было зарыть, в ту же ночь в землю, и они закопаны против первого верстового столба по минской дороге.
Авангард был поручен генералу графу Палену (Матвей Иванович), который преследовал Домбровского еще 8 верст за Борисов, где встретил всю армию Наполеона. Граф Пален тотчас послал адъютанта, к главнокомандующему с донесением; но адмирал Чичагов, оставив всю армию за мостом, сам, со своим штабом, равно и штабы всех корпусов, расположился в городе. Он не хотел верить, что "тут вся армия Наполеона".
Не прошло и полчаса, как другой посланный от Палена прискакал с известием, что "авангард не смог удержать сильного напора неприятеля, в расстройстве ретируется". Тогда адмирал приказал послать бригаду на подкрепление Палену и, всё не доверяя, что "сам Наполеон так близок", сам сел за стол обедать.
Но уже было поздно: бригада, назначенная на подкрепление к графу Палену, насилу могла пробраться через длинный мост, заваленный обозом, вьюками, маркитантскими повозками и артиллерией в беспорядке отступающего нашего авангарда. Пушечные и ружейные выстрелы слышны были близ самого города.
Адмирал, оставив свой обед (который, еще горячий, попался в желудок французам), успел только сесть на лошадь, как и все прочие генералы со своими штабами (я находился тут же, при корпусе графа Ланжерона); все помчались к мосту, на котором сделалась ужасная суматоха и давка, чтобы очистить главнокомандующему дорогу.
Маркитантские повозки были первой жертвой, - их столкнули с лошадьми и товарами, под мост. Меня чуть-чуть не постигла та же участь. Уже задние ноги моей лошади повисли вниз, но, ухватясь за перила, я удержал и себя, и лошадь, пока, подбежавшие солдаты не подали мне помощи, выдернув ее за хвост и гриву.
Тут я видел трогательную сцену, как графиня Ламберт, сопровождала пешком своего, накануне раненого супруга, ехавшего верхом, поддерживая раненую ногу, чтобы ее, при такой суматохе не разбередили.
Когда войска нашего авангарда и артиллерии переправились и мост очистился, главнокомандующий спросил, "все ли войско перешло" и, на утвердительном ответ, он "велел сжечь мост", хотя, как после оказалось, много казаков и егерей было на той стороне, принужденных, за неимением уже моста, разбрестись по лесу, для отыскания себе переправы, или брода, и явившихся только на другой день, в свои команды.
Сожжение моста было лишней предосторожностью, как говорили и тогда: Наполеон не решился бы переправляться чрез мост, имевший, по крайней мере, 150 сажень длины.
Таким образом, уступив неприятелю город Борисов, всех наших раненых предшествовавшего дела, канцелярию главнокомандующего и, сверх того, вкусный обед со всеми приборами, адмирал Чичагов расположился лагерем, на правой стороне реки Березины, против Борисова. Это было в конце октября или начале ноября. Холод, был уже очень чувствителен. Адмиралу и прочим штабами, вырыты были землянки. В таком бездейственном положении простояли мы три дня.
В ночь на четвертые сутки получено было главнокомандующим от графа Витгенштейна, преследовавшего по пятам неприятеля, уведомление, что Наполеон намеревается, по-видимому, устроить переправу вниз по реке, в 25-ти верстах от Борисова. И действительно, там делались приготовления к устройству моста; но это была, военная хитрость, чтоб отвлечь внимание, которая и совершенно удалась Наполеону.
Когда генерал Чаплиц удостоверился в действительности переправы неприятеля, он немедленно послал к адмиралу с донесением нарочного, который проездом через наш лагерь сообщил об этом и графу Ланжерону. Граф не мог оставить назначенный ему пост, чтобы подать помощь Чаплицу без разрешения главнокомандующего. Но пока посланный от Чаплица нарочный доехал до адмирала, сделавшего с армией уже 25 верст, и пока граф Ланжерон получил повеление двинуться, чтобы содействовать генералу Чаплицу, прошло почти сутки.
Это время употребил неприятель беспрепятственно или почти беспрепятственно, потому что лишь только из двух орудий, находившихся у Чаплица, сделано было несколько выстрелов, и залп тяжелых 48 орудий неприятельских разбил в мгновение наши два орудия. Когда граф Ланжерон прибыл с отрядом к Чаплицу, уже не было возможности нанести большого вреда неприятелю, а еще менее препятствовать его переправе, - уже большая часть Наполеоновской армии была на этой стороне и, выстроив свои колонны и батареи против нас, громила без умолку, отодвинув небольшой наш отряд настолько, чтобы мы не могли вредить переправляющимся остальными их войскам.
На другое уже утро прибыл главнокомандующий с армией, шедшею всю ночь форсированным маршем. Но уже было поздно: почти вся армия Наполеона переправилась. Сражение в лесу и канонада продолжались до поздней ночи. Неимоверная торопливость, с которой неприятель старался перебраться на эту сторону реки, вскоре объяснилась, когда услышали мы сильную канонаду, быстро приближающуюся: корпуса графа Витгенштейна и графа Платова неутомимо преследовали уже расстроенную армию Наполеона и, в надежде, что адмирал преградит ей путь, напирали сильно.
Французы не ретировались, а бежали, следовательно, не могли соблюсти порядка и при самой переправе; к тому же, сделанные второпях мосты не устояли против напора стремившихся по ним масс обоза, кавалерии, артиллерии и людей: они рушились под этой тяжестью, и тогда образовался уже, так сказать, "живой мост из людей и лошадей", и по ним переправлялся кто мог, как мог и насколько мог, пока сам не делался точкой опоры следующему за ним товарищу.
Более 20-ти тысяч человек погребены в волнах Березины; а те, которые не отважились переправляться по живому мосту, остались в плену у графа Витгенштейна. Более 5 тысяч экипажей, фургонов, карет, колясок, дрожек и проч., вывезенные из Москвы, остались на том берегу.
На другое утро казаки вышли на добычу: пробивали проруби и крючьями начали вытаскивать утонувших, в ранцах и карманах которых находили золотые и серебряные вещи, святотатственной рукой награбленный из храмов Божьих. Тут были оклады с икон, церковные сосуды, подсвечники, ризы и пр. Я полюбопытствовал посмотреть, что там делается, и при мне казак вытащил женщину с грудным ребенком в руках. Грустно было смотреть, и я ушел.
Если бы адмирал Чичагов не сделал важной ошибки, не удалился бы с армиеюй в противоположную сторону, а преградил неприятелю дорогу на Вильну, то может быть у Березины уже расстроенная армия Наполеона принуждена бы была сдаться, и сам он не ушел бы от плена.
Я был командирован в авангард к генералу Чаплицу, следовавшему непосредственно за бегущим неприятелем, и тут я был очевидцем всех бедствий, постигших французскую армию в продолжение ее отступления до самой границы.
Пасть или быть раненым в пылу сражения, одушевленному надеждою победы, к сему готовится всякий военный. Но какая надежда могла одушевлять и что имели в виду эти несчастные? Оборванные и в худой обуви, не защищавшей их от сильных, тогда наступивших, морозов, они старались прикрыть свою наготу всем, чем только могли: юбки, капоты, салопы, скатерти, ноги в телячьих ранцах и т. п.
В таком жалком маскараде тянулись остатки некогда победителей, как толпа нищих с отмороженными носами и ушами, с мрачными, полоумно-дикими выражениями лиц и с проклятиями на полумертвых устах!
Их мародеры, как муравьи, расползались по близ лежащим деревням, чтобы найти пищи и тепла, но тут встречали их озлобленные жители и без пощады убивали их, даже бабы с ухватами и кочергами мстили за Москву.
К концу 1813 года за все деда, в которых находился, был я произведен в подпоручики.