Я сидела на полу в гостиной, окружённая коробками, и пыталась не чихнуть от пыли, которая поднялась, стоило мне открыть очередной картонный ящик. Мамина квартира выглядела как склад забытых вещей: старые журналы, пожелтевшие занавески, какие-то банки с вареньем, которому лет больше, чем мне. Мне тридцать девять, но в этот момент я чувствовала себя старухой, которая разбирает чужую жизнь. Мама, Тамара Васильевна, хлопотала где-то на кухне, то и дело покрикивая на меня, как будто я наёмный грузчик, а не родная дочь.
— Ирин, ты там не спишь? — донёсся её голос, слегка надтреснутый, но всё ещё командный. — Смотри, не выкидывай ничего без спроса, а то знаю я тебя, всё на помойку потащишь!
Я закатила глаза, но ответила спокойно:
— Да не сплю я, мам. Просто сижу, любуюсь твоими сокровищами. Это что, журнал "Работница" за восемьдесят пятый? Ты серьёзно его хранила?
Она высунулась из кухни, в руках — тряпка, на голове — платок, как у бабки из деревни. Ей шестьдесят пять, но энергии в ней до сих пор как в паровозе.
— А что такого? Там рецепты хорошие были, не то что сейчас — интернет твой, сплошной мусор. И вообще, не умничай, лучше делом займись. Нам через неделю переезжать, а ты тут сидишь, ворошишь.
— Ну, я ворошу, чтобы потом не тащить это всё в новую квартиру, — буркнула я, вытаскивая из коробки стопку каких-то открыток. — Ты хоть знаешь, сколько у тебя хлама?
— Хлам — это у тебя в голове, — отрезала она, но в голосе мелькнула улыбка. — Тебе бы мужа найти, детей, а не со мной тут спорить. Смотри, сорок скоро, а ты всё одна да одна.
Я фыркнула, отложив открытки в сторону.
— Мам, давай без этого, а? Я и так прекрасно живу. И вообще, кто тебе помогает переезжать? Не муж твой выдуманный, а я.
Она махнула рукой и скрылась обратно на кухню, что-то бормоча про неблагодарных дочерей. Я вздохнула и полезла в следующую коробку. Мы с мамой жили вместе последние лет десять — с тех пор, как отец умер от инфаркта. Я тогда только развелась с Димкой, своим неудачным экспериментом в семейной жизни, и вернулась сюда, в родительскую трёшку. Мама была рада, я — не особо, но так было проще. А теперь она решила продать квартиру, переехать в однушку поближе к центру, а мне, похоже, пора искать своё жильё. Только я об этом пока не думала. Зачем? Всё и так нормально.
Я уже почти закончила с гостиной, когда наткнулась на жестяную коробку, спрятанную под стопкой старых полотенец. Она была небольшая, с облупившейся краской, на крышке — надпись "Личные вещи", выцарапанная чем-то острым. Я сначала подумала, что это мамины безделушки — она любила такие штуки собирать, — но любопытство взяло верх. Открыла.
Внутри лежала пачка писем, перевязанная выцветшей голубой лентой, и пара старых фото. Я развязала узел, вытащила верхний конверт. Почерк был знакомый — крупный, с наклоном вправо. Папин. У меня внутри что-то ёкнуло. Отец умер, когда мне было двадцать девять, и с тех пор я редко вспоминала его так, чтобы прямо в груди сжималось. Он был строгим, но справедливым, всегда учил меня держать слово и не врать. А тут — письма. Кому?
Я развернула первое. "Моя дорогая Марина, — начиналось оно, — я снова думаю о тебе. Вчера весь вечер смотрел на звёзды и представлял, как мы с тобой гуляем по набережной. Скоро приеду, обещаю". Дата — июль девяносто восьмого. Мне тогда было тринадцать. Я нахмурилась. Марина? Какая ещё Марина? Мама — Тамара, и я точно знаю, что он её так не называл.
— Ирин, ты там жива? — крикнула мама из кухни. — Чайник вскипел, иди чай пить!
— Щас, мам, минутку, — отозвалась я, быстро пряча письмо обратно. Сердце колотилось. Это что, любовница у него была? Нет, бред какой-то. Папа не такой.
Я сунула коробку под диван, чтобы мама не заметила, и пошла на кухню. Но в голове уже крутились вопросы. Надо было разобраться. Самой.
Ночью, когда мама уснула — я слышала её лёгкий храп через стенку, — я вытащила коробку и устроилась на полу в своей комнате. Свет от настольной лампы падал на письма, и я, затаив дыхание, начала читать. Их было штук двадцать, все написаны в течение двух лет, с девяносто восьмого по двухтысячный. Папа писал этой Марине о каких-то мелочах: как прошёл день, что он купил ей духи, как скучает. Но были и строчки, от которых у меня мороз по коже шёл.
"Наш малыш уже ходит? — писал он в одном из писем. — Я так хочу его увидеть. Тамара ничего не подозревает, не волнуйся". Я перечитала это трижды. Малыш? Это что, у него был ребёнок на стороне? У меня брат или сестра где-то ходят? Или ходили?
Я отложила письмо и уставилась в стену. Вспомнилось, как папа часто уезжал "по делам". Он преподавал математику в школе, потом подрабатывал репетитором, и мама никогда не спрашивала, куда он пропадает по вечерам. "Работает человек, семью кормит", — говорила она. А я, дурочка, верила. Даже гордилась, что у меня такой отец — умный, ответственный. А он, оказывается, вёл двойную жизнь.
— Ну и что мне теперь делать? — пробормотала я себе под нос. Рассказать маме? Она этого не переживёт. Её мир — это воспоминания о счастливом браке, о папе, который был "лучшим мужем". А тут такое. Нет, нельзя ей говорить. Но и молчать я не могла — это жгло меня изнутри, как угли.
Я посмотрела на коробку. Может, сжечь всё к чертям и забыть? Но потом подумала: а кто эта Марина? Жива ли она? И что с ребёнком? Мне нужно было знать. Не для мести, не для скандала — просто чтобы понять, кем был мой отец на самом деле.
На следующий день я взяла отгул на работе — сказала начальнику, что плохо себя чувствую, что было почти правдой. В письмах упоминалась школа, где папа работал в конце девяностых, — обычная районная "двадцать третья". Ещё был адрес — улица Лесная, дом семь. Я решила начать с этого.
Сначала заехала в школу. Там, конечно, никто папу уже не помнил — прошло двадцать лет. Но в учительской я наткнулась на пожилую библиотекаршу, которая работала ещё с восьмидесятых. Я соврала, что собираю воспоминания о папе для семейного альбома.
— О, Григорий Иванович? — оживилась она. — Хороший был человек, строгий, но справедливый. А вы его дочка, значит? Похожи, глаза такие же.
— Да, дочка, — улыбнулась я, чувствуя себя вруньей. — А вы не помните, может, он с кем-то дружил из коллег? С какой-нибудь Мариной, например?
Она задумалась, почесала висок.
— Марина… Была у нас учительница младших классов, Марина Ивановна. Они с вашим отцом часто в учительской болтали. А потом она уволилась, году в девяносто девятом, кажется. Говорили, ребёнка родила, одна осталась.
У меня внутри всё сжалось. Значит, вот она какая, Марина.
Потом я поехала на Лесную, дом семь. Это был старый пятиэтажный дом, с облупившейся краской и запахом сырости в подъезде. На третьем этаже, по списку жильцов у входа, значилась "Соколова М.И.". Я поднялась, постучала.
Дверь открыла женщина лет шестидесяти с лишним. Худощавая, с короткими седыми волосами и усталыми глазами. Она посмотрела на меня с лёгким удивлением.
— Здравствуйте, — начала я, стараясь говорить спокойно. — Вы Марина Ивановна? Я дочка Григория Иванова, он когда-то в школе работал…
Она напряглась, но кивнула.
— Да, я Марина. А что вам нужно?
— Просто хотела спросить… Вы его знали? Ну, близко? — Я запнулась, не зная, как продолжить.
Она молчала пару секунд, потом вздохнула.
— Знала. Мы… дружили. Давно это было. А зачем вам?
Я посмотрела ей в глаза и вдруг решилась.
— Я нашла письма. Его письма к вам. Про ребёнка тоже.
Марина побледнела, отступила на шаг.
— Заходите, — тихо сказала она.
Мы сели на кухне. Чайник на плите, старый стол, запах жареной картошки — всё такое обычное, а я чувствовала себя как в кино. Она начала говорить, глядя в сторону.
— Да, у нас был роман. Три года. Я любила его, а он… он говорил, что не может уйти от жены. Потом я родила сына, но мальчик умер, ещё двух лет не было. Гриша приходил пару раз, а потом всё закончилось. Я сама оборвала.
— Почему? — спросила я, сама не зная, зачем.
— Потому что устала ждать, — ответила она. — И не хотела вашу семью рушить.
Я молчала. В голове крутилось: "А всё-таки разрушила". Но вслух сказала:
— Спасибо, что рассказали. Я пойду.
Она кивнула, а я встала, сжимая сумку, где лежала коробка. Уже в дверях я обернулась.
— Вы не против, если я оставлю письма себе? Просто… мне нужно с этим разобраться.
— Оставьте, — махнула она рукой. — Мне они ни к чему.
Я вышла на улицу, чувствуя, как ноги дрожат. В голове был хаос. Отец, которого я знала, и тот, кто писал эти письма, — это были два разных человека. И что мне теперь с этим делать? Ветер гнал по асфальту жёлтые листья, а я стояла у подъезда Марины, сжимая сумку с коробкой, как будто она могла мне что-то объяснить. Хотелось сесть прямо на бордюр и заплакать, но я только глубоко вдохнула и пошла к остановке. Надо было ехать домой. К маме. К той самой жизни, где всё теперь казалось фальшивым.
Дома было тихо — мама, похоже, легла вздремнуть после всей этой суеты с коробками. Я осторожно закрыла дверь, сняла пальто и сунула сумку под диван в гостиной. Коробка внутри глухо стукнула, и я замерла, прислушиваясь. Тишина. Хорошо. Мне нужно было время, чтобы понять, как жить с этим дальше.
Я прошла на кухню, поставила чайник. Руки сами тянулись к привычным делам — заварить чай, достать печенье, включить телевизор на фоне. Но мысли крутились вокруг Марины, её усталых глаз, её слов про сына, который умер. И папы, который врал нам всем. Чайник засвистел, я сняла его с плиты и вдруг услышала шаги.
— Ирин, ты где была? — мама появилась в дверях, растрёпанная, в халате. — Я проснулась, а тебя нет. Даже не сказала ничего.
— Да так, вышла проветриться, — буркнула я, наливая кипяток в кружку. — Устала от коробок твоих.
Она посмотрела на меня, прищурившись.
— Что-то ты какая-то не такая. Бледная вся. Заболела, что ли?
— Нет, мам, всё нормально, — я постаралась улыбнуться, но вышло криво. — Просто день длинный.
— Ну смотри, — она пожала плечами и села за стол. — А то я уж подумала, может, ты с кем встретилась. С мужиком каким-нибудь. Хоть бы раз порадовала меня, а то всё одна да одна.
Я чуть не поперхнулась чаем.
— Мам, ты опять за своё? Может, хватит уже? Не всем же замуж выскакивать.
— А что такого? — она развела руками. — Я в твои годы уже с твоим отцом жила, тебя растила. А ты что? Сидишь тут со мной, как старуха. Папа твой, царство ему небесное, всегда говорил: "Иришке надо семью". Он бы хотел…
— Давай без папы, а? — перебила я резче, чем хотела. Она замолчала, удивлённо подняв брови. — То есть… я устала, мам. Не начинай.
Она фыркнула, но спорить не стала. Встала, взяла свою кружку и ушла в комнату, что-то бормоча про неблагодарность. А я осталась сидеть, глядя в чай, который уже остыл. Она живёт в своём мире, где папа — святой, а я — неудачница, которая не оправдала ожиданий. А я теперь знаю, что её святой был совсем не тем, кем казался.
Ночью я снова не спала. Лежала, смотрела в потолок и думала. Рассказать маме? Она не выдержит. Её сердце и так шалило последние годы, а тут такое — узнать, что муж, которого она боготворила, бегал к другой и даже ребёнка там завёл. Нет, это её убьёт. Или не убьёт, но сломает точно. А мне что делать? Жить с этим, притворяться, что ничего не знаю? Это тоже не выход — я уже чувствовала, как эта тайна давит на меня, как коробка, которую я спрятала под диваном.
Утром я решила: маме — ни слова. Но и держать это в себе я больше не могла. Надо было что-то сделать с письмами, с Мариной, с этим всем. Я вспомнила её лицо — не злое, не торжествующее, а просто усталое. Она не выглядела как злодейка из сериала, которая разрушила нашу семью. Просто женщина, которая любила не того, кого надо, и потеряла всё. И я вдруг поняла, что не хочу её ненавидеть. Но и дружить с ней я не собиралась.
— Надо отвезти ей письма, — сказала я сама себе, шёпотом, чтобы не разбудить маму. — Пусть сама с ними разбирается. Это её история, не моя.
Я вытащила коробку, достала лист бумаги и написала записку: "Марина Ивановна, это ваше. Я больше не хочу это нести. Ирина". Ничего лишнего, никаких обвинений. Просто точка. Потом собралась, сунула коробку в сумку и поехала на Лесную.
Дверь её квартиры я открывать не стала — просто оставила коробку у порога, постучала и быстро ушла. Спускалась по лестнице и думала: "Вот и всё. Пусть живёт с этим, как хочет". На улице я вдохнула холодный воздух и впервые за эти дни почувствовала себя чуть легче. Не совсем свободной, но хотя бы не такой скованной.
А потом я подумала про папу. Он учил меня не врать, держать слово, быть честной. А сам оставил мне целую коробку лжи. Ирония, да? Я даже усмехнулась, шагая к остановке. Может, он и был хорошим отцом, но мужем — точно нет. И я не обязана тащить его ошибки на себе.
Дома мама уже была в боевом настроении. Она вытащила ещё пару коробок из кладовки и теперь сортировала какие-то старые тарелки, громыхая ими так, что я услышала её ещё с лестницы.
— Ирин, ты где опять шаталась? — крикнула она, едва я вошла. — Я тут одна, как дура, с этим всем вожусь!
— Да вышла ненадолго, мам, — я бросила сумку на стул и сняла ботинки. — Что ты орёшь-то?
— А что мне делать? — она выпрямилась, уперев руки в бока. — Переезд через три дня, а ты то спишь, то гуляешь. Помогла бы лучше!
Я посмотрела на неё — на её сердитое лицо, на эти тарелки, на всю эту квартиру, которая вдруг стала мне чужой. И сказала:
— Мам, я переезжаю.
Она замерла, тарелка в руках чуть не выпала.
— Чего? Куда это ты переезжаешь?
— Сниму себе квартиру, — спокойно ответила я. — Пора уже. Ты сама говорила, что мне надо свою жизнь строить.
— Да ты что, с ума сошла? — она поставила тарелку на стол и шагнула ко мне. — Это из-за того, что я про мужа вчера сказала? Так я ж пошутила, Ирин, ну что ты сразу…
— Не из-за этого, — перебила я. — Просто я устала жить твоей жизнью, мама. Мне почти сорок, а я всё тут, с тобой, среди твоих коробок и воспоминаний. Хочу своё что-то.
Она смотрела на меня, открыв рот, потом покачала головой.
— Ну и куда ты пойдёшь? Денег у тебя нет, работы нормальной нет, одна бухгалтерия твоя дурацкая. Останешься там одна, будешь ныть потом!
— Может, и буду, — я пожала плечами. — Но это будет моё нытьё, а не твоё.
Она фыркнула, отвернулась и начала яростно перекладывать тарелки. Я поняла, что разговор окончен, и пошла в свою комнату. Надо было искать жильё. Я открыла ноутбук, пролистала пару сайтов с объявлениями и через час уже договорилась посмотреть однушку в соседнем районе. Ничего шикарного — маленькая, с обоями в цветочек и старой плитой, но моя.
А потом случилось то, чего я не ожидала. Я пошла в гостиную за сумкой, и тут из-под дивана выпало письмо. Одно, то самое, про "нашего малыша". Видимо, выскользнуло, когда я утром коробку собирала. Я замерла, а мама как раз вошла в комнату.
— Это что ещё? — она наклонилась, подняла конверт. — Письмо какое-то? Чьё?
Я выхватила его у неё из рук, стараясь не паниковать.
— Да так, старый хлам, мам. Отцовская ерунда какая-то.
— Дай посмотреть, — она потянулась за ним, но я отступила.
— Не надо, мам. Просто выброшу, и всё.
Она нахмурилась, но спорить не стала. Пробормотала что-то про "странную дочь" и ушла обратно на кухню. Я сунула письмо в карман, чувствуя, как сердце колотится. Ещё чуть-чуть, и всё бы рухнуло. Но я этого не хотела. Пусть её мир остаётся таким, какой есть.
Через два дня я перевезла свои вещи в новую квартиру. Мама помогала молча, только под конец обняла меня и сказала:
— Ты звони, если что. А то знаю я тебя, пропадёшь.
— Не пропаду, мам, — я улыбнулась. — Звони сама, если соскучишься.
Первая ночь в новой квартире была странной. Пусто, тихо, только гудение холодильника нарушало тишину. Я сидела на кухне, пила чай из старой кружки, которую забрала из дома, и смотрела в окно. Там, за стеклом, горели фонари, шумели машины — обычная жизнь, которая теперь была моей.
На телефон пришло сообщение от Ленки, коллеги с работы: "Ир, мы в пятницу в кафе идём, присоединяйся!" Я ответила: "Ок, буду". Впервые за долгое время захотелось выйти куда-то, поболтать, посмеяться. Может, это и есть начало?
Я встала, подошла к окну. Квартира была почти пустой — диван, стол, пара коробок с вещами. Но эта пустота не пугала, а радовала. Как чистый лист. Никаких тайн, никаких чужих историй. Только я и то, что я сама выберу.
"Может, я ещё найду кого-то, — подумала я, — кто не оставит мне коробок с тайнами". Улыбнулась сама себе, допила чай и пошла спать. Завтра был новый день, и я собиралась прожить его по-своему.