Апелес Местрес дает в небольшой по объему книге под названием “Музыкальные букеты” некоторые характерные черты Тарреги-человека и артиста: “Таррега был музыкантом из музыкантов. У него был детский характер, открытое сердце, цыганская доброта, скромность, граничащая с бессознательным состоянием: казалось, он был рожден для того, чтобы играть на гитаре только для себя или для узкого круга друзей. Надо сказать, что Таррега не играл никогда так хорошо для публики, как для четырех своих родственников, которые слушали его молча, удивленные, целыми часами. Это значит, что публика никогда не могла оценить его по достоинству.
Судьба предназначала, чтобы Таррега был провозглашен во всем мире “королем гитары”, как Сарасате был королем скрипки и Казальс королем виолончели. Но почему же он им не стал?! По названной мной выше причине: потому что для него ничего не значили аплодисменты публики, ничего не значила слава, а тем более доход, который он мог из нее извлечь. Можно сказать, что он никогда не выходил из дома. Концерты его были очень редкими, положение скромное, он был вынужден давать уроки, чтобы что-то заработать. Но как же он давал эти уроки! Чаще всего он прогуливал их, не из-за лени, а потому что играя на гитаре для себя или для друзей, он не замечал, как протекали целые часы. Тем не менее, его ученики не обижались. Они были щедро вознаграждены, когда он давая урок, в рассеянности брал гитару ученика и целый час играл, даря ему, так сказать, избранный концерт. Потому что слушать игру Тарреги было высшим наслаждением. Кроме того, что он был вдохновенным композитором с врожденной грамотностью, его форма игры, исполнение сочинений других были превосходны.
Однажды я написал, как Альбенис, услышав в его исполнении свою серенаду, аранжированную для гитарой самим Таррегой, был так взволнован, ошеломлен, что воскликнул: “Это именно то, что я думал выразить!”
Чтобы продемонстрировать характер Тарреги и характерное для него презрение к славе и деньгам, я приведу здесь пару интересных случаев. В 1880-1890 гг. Гула стал всемирно известен как руководитель оркестра. Его оспаривали друг у друга лучшие театры Европы и Америки, правители всех стран щедро награждали его и дарили подарки. Некоторое время он был фаворитом двора в Санкт-Петербурге. Семья самого русского царя удостоила его своей дружбы; это объясняет тот факт, что его оспаривала друг у друга вся московская знать.
Гула, горячий поклонник Тарреги, был озабочен тем, что его большой талант не приносит ему ни заслуженной славы, ни доходов, а ограничивается лишь небольшим артистическим кругом. Он предложил Тарреге дать возможность послушать себя за границей и предсказал ему в этом большие успехи. “Положись на меня, говорил он, тебе надо будет взять в день, когда я тебе скажу, гитару, сесть на поезд и поехать, куда я тебе скажу.”
Пользуясь своей властью и популярностью в Санкт-Петербургском дворе и в артистических кругах, Гула начал говорить о Тарреге, хвалить его, как несравненного гитариста, как звезду первой величины. Он так хорошо организовал это дело, что разбудил большой интерес услышать Таррегу, а также нашел театр, импресарио и публику. Удовлетворенный и как человек, завершивший большое дело, Гуло написал Тарреге: “Можешь приезжать. Все готово. Тебя ожидают с распростертыми объятиями.”
Получив письмо, Таррега повертел его в руках, положил в карман, взял гитару и продолжал игру для себя и для домашних. Гула же, очевидно, ожидает ответа и по сей день. Санкт-Петербург ушел в историю, так и не услышав Таррегу. И, наоборот, с какой пунктуальностью он приходил ко мне по средам, чтобы его могли послушать мы и некоторые его близкие друзья: Рока-и-Рока, Солес-и-Ровироса, великий театральный художник, Луис Пеллисер, преподаватель живописи, Армет, автор полных жизни, света и цветов пейзажей, доктор Гудель, известный хирург и знаменитый гитарист, Казальс, гравер и Гранадос, самый молодой из всех. Нужно было услышать Таррегу на этих концертах, чтобы оценить его по достоинству. Бледный, с бородой как у монаха капуцина, глазами, терявшимися за стеклами очков, несколько болезненной улыбкой, блуждающей где-то в усах, с телом, как бы слившимся с гитарой, белыми, тонкими пальцами почти без плоти, головокружительно пробегающими по струнам, как пауки, плетущие вместо тонких серебряных нитей самые тонкие звуки, самые изысканные гармонии. Незаметно пролетали часы и тот, кто играл, вырастал до размеров гиганта! Какое ни с чем не сравнимое наслаждение!
Силу этого волшебства, может быть, лучше всего покажет маленькая деталь. Моя бабушка, несмотря на то, что ей было восемьдесят лет, никогда не спрашивала время и никогда не поднималась с места до тех пор, пока Таррега не убирал гитару в футляр, и, хотя занимался новый день, всегда жаловалась, что концерт заканчивался так быстро.
Ах! Таррега был единственным в своем роде и, кто знает, когда появится второй такой исполнитель, если он вообще появится!
Вот объяснение того факта, что когда умер Таррега, о трагической новости сообщалось в скромной газете: “Умер выдающийся гитарист Таррега”. Но они забыли добавить: “...и самый тонкий артист с самой ангельской душой, когда либо проходивший по Земле”.
Апелес Местрос