Детство пахло смолой, ивой у воды и щучьей свободой. Каждое лето я сбегал из городской суеты в Доможирово — деревню, притулившуюся к реке Оять. Там время текло медленнее, чем вода, а дед учил меня читать речные знаки: где окунь прячется в тени коряг, как шепчется камыш перед грозой. Но главной загадкой оставалась Оять — река, хранившая в своих водах следы старого лесного промысла.
Сплавные брёвна и «сбойки» — мостки в прошлое
Давным-давно по Ояти сплавляли лес. Брёвна, словно огромные спины дремлющих зверей, плыли из верховьев к пилораме ниже по течению. Там их ловили, а те, что ускользали, тонули у берегов, цепляясь за дно. Со временем река обросла «сбойками» — бревенчатыми мостками, скреплёнными в несколько рядов. Для местных это были причалы для стирки и купания. Для меня — путь к рыбным местам.
Стоя на краю сбойки, я чувствовал, как подо мной гуляет глубина. Полтора метра — целый океан для мальчишки с удочкой. Моя тактика была проста: крупная мормышка с тремя жирными червями, медленная проводка вдоль брёвен. Окуни атаковали жадно, будто торопились на обед.
Утро, когда Оять показала зубы
Но однажды всё пошло не по плану.
С рассветом я уже сидел на сбойке, закинув снасть. Солнце ещё не поднялось над камышами, а вода уже дрожала от удара. Поклёвка была такой силы, что удочка выскользнула из рук и едва не уплыла в реку. Я успел схватить её, но, вытягивая леску, понял: мормышка исчезла. На поводке болтался лишь обрывок — будто гигантские ножницы перекусили.
«Щука», — прошептал я, глядя на воду. Сердце ёкнуло: не из-за улова, а из-за потери. Та мормышка была моим талисманом — тяжёлая, с крючком-клыком, единственная в арсенале.
Жерлицы, топляки и гвозди
Вечером я отправился с соседом Петровичем проверять жерлицы. Ловили на «топляках» — брёвнах, торчащих из воды, как кости древних чудовищ. Петрович, хитроватый дедок, прибил к одному из них жерлицу гвоздём: «Щука любит тень под топляком, тут и сидит, как в засаде».
Подплыли тихо, на вёслах. Было видно, что жерлица размотана — значит, добыча на крючке. Петрович потянул леску, лицо напряглось: «Тянет, как чёрт!» Из воды вынырнула щука — зеленовато бронзовая, с глазами-монетами. Два килограмма злобы и мышц. Я помог Петровичу завести щуку в сачок и мы затащили ее в лодку.
И тут я увидел. На её верхней губе, будто серебряная серьга, блестела моя мормышка.
Круг замкнулся: река отдала долг
Мы с Петровичем переглянулись. «Вот это да… — засмеялся он. — Это ж твоя, пацан?» Отцепляя крючок, я дрожал: та самая форма, тот самый скол у основания. Даже черви, насаженные утром, ещё болтались на крючке, словно щука сохранила их для доказательства.
«Заговорённая», — сказал Петрович, и я поверил. Как иначе объяснить, что мормышка, оторванная на рассвете у одного берега, вернулась ко мне к закату — через пасть хищницы, переплывшей реку?
Эпилог: Оять всё помнит
Теперь я храню ту мормышку в коробке с надписью «На удачу». Иногда достаю её, вспоминая, как река сыграла со мной в честную игру: забрала — и вернула. Может, Оять решила преподать урок? Или просто напомнила, что в её водах всё связано — брёвна, рыба, судьбы.
P.S. Если будете в Доможирово — поищите ту самую сбойку. Говорят, окуни там до сих пор боятся крупных мормышек. 🎣
