«Увидеть Париж и умереть» – эта фраза, хорошо знакомая отечественному читателю по книге Ильи Эренбурга «Мой Париж», символизирует отношение многих жителей России нашей страны к Франции.
Текст: Наталия Таньшина, фото предоставлено Н. Золотаревой
Однако стоит напомнить, что после Июльской революции 1830 года и прихода к власти короля Луи-Филиппа Орлеанского отношения между нашими странами были очень непростыми. В конечном итоге император Николай Iпризнал новый французский режим и короля Луи-Филиппа. Но, опасаясь «тлетворного влияния Запада» (как говорил шеф Третьего отделения граф Александр Христофорович Бенкендорф), царь со скепсисом относился к тому, чтобы его подданные посещали Францию и особенно Париж. Даже родному брату, великому князю Михаилу Павловичу, государь не позволил поехать во французскую столицу в 1837 году. Не побывал во Франции и цесаревич Александр Николаевич, совершавший в 1839 году путешествие по Европе.
Зато в 1838–1839 годах в Париже находились сразу трое русских интеллектуалов: князь Петр Андреевич Вяземский, Владимир Михайлович Строев и Михаил Петрович Погодин.
Каким образом они оказались во Франции? Историк Владимир Строев, один из лучших переводчиков своего времени с французского и немецкого языков (он переводил, например, романы Александра Дюма и Эжена Сю), так объяснял появление своей книги о Париже: один из русских аристократов, проживавших в этом городе, некий «А.Н.Д-в», понимая, что во Франции существовали крайне недостоверные сведения о России, задумал распространить в чужих краях объективную информацию о своем отечестве. Под этими инициалами фигурировал Анатолий Николаевич Демидов, русский миллионер и меценат, проживавший в Европе и состоявший при русском посольстве в Париже. Выбор в качестве помощника в этом деле пал на Строева, который должен был собирать материалы и передавать их французам. Историк приехал в Париж осенью 1838 года. Вполне вероятно, что статьи о России, публиковавшиеся во французской газете Le Journal des Débats в 1838–1839 годах под инициалами N.T. (в последнем номере – Ni.Tag.), за которыми скрывался Анатолий Демидов, были написаны на основе материалов Строева. Но очевидным результатом пребывания историка во Франции стал двухтомник «Париж в 1838 и в 1839 годах», опубликованный в Петербурге в 1841–1842 годах.
А вот для князя Петра Вяземского поездка в Париж была мечтой всей жизни. В детстве он находился под влиянием отца – европеизированного вельможи. Маленький Петя воспитывался гувернерами-французами и усвоил французскую речь раньше русской, а обучение в пансионе иезуитов в Петербурге только способствовало укреплению его симпатий к Европе. В 1820-е годы Вяземский ежегодно покупал все доступные привозные новинки в книжных магазинах, выписывал из Парижа по оказии то, что нельзя было достать иначе, получал книги от друзей. Он страстно мечтал увидеть воочию эту «землю обетованную» и писал: «Надобно непременно ехать в Париж года на два... Я не могу учиться по книгам...» Однако долгие годы эта мечта казалась несбыточной: по причине своей неблагонадежности князь был «невыездным». Но после личного обращения к государю Петр Андреевич был принят на службу чиновником особых поручений при министре финансов. Впервые Вяземский выехал за границу в 1835 году, а во Франции оказался во время второй поездки – летом 1838 – весной 1839-го. Причем он получил служебный отпуск для лечения глаз и отправился в Германию (медицинское свидетельство о необходимости лечения за границей освобождало от уплаты пошлины за оформление паспорта. – Прим. авт.). Однако, пройдя курс лечения в Киссингене и перед тем как отправиться на морские купания в Булонь или в Англию, он решил провести несколько дней в Париже. Интересный момент: выезжая за границу, Вяземский не имел разрешения на посещение столицы Франции и, вероятно, оформил его полулегально, через русских дипломатов во Франкфурте-на-Майне и в Париже. Поэтому в письмах к семье он предпочитал не указывать место своего пребывания, а заставлял лишь догадываться о нем. Письма князя были опубликованы только в 1937-м в сборнике «Литературное наследство».
В том же, 1838 году, во время путешествия по Европе, Париж увидел историк, публицист и издатель Михаил Петрович Погодин. Его заметки о пребывании в этом городе публиковались в 1841 году в издаваемом им журнале «Москвитянин», а спустя три года вышли отдельной книгой под названием «Дорожный дневник».
«СТРАННОЕ ДЕЛО! Я НЕ НАХОЖУ ФРАНЦИИ...»
Наши путешественники сгорали от нетерпения оказаться во Франции и увидеть Париж. Князя Вяземского переполняли эмоции: «Не уж ли я в самом деле в... в... в... Сила крестная с нами! Выговорить не могу! Так дух и спирает. Чертенята в глазах пляшут, в глазах рябит, в ушах звучит, в голову стучит!»
Сходные чувства овладели и Погодиным по пути из Марселя в Париж: «Чем более приближались мы к Парижу, тем нетерпение увеличивалось... Признаюсь, я был неспокоен, почти в смятении. Мысль, что сейчас увижу Париж, о котором с молодых лет столько слыхал, читал, думал, производила особое действие». И вот он оказался в столице: «Наконец вот и Париж. Город как город, а все еще не верится мне, что я в Париже».
Однако самые первые впечатления от Франции были весьма противоречивыми. В письме от 22 августа 1838 года, написанном по дороге из Страсбурга в Мец, князь Вяземский сообщал: «Странное дело! Я не нахожу Франции... Все тихо, все безмолвно! Нет ни одной водевильной сцены. Ни слова не слышу о политике. Cette belle France– Тамбовская губерния... Воля ваша, смешно сказать, а что-то есть унылое – может быть, болезненное и недовольное – в общем чувстве Франции».
Конечно, все они невольно сверяли столицу Франции со своим воображаемым Парижем, каким представляли его себе на протяжении десятилетий. Погодина и Строева поразил кипучий и бурлящий ритм многообразной парижской жизни. «Время течет здесь как вода, как деньги; не успеешь оглянуться, как уже нет дня, недели», – делился впечатлениями Погодин. «Первые впечатления от Парижа очень странны. На улицах так много народа, что ходишь лавируя, а не прямо; такой шум, что хочешь заткнуть уши. В окнах магазинов так много изящного, замысловатого, что невольно останавливаешься по целым часам, забывая, что надобно идти далее... Все беспокойны, торопливы, как во время пожара или наводнения. Кажется, что какое-нибудь общественное бедствие взволновало массу жителей, что они доживают последний час и торопятся докончить важные дела. Даже гуляющие ходят скоро», – описывал свое знакомство с Парижем Строев. «В Париже нет часов, дней и месяцев; вся жизнь – один день, веселый, разнообразный, пролетающий скоро, не отягчающий своим присутствием», – делал вывод Владимир Михайлович.
Князь Вяземский прибыл в Париж 25–26 августа 1838 года и пробыл там 10 дней. Его встретили живший за границей Александр Иванович Тургенев (брат заочно приговоренного к смертной казни декабриста Николая Ивановича Тургенева) и князь Федор Федорович Гагарин, которые и стали его «чичероне», говоря языком того времени. В отличие от Строева князю Вяземскому Париж показался недостаточно людным, кипучим, слишком смирным и «благочинным»: «…мое первое впечатление противоречит ожиданиям. Нет этой кипучей бездны под глазами». Однако вскоре ритм парижской жизни захватил и его: «Пишу как угорелый. Нет времени собраться с мыслями. Каждое утро здешнее стоустое и сторукое чудовище ревет и машет, и призывает в тысячу мест. Как тут успеть, и как голове не кружиться».
«ПАРИЖ – ГОРОД ЛЮДЕЙ НЕБОГАТЫХ»
Сама инфраструктура Парижа, его улицы и особенно санитария, точнее, ее отсутствие поражали русских. «Город неправилен, некрасив и нечист, как все старинные города, построенные мало-помалу, без определенного плана», – писал Строев. Грязь возмущала наших соотечественников более всего, ведь в это самое время император Николай Павлович приказывал надраивать центральные улицы Петербурга: «Улицы невыразимо грязны. Кухарки считают улицу публичною лоханью и выливают на нее помои, выбрасывают сор, кухонные остатки и пр. Честные люди пробиваются по заваленным тротуарам, как умеют».
По словам Строева, «первые впечатления Парижа не только странны, но даже неприятны. На грязных, бестротуарных улицах теснится неопрятный народ в синих запачканных блузах, в нечищенных сапогах, в измятых шляпах, с небритыми бородами...». Эту же неустроенность отмечал и князь Вяземский: «Между тем тут есть вонь, улицы... как трактирный нужник, и много шатающейся гадости в грязных блузах...» Вообще, как верно подметил Владимир Михайлович Строев, «с первого взгляда видишь, что Париж – город людей небогатых».
Не увидели наши соотечественники и пресловутой французской галантности. Горожане показались путешественникам невежливыми и неучтивыми: «Эта неучтивость (на улицах) дошла теперь до того, что все толкаются и никто не думает извиниться», – отмечал Строев. Возмущался этим и князь Вяземский: «Толкаются, ходят по ногам, только что не по голове, и заботы нет. Если вы услышите: excusez, то знайте, что это иностранец».
А вот что понравилось нашим путешественникам – так это возможность курить на улицах! Ведь в России Николай I, не куривший сам и не выносивший курильщиков, запрещал курить на улицах столицы. Как писал Строев, «франты курят на улицах сигары и пускают дым под дамские шляпки». Князь Вяземский вообще возможность курить на улицах называл «одной из главных вольностей здешней конституционной жизни». Вторая вольность – возможность справить нужду где придется! Хотя в целом, по мнению Петра Андреевича, «как и везде здесь, и гораздо более запретительных мер, нежели у нас: тут не ходи, здесь не езди, и проч.».
«ВООБЩЕ ЗДЕСЬ ЦАРСТВО ОБЪЯДЕНИЯ»
Но вот от чего все были без ума, так это от французской гастрономии.
Гурман Вяземский писал: «Вообще здесь царство объядения. На каждом шагу хотелось бы что-нибудь съесть. Эти лавки, где продаются фрукты, рыба, орошаемая ежеминутно чистою водою, бьющею из маленьких фонтанов, вся эта поэзия материальности удивительно привлекательна».
Ему вторит Строев: «Войдя в кафе, чувствуешь уже охоту полакомиться, пообедать. Только семейные люди обедают дома, а холостые всегда в кафе».
Маршруты, места посещения и занятия у всех – одни и те же: парижские кафе, где можно вкусно перекусить и почитать газеты, многочисленные театры, палата депутатов, светские салоны, Сорбонна – места, где можно увидеть и послушать светских, политических и литературных знаменитостей. Как писал Строев, «является непреодолимое желание посмотреть на людей, знакомых нам только по книгам, по газетным известиям и журнальным статьям. Мы редко отделяем литератора от человека, и личное знакомство с знаменитым писателем всегда нам приятно».
«ЗНАЙ НАШИХ!»
Весьма активно наши соотечественники посещали светские салоны, где хозяйками были русские дамы. Александр Иванович Тургенев настоятельно рекомендовал Вяземскому посетить салон Софьи Петровны Свечиной, обитавшей в Париже с 1816 года. Она перешла в католичество и была известна своей преданностью этой конфессии. Однако Петр Андреевич, соглашаясь, что Свечина умна, писал, что его к ней «не тянет». Зато его очень тянуло в другой салон – княгини Дарьи Христофоровны Ливен, проживавшей в Париже с 1835 года, причем первые восемь лет на «нелегальных правах» (см.: «Русский мир.ru» №6–8 за 2024 год, статья «Нетитулованная королева европейской дипломатии»). Ее салон называли «обсерваторией для наблюдений за Европой». Именно там Вяземский имел возможность пообщаться со звездой – известным историком и политиком Франсуа Гизо, книгами которого он зачитывался в юности. Княгиню Ливен и супругу австрийского посла графиню Аппоньи князь Вяземский особо выделял из всех парижских светских дам: только от них он «удостоился знаков приветливости и внимательности», от прочих же видел «только учтивость банальную».
Хозяйки русских салонов были для князя вне конкуренции: «Замечательно, что три русские дамы, каждая в своем роде, играют здесь первейшие роли: Свечина по духовному отделению, к. Ливен по политическому, Мейендорф (Елизавета Васильевна Мейендорф, жена барона Александра Казимировича Мейендорфа, в 1830-е годы направленного Департаментом мануфактур и внутренней торговли во Францию агентом по части мануфактурной промышленности и торговли. – Прим. авт.) по артистическому и элегантному. Причислите к ним Завадовскую (Елена Михайловна Заводовская, урожденная Влодек, известная красавица, которой посвящали стихи А.С. Пушкин, И.И. Козлов и сам князь Вяземский. – Прим. авт.), которая, разумеется, первенствует здесь в пластическом мире, ибо красотою далеко превосходит всех прочих... и скажите невольно: знай наших!»
В целом же парижские салоны князю Вяземскому не понравились. В них, по его словам, «мало приветливости». «Все так сыты до пресыщения, до удушия, что нужно разве много времени, или особенный случай, чтобы залакомить собою. Общества все очень многолюдны и народ все кочующий из одного салона в другой: это беспрерывная ярмонка», – сетовал Петр Андреевич.
СВЕТ И ПОЛИТИКА – «ДВА СРОСШИЕСЯ СИАМЦА»
Столичных знаменитостей можно было увидеть не только в светских салонах Парижа, но и в палате депутатов, причем это были, как правило, одни и те же персоны. Июльская монархия ввела моду на политику, палата депутатов превратилась в модное место, активно посещаемое бомондом. При этом каждый политик, чтобы преуспеть на политическом поприще, должен был иметь свой салон или быть звездой какого-то салона. Свет и политика являлись категориями взаимосвязанными, «это два сросшиеся сиамца», как очень тонко подметил князь Вяземский. Заседание палат Петр Андреевич называл не иначе как «утренним спектаклем», а Строев писал: «Легкомысленные парижане превратили и палату депутатов в театр, и ходят туда как в спектакль, любоваться любимыми своими политическими актерами, смотрят на их парламентские поединки и потом рассуждают хладнокровно о трагедиях государственных, как будто дело идет о каком-нибудь водевильчике или балете. Чудный народ!»
Конечно, для русских людей, не имевших подобного опыта представительного правления, палата депутатов являлась крайне интересным местом. Строев отмечал: «Для всех путешественников, приезжающих в первый раз в Париж, палаты пэров и депутатов – самое любопытное явление. Тут, перед собранием любопытных, внимательных слушателей, представители Франции рассуждают об ее нуждах, потребностях, финансах, законах. Беспрерывная стычка партий, борьба ораторов... падение одних и возвышение других – все это так ново, так занимательно, так поучительно!»
В палату попасть мог любой желающий, правда, предварительно нужно было отстоять очередь, особенно когда выступали прославленные ораторы. Как писал Погодин, «думал было сходить в Палату депутатов, но собрание, говорят, незанимательное». А вот когда заседание намечалось «занимательное», наши соотечественники послушно стояли в очереди, если им не доставался заветный пригласительный билет. Для них визит в палату депутатов (палата пэров была для них не столь интересным местом) являлся настоящей авантюрой. Вот как описывал свое посещение парламента Погодин: «Князь Г. обещал достать билеты в Палату депутатов. Билетов не получили, пошли занимать очередь в Палату. Охотников было уже много, стоявши в ряд перед рогаткою, у крыльца, – гораздо больше 33-х, числа, которое имеет право занимать места в трибунах, или ложах для публики». В результате место в очереди Погодину пришлось купить: «Есть промышленники, которые живут местами; они приходят сюда с рассвета, становятся первые к рогатке, и потом за деньги продают их позднейшим гостям».
Церемонию допуска в палату живописно описал князь Вяземский: «Толпа стоит у входа в палату и ждет; в известный час двери отворяются, и желающие входят по очереди, один за другим, точно как в театр. Как скоро все места заняты, двери затворяются, и любопытные, не попавшие в очередь, остаются на улице и отлагают на завтра намерение послушать Беррье или Тьера» (П. Беррье и А. Тьер – известные французские политики. – Прим. авт.).
И вот счастливчики оказались внутри: «Надо было видеть, как впущенные поскакали по лестнице, через три ступеньки на четвертую, по портику, через сени и наконец на узкую лесенку, ведущую к публичным трибунам. Я опомнился только, когда уже сидел на месте, подле колонн. Пот катился с меня градом», – вспоминал Погодин.
А дальше начиналось действо: «В ложах сидят тихо, скромно, чинно; не смеют изъявлять ни гнева, ни удовольствия, ни печали, ни радости. За малейший шум президент прикажет очистить ложи и всех без изъятия выгонят вон».
Но в целом впечатления были весьма неоднозначными. Погодину заседание не понравилось: «Я воображал здесь выборных людей... представителей народа... приходящих сюда со всех сторон государства рассуждать о благе общественном... а в самом деле ораторы представились какими-то просителями, которые, всходя на кафедру, умоляли о внимании... А слушатели похожи на господ, которые из снисхождения уделяют им по несколько минут, предоставляя однако ж себе право изъявлять скуку, нетерпение...»
Строев испытал аналогичные чувства: «Когда войдешь в первый раз в палату, думаешь, что попал в огромный театр, в котором слушатели соскучились. Депутаты разговаривают, читают, пишут; некоторые повернулись спиною к оратору, который, углубляясь в огромную тетрадь, читает себе какое-то рассуждение; слова его, произносимые быстро и невнятно, не долетают до большей части слушателей. Так всегда бывает, когда оратор читает речь. Каждый депутат думает: я могу прочесть все это завтра в моем журнале...»
Однако, по словам Строева, «палата принимает совсем другую физиономию, когда на кафедру входит оратор-импровизатор». Именно на таких ораторов, как на популярных театральных актеров, ходила публика. «Депутат знает, что живая речь не может быть вполне, совершенно передана стенографами и журналами; потому он слушает внимательно, старается не пропустить ни одного слова».
Правда, некоторые «импровизаторы» тщательно заучивали речь дома, как, например, любимец светских дам, политик, историк и поэт-романтик Альфонс Ламартин. «Когда Ламартин появляется на ораторской кафедре, вся Палата смеется: известно, что Ламартин пишет свои импровизации наперед, выучивает их наизусть и потом произносит в Палате, – писал Строев. – Речи его – прекрасный набор слов; плавны, звучны, но пусты и бесцветны».
Наибольший интерес у русских путешественников вызывал Адольф Тьер – и как политик, и как один из самых ярких ораторов. «Он – удивительный оратор-фокусник. Речи его не подготовлены, не выучены наизусть, но текут быстро, живо; слушать его занимательно и весело, и обо всем говорит он с равной легкостью. Дайте ему день срока, он станет спорить о чем хотите: об астрономии, артиллерии или канализации, ему все равно», – отмечал Строев. Однако, по его словам, «такой человек не годится в государственные люди, и Франция каждый раз терпела, когда он бывал министром».
Наши соотечественники высоко оценивали деятельность Франсуа Гизо как историка и политика, особенно подчеркивая, в противоположность Тьеру, его честность и порядочность: «Что Гизо – человек честный и работает не для себя, в этом нельзя сомневаться, несмотря на все клеветы и крики журналов. Он был несколько раз министром, мог бы нажить богатства, а остался таким же бедным профессором, каким был при начале своего поприща», – замечал Строев.
ФРАНЦУЗЫ ВСЕ «ПЕРЕСОЛИЛИ И ПЕРЕБАГРИЛИ КРОВЬЮ...»
Что касается в целом парламентского образа правления, то наши соотечественники его не понимали и не одобряли. Они оказались в Париже в разгар очередного министерского кризиса. «Все жалуются на министров; все бедствия Франции относятся к нерадению или неспособности министров; а что могут сделать умнейшие министры, когда встречают в палатах ежеминутную оппозицию..? Министерство всегда имеет средства подкупить депутатов местами, деньгами, наградами», – рассуждал Строев.
О министерской чехарде писал и Погодин: «Министры беспрестанно изменяются, и ни один дельный человек не может, следовательно, приносить надлежащей пользы».
Весьма негативное впечатление партийная борьба, точнее, борьба «шаек» произвела на князя Вяземского, которого, по его собственным словам, «от всей этой каши тошнит». Столь же нелестно Петр Андреевич отзывался и о французских политиках как таковых: «Присвоили себе неограниченную свободу все говорить, все писать, не уважать ни единством времени, ни единством истины и святости некоторых начал, которые везде и всегда должны пребыть нерушимы, присвоили себе выражение, но не присвоили смысла...» Французы, по словам Вяземского, все «пересолили и перебагрили кровью, расшибая лоб себе и другим излишним усердием...».
СОРБОННА И УЧЕНЫЕ
Смотреть на знаменитых людей ходили не только в палату, но и в Академию наук, в Сорбонну, наносили личные визиты. Причем круг этих лиц – все тот же, неслучайно Июльскую монархию называют «правлением профессоров». Погодина как историка, профессора Московского университета эта сторона жизни занимала особенно: «Все здешние профессоры читают обыкновенно по два раза в неделю и больше ничего не делают. Можно приготовиться». Впрочем, по мнению Михаила Петровича, дар слова, «физиологическая способность говорить, без всякого сомнения дан преимущественно французам, у которых никто оспаривать его не смеет. Французы все говорят хорошо, – и между слугами, сидельцами, почтальонами я встречал часто таких говорунов, что любо слушать. Говорящие дурно – это исключение у них...». Однако, продолжал Погодин, дар красноречия не компенсировал отсутствия образования у простого люда, и делал комплимент русскому народу: «Простой народ во Франции глуп и необразован, как будто другое племя. То же заметно и везде. Какое сравнение с русским народом, у которого, как говорит пословица, кафтан сер, а ум не черт съел».
Особенно Погодин выделял Франсуа Гизо: «Я очень люблю Гизо... его труды, его исторические лекции... его скромную жизнь вне министерства... наконец, твердый, постоянный характер, верность своим правилам, кои показал он на поприще политическом». Погодин видел Гизо в палате депутатов, в Сорбонне и даже решил нанести ему личный визит, отправившись к нему на улицу Виль л’Эвек: «Гизо принял меня очень ласково и начал тотчас расспрашивать об университете, курсах, профессорах, студентах, библиотеках, состоянии ученых в России. Я видел в его вопросах уже не историка, не литератора, а министра». При этом Погодин не преминул и упрекнуть Гизо: Михаил Петрович поделился с ним своим впечатлением от его «Истории цивилизации в Европе» и заявил, что «работе недостает половины, а именно Восточной Европы, славянских государств».
Если Гизо вне палаты можно было застать в салоне княгини Ливен, то другой прославленный историк и политик, Адольф Тьер, имел собственный салон. Тьер для русских – персона удивительная. Если для западного человека Тьер – пример self-made man, то для русских – вариант «из грязи в князи». «Странна участь этого необыкновенного человека! – замечал Строев. – Никто не знает, кто был его отец; знают только, что он родился в Марселе, от бедных родителей. Говорят, он чистил сапоги у проходящих, на марсельском бульваре; но это, кажется, сказка».
Тьер, однако, не преуспел в светской жизни, а его жена и теща так и не стали настоящими великосветскими хозяйками салона. «Тут ни слова о Франции, о государственных началах, о нравственной политике, а сплетни о министрах и своих противниках. Видишь, что дело идет не о убеждениях совести и ума, а только о лицах. Теща Тьера, рыбачка настоящая... кричит и ругает противников зятя своего», – писал князь Вяземский. Но вот от роскошного особняка Тьера Петр Андреевич был в восторге: «…дом их прекрасен, что-то италианское в наружности, с садом, двором, устланным по сторонам зеленым дерном». К слову, этот особняк был разрушен парижскими коммунарами в 1871 году, однако позже Адольф Тьер, ставший первым президентом Третьей республики, добился его восстановления. Сейчас в этом доме на площади Сен-Жорж находятся Фонд Дон-Тьер и превосходная историческая библиотека.
С тех времен, когда наши герои побывали в Париже, минуло почти двести лет. Однако и сейчас мы видим «блеск и нищету» Парижа буквально их глазами.
Окончание следует.
