Все хорошо.
Ожидания Юлии Михайловны оправдались.
Следующий год принес неслыханные перемены. Когда мать семейства рассказывала приятельницам о новой жизни сына, она путалась, сбивалась, перескакивала с одного события на другое. Радость и гордость переполняли ее, захлестывали волнами, поэтому в разговоре она захлебывалась и тонула в словесном потоке.
Дела Сереженьки шли настолько успешно, что не прошло и месяца, как семья избавилась от «нехорошей» квартиры.
— Как продали? Ой, да почти сразу! За хорошую цену. Да и не было про это дело расспросов никаких!
Где живут? Зачем им у меня жить?! У них коттедж теперь. Нет, не за городом, в черте. «Новолопатино».
А маме Сереженька подарил, представляете, шубу, да-да, норковую, в пол, модную поперечную, бе-лу-ю. Да не говорите — сказка!
Что? Нет! Не маркая, а хоть бы и маркая, не картошку ж в ней копать? Что-что? Нет! Я бы даже сказала — стройнит. Спину, знаете ли, так выравнивает.
Ну, так вот…Что еще? А! Сереженька решил баллотироваться в депутаты! Да, вот дорос-дорос.
Иринка? А что, Иринка-то? Ой! Мама дорогая, как же забыла-то я?! С шубой с этой, совсем ум потеряла, ха-ха! Иринушка наша двойню ждет.
Да ну! Зачем нам девки? Пацаны!
Все плохо.
А Галочка умирала. Умирала невыносимо долго и неимоверно тихо, так, как никогда не жила. Самое тяжелое было то, что все знали, что Галочка не выживет. И, как бы страшно это не было, но все хотели, чтобы Галочка умерла поскорее. Им было бы легче, если бы она погибла прямо там, сражаясь с Глазуньей, но ее ждала совсем иная участь. Вся правая часть ее истерзанного тела была опустошена, она обвисла нелепыми складками, как смятый чехол. Фома пытался расправлять Галочку, а Прошка ругал брата за это и даже бил. Он наоборот комкал пустую Галочкину часть и всегда садился с левой стороны, чтобы не замечать ее кошмарного вида.
Галочка большее время пребывала в беспамятстве, но иногда приходила в себя. Это было самое страшное испытание для ребят. Живой глаз Галочки открывался. Она обводила взглядом замшелый угол:
— Хоть паутину уберите, — вяло говорила она уголком рта.
Фомка соскакивал, делал попытки что-то предпринять в плане благоустройства и уюта, но чердак, загаженный голубями, при пристальном подходе открывал всю свою отвратительную сущность. Улучшить место обитания домовые были так же бессильны, как вернуть здоровье покалеченной и умирающей Галочке.
Пришла Луша, появился хромой Касьян. Одна нога его уродливо вывернулась и теперь была гораздо короче здоровой.
С Лушей, казалось, все было в порядке. Но ребята предпочитали не встречаться с ней взглядом.
— Пришли-таки, — слабо ухмыльнулась Галочка.
Касьян и Луша молча сели рядом с Прошкой. Касьян взял Галочку за живую руку, прижался к ее кисти лбом, закрыл глаза.
— Где Евражка?
Касьян на секунду отнял ее руку от лица.
— Дома — буркнул он. Галочкину руку он не выпустил, а переложил к щеке, как маленький.
Галочка, казалось, не обращала внимания ни на слова, ни на прикосновения.
— А… У Борова значит, — заключила она для себя.
Ребята промолчали.
— Значит, все напрасно. Я-то думала, вот вырву ведьме космы и за Борова примусь. Не вышло…
— Хорошо, что не вышло, — заговорила вдруг Луша. — Хорошо, что ты не убила никого, Галочка! Ты поправишься, все будет…
— Да замолчи уже! — взвыл Прошка. — Убирайся, слышь, ты! Пошла отсюда! — кидался он на Лушу, злобно размазывая слезы по щекам.
— Перестань, — Фома сгреб брата в охапку. — Луша права.
— И ты? Ты тоже? — Прошка вырывался, молотил, сдерживающего его брата, кулаками, куда придется.
Луша отвернулась и тихо плакала.
— Отпустите меня, ребята.
Тихие Галочкины слова утонули в шуме потасовки братьев.
И Галочка повторила их еще раз.
— Галочка, милая, не надо! — зарыдала Луша, отпихнула Касьяна в сторону, припав к топчану, где лежала девочка. Луша безостановочно целовала уцелевшую часть галочкиного лица, сбивчиво лепеча какие-то уговоры.
Из Галочкиного глаза покатилась слеза:
— Лушенька, отпусти, пожалуйста, я ведь так… так вот долго могу, понимаешь? Всегда!
Касьян взял Лушу за плечи и оторвал от лежанки.
— Все, ребята, пора мне, — слабеющим голосом сообщила Галочка. — Деда меня зовет, чаю хочет… с сахаром, — выдохнула Галочка и закрыла глаз.
— Нет! — воцарившуюся тишину взорвал злой детский голосок.
В углу чердака стоял сгорбленный Евражка. Он тянул ручки вперед, непрерывно щелкая пальцами и что-то безостановочно бормоча.
Ребята уставились на него, оцепенев от неожиданности.
— Евражечка, ты чего? — одними губами спросила Луша.
Тот не ответил, продолжая ворожить.
Странные звуки раздались с лежака. Внезапное появление Евражки, его пугающе уродливый вид совсем сбили ребят с толку и отвлекли от Галочки. Теперь, привлеченные звуками, они, как один, обернулись.
На лежаке Галочки больше не было. По вороху старого тряпья, служившего ей постелью, прохаживалась птица. Она чистила угольно-черные маслянистые перья, глядела на ребят задорным взглядом. Вспорхнула, нервно мечась в искривленном пространстве чердака, присела на край окошка. Ребята стояли в растерянности. Птица повернула к ним головку, озорно пружиня на ярких лапках, мигнула глазками-бусинками и выпорхнула с чердака.
Ребята кинулись к окну. Птица сделала круг над домом и улетела прочь. Ребята толпились у окна, пока она не пропала из виду. Вот тогда они вспомнили про Евражку.
Не сговариваясь, они кинулись к тому месту, где он неожиданно возник. Но его там уже не было.
— Куда он делся? — спросил Фома.
— Домой пошел, — угрюмо ответил Касьян.
Касьян неловко повернулся и, сильно хромая, побрел к выходу с чердака. Никто не спросил, где его дом.
Луша подошла к братьям. Она обнялась с каждым. Они прощались навсегда. Каждый из них понимал, быть вместе, значит, каждый миг напоминать друг другу о произошедшем с ними, каждый раз переживать боль потери и страх от случившегося. Каждый обдумывал свою дорогу и не желал близкому на ней оказаться. У каждого возникал свой план. И ни за что на свете они бы не посвятили друг друга в подробности своих планов, потому что не желали друг другу того, на что решились сами. Никто не плакал. Слез больше не было.
Братья.
Фома и Прошка остались жить на чердаке. Чердак стал для них прибежищем после изгнания из дома. Прошке было все равно, что помещение, куда они попали, было таким отвратительным. Казалось, он вообще ничего не замечает кроме больной Галочки. Уход Галочки полностью опустошил их жизнь. Наполненное ежедневной заботой существование лишилось всяческого смысла. Он улетучился из их бытия вслед за упорхнувшей птицей.
Братья даже друг с другом не разговаривали. Большую часть времени они валялись на куче притащенного в угол тряпья, которое служило Галочке кроватью. Фома раз в день кормил голубей хлебом. Они окружали его плотным кольцом, утробно курлыкая. Прошка лежал дни напролет, даже не шевелился.
Однажды на чердак забрался бомж Идитыч. Он хотел наловить голубей на ужин. Идитыч успел свернуть доверчивой птице шею, а потом… умер от разрыва сердца.
— Ну, ты и… — это все, что смог сказать брату Прошка, когда тот вернул себе первоначальный облик.
Фома не ответил.
— Ну, всё! — заключил Прошка, брезгливо попинав тело бомжа. — Пошли теперь отсюда.
И они покинули чердак.
***
Сержант Петрищев как раз доедал второй бутерброд, когда дверь патрульной машины, в которой он собственно и проходил сегодняшнее дежурство, открыл зачуханного вида малец лет четырнадцати.
— Дяденька… — неуверенно начал он.
— Сержант Петрищев! — строго поправил пацана патрульный. — Чего хотел?
— Там это… умер в общем.
— Где? Кто? — раздраженно и недоверчиво спросил Петрищев, понимая, что кофе из термоса попить уже не удастся.
— Да там вон, на чердаке, — промямлил малец, пятясь.
— А ну, стой! — начал было сержант, нехотя покидая насиженное место. — Мальчик! Эй, мальчик!
Но малец припустил сразу и скрылся за углом. Петрищев погнался было за ним, но даже задерживать мальчишку не было совершенно никаких оснований.
Настроение испортилось. Больше всего Петрищева расстраивало какое-то внутреннее ощущение, что мальчишка не врет, и это, никакой, нафиг, не детский розыгрыш, а на обозначенном парнем чердаке, действительно ждет Петрищева чей-то труп. Печальней всего было, что как ни крути, а парень — свидетель, который скрылся, и найти его не удастся, потому что Петрищев почему-то совершенно не помнил, как выглядит мальчишка, ни черт лица, ни цвета глаз или волос, ни даже во что он был одет, Петрищев вспомнить не мог. Чертовщина какая-то!
Напарник же, патрульный Рыженков, тоже ничего путевого сообщить не мог и даже не пытался, поскольку вообще никакого мальца будто бы не видел и разговора с ним, якобы, не слышал. Дуркует Рыженков этот, явно. По его словам, Петрищев, давясь бутербродом, вдруг выскочил из машины, добежал до угла, а вернувшись, стал выносить мозг каким-то трупом на чердаке.
Между тем, труп был на месте, но Петрищева — победителя в споре «а был ли мальчик?» — это не радовало, а пугало. Рыженков же, вообще теперь глядел на него, как бабка на попа, то есть со священным благоговением, поэтому о загадочном мальце Петрищев в донесении решил и вовсе не упоминать. К великому облегчению сержанта, подъехавшая бригада констатировала смерть, наступившую от сердечного приступа, то есть без насильственных причин, что существенно облегчало жизнь патрульного.
Идитыч и при своей никчемной жизни выглядел не очень. Бомж и бомж. Умерев, он так и не избавился от предсмертного ужаса, застывшего в его распахнутых глазах.
— Отчего он умер? — спросил Петрищева Рыженков, разглядывая издалека лицо мертвого человека.
— Врач сказал: «Сердечный приступ». Вскрытие покажет.
— Чего это у бомжа вдруг сердечный приступ? — удивлялся Рыженков.
— А чего бы и нет-то? Он же бомж, не терминатор. Сердце есть, чего бы приступу не быть?
— Да я о том, что выглядит он как-то…
— Как бомжу положено, так и выглядит, — прервал рассуждение напарника Петрищев.
— …Напуганным, — настойчиво закончил фразу Рыженков.
Петрищев намеренно проигнорировал проявление детективных способностей напарника. Ему очень хотелось поскорее все закончить и убраться из этого паршивого места. Непрерывное воркование голубей только усиливало чувство отвращения. Съеденные бутерброды нет-нет, да и просились обратно наружу.
— Я вот слышал, если покойник умер с открытыми глазами, то в глазах его будет отражаться то, что он увидел перед самой смертью, — не унимался Рыженков.
— Брехня! — отрезал Петрищев.
Рыженков промолчал в ответ, но весь вид его подбивал проверить сейзанимательный мало-научный факт.
— Да не буду я ему в глаза заглядывать! Тебе надо — ты и смотри! — взорвался Петрищев и тут же наперекор себе, как часто, надо сказать, и делал, наклонился к трупу.
То, что он увидел в мертвых глазах бомжа, длилось лишь секунду, но Петрищеву показалось, что все это происходит с ним самим на самом деле.
Огромный, метра три в высоту, голубь шагал к нему, тупо таращась лишенными даже намека на разум глазищами и дергая чудовищной головой при каждом шаге громадных лапищ. И, наверное, этот ужас еще можно было бы пережить, если б не гигантская милицейская фуражка, лихо заломленная на голове птицы набекрень.
***
— Ма-ма!
— Господи! Илюшенька! Ты чего проснулся, маленький?
— Там мальчики.
— Какие мальчики? Где?
— Во дворе на качелях.
— Откуда во дворе мальчики в полтретьего ночи?
— Они там качаются. Слышишь?
— Ничего не слышу, тебе приснилось. Пойдем, я тебя спать положу.
— Иди, я тебе покажу.
Илюшка побежал вперед, громко шлепая в ночной тишине босыми пяточками. Войдя в комнату сына, мама Наташа действительно услышала звук. Качели пронзительно скрипели. Илюшка уже забрался с ногами на кресло, стоящее у окна, откинул штору, припал личиком к оконному стеклу:
— Вон они, — тыкал он пальчиком во двор.
Мама Наташа с тревогой всматривалась в темноту двора. Качели были пусты, но мерно раскачивались.
— Илюшенька, это они от ветра качаются, — она понимала, что говорит глупость, но что умного она могла сказать на этот счет глубокой ночью?
— Не-ет, — захныкал Илюшка. — Ты что, не видишь? Это мальчики качаются. Я тоже хочу качаться!
Наташа плотно закрыла створку окна. Звук утих.
— Утром! Утром встанем с тобой и пойдем качаться, — беря сына на руки, сонно пробормотала Наташа.
На руках у мамы было так хорошо, что Илюшке расхотелось идти прогонять больших мальчишек с качелей. Илья твердо решил спать, к тому же мальчишки махали ему рукой, явно прощаясь.
— Они тоже уже идут спать, — заключил малыш, махая ручкой в ответ.
— И они, и мы… — повторяла Наташа «на автопилоте».
— Только сразу пойдем, как проснемся! — поставил он маме условие, так, на всякий случай.
— Сразу… сразу… — на все соглашалась укачивающая сына мама.
— Мы что, так и будем жить на качелях? — спросил Прошка, ухмыляясь.
В ответ Фома только сильнее стал раскачиваться.
Качели скрипели до самого утра, пока дворник не загремел ключами, доставая свой инвентарь.
— Пойдем! — позвал Фома, спрыгивая на землю и становясь совершенно прозрачным.
— Куда?
— К ведьме.
— Зачем?
— Убивать, — бесцветным голосом ответил Фома брату.
— Или умирать, — так же безразлично отозвался Прошка.
И они пошли прочь, пересекая двор. Фома пнул брошенный, наполовину сдутый мячик. Прошка принял пас и ловко отправил обратно брату.
— Ай, шайтан! — выругался дворник Фазиль, наблюдая за одиноко скачущим по двору мячом.
То, что братья вошли в дом, Глазунья почувствовала сразу. За год использования пальца, она настолько хорошо освоила этот предмет, что ей уже не приходилось каждый раз вынимать заскорузлый мешочек. Сила проявлялась и на расстоянии.
Она неспешно прикрыла крышку ноутбука, откинулась на спинку дивана, закрыла глаза и стала наблюдать.
Братья заметно похудели и как-то опаршивели. Так выглядят бездомные коты рядом с холеными Барсиками. Но в них чувствовалась решимость и сила. Конечно не такая, как у того первого малыша.
Глазунья до сих пор жалела, что продала мальчишку. Надо было оставить себе. Сейчас бы уже была у нее собственная вилла на Майями. Но всего не предусмотришь. Ничего. Проблемы нужно решать по мере появления. И ведьма на всякий случай сжала мешочек в кулаке.
Конкретного плана у братьев не было. Они пришли отомстить ведьме, забрать палец, а там… В общем, наступит ли еще это «там»? Так далеко они не думали. А когда оказались в новом ведьмином жилище, думать уже не пришлось. Как только они проникли в дом, сознание братьев заняло одно слово, произносимое десятками голосов:
— Помогите! — звали голоса.
Кричали дети. Голоса домовят, пронзительные и слабые, наполненные слезами и сорванные до хрипа доносились из подвала.
Совершенно забыв, зачем пришли, братья кинулись вниз.
Клетки стояли рядами. В каждой был заперт искалеченный домовенок. Изуродованные малыши вели себя по-разному. Одни, увидев старших, тянули к братьям свои ручки сквозь прутья клеток. Прошка и Фома пытались подержать за ручку каждого. Но ручек было слишком много. А первые ухватившиеся вцепились мертвой хваткой и ни за что не хотели отпускаться.
Приглядевшись к рядам клеток, братья обнаружили и тех, кто ручки не тянул. Один забился в угол и боязливо таращил полные ужаса глазки. Несколько, съежившись, лежали в оцепенении на полу своих клеток, другие, лежа, бессмысленно раскачивались из стороны в сторону.
Но самым пугающим был маленький горбун, беспрестанно мечущийся по клетке от одного угла к другому. Он подбегал к углу клетки, ударялся что было силы о прутья горбом, разворачивался и со всех ног бежал в противоположный угол, проделывая там то же самое. В этом бесконечно повторяющемся движении царило ужасающее безумие. Смотреть на это было невыносимо, а оторваться невозможно.
— К нам гости пришли, дорогие пришли, — раздалось сверху глумливое пение.
Глазунья стояла в дверном проеме у входа в подвал.
— Мы не зря кисель варили, пироги пекли! — она, потешаясь, пританцовывала, отбив в конце дробь каблуком.
— Я убью тебя! — взревел Фома, вмиг оказавшись вверху лестницы, вплотную к Глазунье.
— А давай! — ничуть не смутившись, ответила она.
Черные глаза-бусинки с наглым прищуром перехватили яростный взгляд домового. Она словно крючком подцепила его взглядом и не отпускала, не давая ни отвернуться, ни спрятать глаза, ни моргнуть.
— Только я хочу предупредить тебя, — продолжила она, игриво помахивая мешочком, — что все они останутся здесь, на своих местах. Потому что клетки эти, ты никогда без меня не откроешь, уж, поверь мне на слово. Я в первую очередь об этом позаботилась. Заговор, знаешь ли, хорошая штука!
— Ты — чудовище! — прошептал Фома, отступая назад.
— Ты, знаешь ли, тоже не красавец! — хохотнула ведьма.
— Зачем они тебе?! — закричал Прошка.
— Это — бизнес, детка!
Прошка вырвался из цепких детских ручек, державших его. Он кидался от одной клетки к другой, пытаясь найти замок, задвижку или щеколду. Ничего не было. У клеток вообще не было дверей. Так братья и метались по подвалу под испуганный рев малышей и визгливый хохот ведьмы. Они беспрестанно щелкали пальцами у клеток, до вывихов в суставах. Но ничего не происходило. Клетки не отворялись, не ломались, даже не сдвигались с места.
Ну, хватит! — Глазунья сама прервала это безумие. — Повеселились и будет! Давайте-ка договоримся. Поверьте, в сложившихся обстоятельствах так будет лучше всем!
И они действительно договорились.
— Сейчас-сейчас… — бормотал Фома.
— И тебе дадим, подожди только чуток!
Прошка накладывал очередную порцию каши в чистенькую мисочку и отдавал в тянущиеся ручки.
Никто не плакал и не звал на помощь. Подвал заполнили другие звуки — аппетитное причмокивание, звон ложек, довольное урчание и тихий смех.
Умытые, расчесанные, переодетые во все чистое малыши аппетитно завтракали в вычищенных клетках. Даже маленький безумец больше не бился о стенки. Он всего лишь неторопливо бродил по периметру, мерно тарахтя своей ложкой по железным прутьям.
В жизни братьев вновь появился смысл — уход за малышами. Они были живы. Они были вместе, объединенные общей заботой и огромным горбом, привязывающим их спины с двух сторон к одному венику.
Евражка.
— Ну, вот зачем он опять пришел?! Эх, глупый, глупый, совсем Касьян дурной у меня! Уж сколько раз говорил ему: «Не ходи ты сюда!» А чего ходить-то? Себя только мучить! Спасибо большое, братец дорогой, что хоть веник из горба выдирать перестал. Я в первый раз и понять то не успел, чего это он сделать хочет, даже и не поберегся. А этот дурнинушка, как хватанул, да давай тягать! Я думал — помру. До того боль дикая во всем теле! А он на пол повалился и плачет.
— Иди, — говорю.
— Куда мне идти? Некуда!
— Оставайся, — говорю ему, — будешь у меня жить.
Так какой там! Взбеленился. Давай орать на меня, клясть последними словами. Посуды-то наколотил! Я полночи склеивал. Вроде незаметно вышло. Но, думаю, если чуток неаккуратно чашку ту, фарфора английского, пристукнут, все, точно конец ей будет.
Вон опять, стоит, бычится. Видать, чего удумал. А грязный-то какой весь! Ох, совсем опаршивел. Нутром чую, задумал он недоброе. Надо на хозяев сон нагнать, чтобы не пугались, ежели чего не так у нас пойдет.
Вот. Другое дело пусть поспят. Им всяко на пользу. Ирина и без того ночью мается, сынки спать-то не больно дают.
А Ирина-то хорошая. Хозяюшка! И меня чтит. На каждый праздник и денежку кинет, и рюмочку поднесет, и хлебушка. Это она регулярно. И все чинно так, обходительно, как положено: распоясана, простоволоса. На колени встанет, слова заветные скажет, с благодарности всегда разговор ведет, а потом уж просит, чего надобно. В основном за деток, да за хозяина своего. Себе — никогда ничего.
А мне что, трудно разве? Коли ладом просят — сделаем!
И мальцов угомоню, и хозяину дела подправлю, чтоб все гладко у него стелилось. Мне ведь что, пальцем щелкнуть, да и готово.
А куда это Касьян-то запропастился? Ох, голова бедовая! Ишь ты, анчутка, чего удумал! Ну, постой, уж я тебя!
Нехорошие сны Иринка не видела уже давно. Вот как Аделаида вычистила еще ту старую квартиру, так и ушла вся ночная морока. А в новом доме Иринка спала прекрасно. Как только замолкали мальчишки, посапывая во сне, Иринка пулей неслась в кровать, дорожа каждой секундочкой ночного покоя. Лишь голова касалась подушки, сон наваливался плотно и сладко залеплял все щелки сознания от окружающего мира.
Чаще всего Иринке снились дети, ее мальчики. Снились и сегодня. Только были они, почему-то, разного возраста. Костик был старше, будто подросток, а Егорка значительно младше, но при том, как-то взрослее и умнее. С детьми было что-то не так. Костик сильно хромал, а Егорка был горбат. Иринка заплакала во сне. Сильно обидно стало ей за своих мальчишек. Хотела она подойти к ним, пожалеть, погладить, но встать с кровати, почему-то не могла, лежала и смотрела.
Братья сильно ссорились, кричали друг на друга, обзывали последними словами. Константин буянил. Ругал не только брата, но и отца. Звал его Боровом, все время обвинял в смерти деда Федора. Егорка, по началу, успокаивал его. Говорил, что было, то прошло, мол. Прошлое не воротишь. А живые живут и меняются. Да только от тех уговоров Костик лишь злее становился.
А потом сон и вовсе перешел в смутные кошмарные видения. Вещи летали по воздуху, падали, ломались. Хлопали и разбивались окна. Краны срывало и все заливало потоками ржавой воды. Вспыхнули шторы, сам загорелся длинноворсный ковер в спальне. Начался пожар. Огонь подбирался к Иринкиной кровати, но она не могла встать и убежать. Не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Не могла позвать на помощь, не было голоса. Не могла даже зажмуриться от страха. Тело словно опустело. Лежало на кровати одно, без Иринки. А Иринка была где-то сверху и немного сбоку. И ни чем не могла помочь своим несчастным мальчикам.
Костик крушил дом. Как он это делал, понять было совершенно не возможно! Казалось, вещи боятся его и в панике разбегаются кто куда.
«Одеяло убежало, улетела простыня, и подушка…» — всплыло в Иринкиной памяти совершенно не к месту.
Егорка же на ходу все чинил, ловил, подхватывал, ставил на свои места, убирал воду и тушил огонь. Словно были ее мальчики волшебники — злой и добрый, демон и ангел.
А потом Костик кинулся к спящему Сергею. Он завернул его голову в одеяло и стал душить. Вот тогда Егорка и превратил его в собаку. В большую лохматую дворнягу. И пес-Костик убежал, поджав левую заднюю ногу. А Егор, рыдая, гладил отца по голове, хотя тот, казалось, ничего не почувствовал, а продолжал спокойно спать.
Проснулась Иринка разбитая. Первым делом кинулась проверять своих мальчишек. Они еще спали. И все с ними было хорошо, и со спинками, и с ножками. Иринка поругала себя за расшатанные нервы, но не смогла преодолеть беспокойство и на всякий случай, пересчитала все пальчики на ручках близнецов. Зачем? Утром ответить на этот вопрос она была не в состоянии. Затем она отправилась в комнату, где спал Сергей. Там никого не было. Сергей уже гремел посудой.
— Ты чего все переставила? Ни фига найти не могу?
— И тебе доброе утро, любимый!
Иринка поцеловала мужа, и он теперь ворчал лишь по инерции.
Допивая утренний кофе, Иринка рассказала мужу про сон. Он с тревогой посмотрел на жену, погрозился, что в понедельник снова отвезет ее к Николаю Ивановичу.
— Не зря тебе собаки снились, — сказал он, садясь в машину, вышедшей провожать его Иринке. — Смотри, какая-то скотина весь двор истоптала. Следы собачьих лап плотно ложились возле дома.
— Ох, гад я, вражина! Чтоб мне пусто было! Мало мне горба, надо было меня оставить изнанкой наружу. Что ж я за такое чудовище! Прости меня, братик, прости родненький. Теперь ты тварь бессловесная, а я сирота навек!
Евражка обнимал мохнатую псину, ворошил жесткую белую шерсть, терся лбом о мохнатую морду. Пес часто дышал и вилял хвостом.
Продолжение следует:
- Часть 5 (будет опубликовано 09.10)
Автор: Виктория
Источник: https://litclubbs.ru/articles/6834-mozhet-chayu-4.html
Содержание:
- Часть 1
- Часть 2 (будет опубликовано 06.10)
- Часть 3 (будет опубликовано 07.10)
- Часть 4 (будет опубликовано 08.10)
- Часть 5 (будет опубликовано 09.10)
- Часть 6 (будет опубликовано 10.10)
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
#мистика #ведьма #домовые #может чаю
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь и ставьте лайк.