На следующий день за работу взялся без энтузиазма. Немец негодовал. Стал прикрикивать на Павла за то, что тот плохо вымыл полы. За это немца пристыдили высшие начальники, заставив его самого мыть полы.
— Ты, как и все русские, пытаешься сделать гадость! — ругал Павла немец.
"Лютый февраль" 52 / 51 / 1
И Павел уже не ощущал рядом родную душу.
— Поедешь валить лес с такими же ничтожествами, как и ты!
Немец ушёл, громко хлопнув дверью.
Павел боялся ложиться спать. Сидел на коврике и ждал своей участи. Печь за стеной почему-то не затопили. В комнате было холодно.
Павел привык к теплу и к утру уже замёрз так сильно, что даже не смог онемевшими губами пошевелить, чтобы поприветствовать немца.
Тот зашёл с суровым выражением лица. Взглянул на Павла. Быстро свернул карту в рулон. Долго и задумчиво перевязывал её верёвками.
Потом подошёл к сидящему на коврике Павлу, пнул его ногой. Павел повалился на пол. Сопротивляться не было сил. Немец продолжал его бить и повторял:
— Сдохни, сдохни…
Павла только и хватило на то, чтобы сказать:
— Хватит…
***
— Лютый февраль в этом году. Мёрзнем тут как собаки, живём как собаки. Проклятые немцы.
— Да наши вот-вот придут, ждать надо родимых.
— Жди их, ага! Потом в их лагерях сидеть будешь. Кто ж тебе поверит, что ты не сам сдался в плен.
— Поверят! Вот увидишь! У меня медаль есть.
— Плюнут они на неё. А правдивее всего заберут медаль и в Сибирь. Так что не витай в облаках. Давай, думай, как бы нам сбежать до прихода наших.
Павел слышал разговор только одним ухом.
Во втором звенело так, словно на ниточку подцепили комара и расположили в аккурат возле уха. Этот непрекращающийся звон давил на голову и вызывал приступообразную боль. Хотелось отсоединить уши от головы.
— Эти двое дохляки, чего их сюда притащили? Потеплеет, и мухи роиться на них будут. Уж похоронили бы заживо. А то одни мучения. Вот тот длинный совсем плохой. Я подходил утром, он весь чёрный. Ухо у него отмирает как будто. И эта вонь! Страшная вонь. А скажи сейчас об этом фрицам. И их убьют, и нас. Или, не дай бог, заставят нас их убрать. А у меня рука не поднимется на своего.
— Ну тогда терпи, раз на своего не поднимется.
— Арбайтен! Арбайтен! — послышался голос, видимо, из громкоговорителя.
— Давай, собирайся! Сейчас кнутами выгонять будут!
Через некоторое время стало так тихо, что и придуманный комар перестал звенеть над ухом.
Павел ощупал себя руками, мысленно подумал: «Ноги и руки целы, глаза тоже, пальцы на месте. Чёрт тебя подери, бог! Чего ты от меня хочешь?»
Ответа от бога не последовало. Павел вздохнул. Пытался теперь понять, где он, и что произошло. В памяти были только слова немца: «Сдохни, сдохни…»
Потом опять было беспамятство.
— Двадцать шестое февраля… Где наши-то?
— Да близко уже, ты не слышишь что ли, как грохочет всё вокруг? Немцы наши как муравьи сегодня суетятся. И злые как осы.
— Так пора нам тогда. Давай этой ночью. Мне тут недавно баба деревенская на воскресной встрече с пленными бутылочку сунула в рукав. Пахнет так, что голова кругом тотчас. Сегодня часовым тот горбатый немец, что раньше у нас харчи деревенские забирал. Охоч он до нашей русской еды. Давай ему предложим. Может договоримся.
— Не дури, Фома, из-за бутылки тебя отпустят на волю?
Тихий хохот наполнил комнату. Павел даже невольно улыбнулся.
Опять открыл глаза. Засунул руку за пазуху и даже слезу пустил: и картинка из журнала, и письма Марты лежали на месте.
«Не обыскивали, — подумал он, — ну и хорошо»
На шорох, виновником которого стал Павел, оглянулись трое.
Один из них встал и приблизился к Павлу со словами:
— О, мясо зашевелилось. Или это черви?
Он присел рядом с Павлом, взял его за руку. Потом потрогал лоб.
— Тебя как величать? — спросил он у Павла.
— Павел Андреевич.
Мужик рассмеялся.
— Ну тогда я Геннадий Никитич, вон там Фома Анисимович, а рядом с ним Никанор Елисеевич. И смотри не ошибись.
Павел кивнул.
— Ты встать сможешь?
Павел попробовал. Не вышло. Только резкая боль пронзила спину.
— Немудрено… Немец тебе позвоночник перебил. Думали мы, что только половина тебя выживет, а ты целиком тут живёшь. Ухо только отвалится.
Геннадий Никитич опять засмеялся.
— Водки тебе надо выпить. Внутренности почистишь, а потом и поешь еду. Правда, дают нам помои, как свиньям колхозным.
— Еда для свиней вкусная, — мечтательно произнёс Павел.
— Еда вкусная. А помои — это помои. А они ещё хотят, чтобы мы горы воротили. Немцы надумали тут кирпичный завод построить. Вот мы и батрачим на них.
Мужик отошёл от Павла и сказал своему собеседнику:
— Давай свою настойку, которой с немцем хотел делиться. Будем своих на ноги поднимать.
— Не дам! Он мне кто такой? Ни брат, ни сват, ни отец. Не для него я прячу бутылку. Она на вес золота. Дороже самого золота.
— Дороже золота, Фома, только жизнь!
— Да тьфу на тебя! Какой он жилец. Сейчас последние слова скажет и на тот свет отправится. А я в него настойку вливать должен. Добру нечего пропадать. Сказано — не дам!
— Гнида ты, — выпалил Геннадий, — хуже немца проклятого. Они его в живых оставили, постеснялись убивать. А тебе пойла жалко. А может эта баба или дети ейные нассали в бутылку и тебе придарили. А ты защищаешь. Ну и пей сам. Больно нужна твоя заначка.
— Ну и буду сам!
Геннадий вернулся к Павлу и произнёс:
— Ничего , боец, выпьем мы с тобой, да не один раз. Вот только победу одержим.
Молчавший до этого Никанор Елисеевич подал голос:
— Одержим! Держите свои дырявые карманы шире! Вот в этих карманах и будем победу держать. Забудьте о ней! Если не тю-тю сегодня, то завтра будет поздно.
Геннадий махнул рукой в сторону Никанора Елисеевича:
— Ты слёзы не пускай, Никанор. Ну отсидим и в своих лагерях. Мне не привыкать. Я в них с 1924 частый гость.
А тут перед самой войной женился. Баба у меня ладная. Ладушкой звать. Сынишка у неё славный — Глеб. Вот так ради семьи и пошёл добровольцем.
Сначала не брали, мол сын врага народа, преступник и прочее. А потом сами пришли. За руку взяли и в военный эшелон.
Два года я воевал. А тут ночью живот ослаб. На улице был октябрь, дождило. Мы все в лесочек под иву. Она хорошо закрывала от посторонних глаз. И вот сижу я, простите, на жопе… А мне тут: «Хендэ хох!»
Я и не успел делами своими позаниматься, как оказался уже с завязанными руками и спущенными штанами. Немцы на моё хозяйство уставились. И ей-богу, можешь не верить, стали в свои штаны заглядывать.
Пока я был предметом живого искусства, под иву прибежали ещё трое из нашего взвода. Их, почему-то, расстреляли на месте. Меня вот оставили в живых. Так что я лучше буду в лагере пахать ещё десять лет, а не жопу немцам показывать.
— Разошёлся ты, Генка! Философ недоделанный, — пробормотал Никанор. — Я вот теперь думаю, что лучше тут сгинуть от рук врага, чем от своих на своей земле.
Желание «сгинуть» у Никанора сбылось следующим утром.
Геннадий и Фома поминали товарища.
Павел так и лежал без движения. Мужики влили ему в рот несколько капель самогона, Павел захмелел и опять уплыл в небесные дали.
Изредка была слышна какая-то несвязная речь. А Павел мысленно ругал себя за то, что опять дал слабину, надавил вроде как на жалость. Но жалости не получил столько, сколько хотелось.