У нас серьезные проблемы с классической филологией и исследованием классических текстов, — сообщает профессор Колумбийского университета Шелдон Поллок. Судя по всему, классиков скоро придется хоронить повторно вместе с гуманитарными науками. Разбираемся, насколько плохи дела «мягкой науки в жестком мире» и почему нам следует об этом волноваться.
Дела плохи
Как специалист по санскритской литературе и сравнительной интеллектуальной истории, Поллок рассказывает о кризисе, в который вляпались гуманитарные науки, на примере парадоксальной индийской филологии. До учиненной Ганди революцией, то есть до 1947 года, в Индии было не протолкнуться высокоинтеллектуальным историкам и филологам.
Сегодня дела даже не плохи — они ужасны: в стране с самой долгой литературной традицией в мире и самым богатым языковым пространством вымирают исследователи классики.
Все (крайне немногочисленные) специалисты по индийской культуре живут, творят и анализируют в Америке и Европе. В Индии не сыскать и десятка профессионалов в доколониальной и премодернистской литературе. Исследователи санскрита и других классических языков исчезают, как подснежники в российских лесах, а научное сообщество вот уже полвека выезжает на трудах рыцарей прошлого поколения. Ни в одном крупном университете Дели не изучают рити — классическую форму национального языка хинди (все равно что в Москве на академическом уровне положили бы болт на Ломоносова с Грибоедовым, а в Париже — на Мольера и Расина). Список проблем можно продолжать, и он достаточно длинен, чтобы с уверенностью сказать: Индия в серьезной беде. К этой же беде несется большая часть земного шара.
В США за последние несколько десятков лет финансовая поддержка гуманитарных исследований, позорно снизилась (в сравнении с другими сферами), а ученых, работающих фуллтайм, стало вдвое меньше.
Гуманитарные науки (включая историю) имеют самый крохотный процент исследователей с докторской степенью — всего 8 % от общего числа (на 45 % меньше, чем в 70-х), да и в целом переживают «утечку мозгов»: самые даровитые студенты отправляются в сферу естественных наук и технологий.
Технари теснят гуманитариев уже довольно давно: еще в 1891 году Эндрю Карнеги поздравлял выпускников коммерческого колледжа с верным выбором «стенографии и машинописи» вместо бесполезных «мертвых языков». Унылое мещанство, технологизация и превращение образования в товар уже больше века доминируют в университетском сообществе США, а теперь и в мире.
Филологами сегодня становятся, как правило, более слабые студенты (за исключением особых аномалий) — в мире, где богиня богатства Лакшми сменила богиню обучения Сарасвати, а подъем в одной сфере совершается за счет другой, ученики предусмотрительно выбирают более перспективные профессии. На фоне этого сами профессии — в нашем случае гуманитарные — теряют в весе и престиже, становясь еще более бесперспективными. Самое время шутить о вакантных местах в "Макдоналдсе" для выпускников филологического факультета.
Науки и технологии изменяют отношение к образованию и в области чисто технической. Дивное новое постграмотное общество приходит на смену медлительному старому. Схемы, вшитые в наш мозг, как предполагают, могут перезаписываться цифровыми устройствами — так, социологические изменения сменяются физиологическими, а критерий «вдумчиво и глубоко» подменяется на «эффективно и непосредственно». Простенькие и доступные современные тексты, подгоняемые под эти критерии, быстро и верно масштабируют под них и наши мозги.
Для культуры все это означает прежде всего смерть чтения, а точнее отказ от привычки «медленного чтения», как обозначал ее Ницше. Глубокое погружение в материал, от которого напрямую зависят исследования текстуальной культуры человечества, перестает быть естественным и превращается в борьбу.
Кризис в исследованиях классических текстов, грозящий стать катастрофой, лакуны в изучении классических языков, очень напоминающие пропасти, огрехи в гуманитарном образовании, которые превращаются в потерю преемственности — все это ведет к тому, что скоро некому станет заниматься нетленной классикой со всеми ее лингвистическими, историческими и философскими тонкостями. Ну хорошо, цивилизации умирали и продолжают умирать, культуры становятся мхом и пеплом. Некому будет переводить и понимать эпические поэмы на бенгальском или языке урду, но какое нам до этого дело?
Волноваться следует
Полвека назад филолог Эрих Ауэрбах поднял аналогичный вопрос, когда над Европой висел тот призрак кризиса, который сегодня материализовался в Индии. Он описывал потерю классической филологии как «обнищание, у которого не может быть компенсации». Но Ауэрбах подразумевал, что есть категория людей, которая такую потерю прочувствует и осознает ее масштаб. Сегодня ситуация куда проблематичнее — стоит просмотреть информационную и академическую повестку, и станет ясно, что филология — это последнее, что сегодня интересует человечество, и первое, чем, в случае чего, можно пренебречь. И это довольно страшная картина.
Чтобы ответить на вопрос о том, почему мы все же должны волноваться о судьбе классического знания, нужно определиться с тем, что вообще называть классикой и чем нам полезно ее изучение.
В отношении Индии Поллок дает четкую временную рамку для определения «классики» — высокая культура до 1800-х. Четкая граница связана с тем, что колониальная Индия, расположившаяся по ту сторону этой рамки, использует литературу идеологически, создает определенный образ Индии и, как следствие, дистанцию между изначальным посылом и тем, кто его воспримет в будущем. Классическое, по Шелдону Поллоку, — это Культура без примесей.
Тех, кто подобную культуру создает — классиков — в европейской традиции, начиная от Элиота и заканчивая Гадамером, определяют как универсальных мыслителей, транслирующих вечные истины, вечную современность и нетленную, недвусмысленную мораль. Сама категория универсальности в такой системе представлений связана с образом Классика и Классического. Поллок устанавливает принципиально иную и более интересную логику: классик универсален не потому, что транслирует в мир абсолютные истины, замершие, как насекомые в янтаре. Он универсален, поскольку сопротивляется современности, высвечивает различия между прошлой эпохой и нынешней. Классик не вскармливает в читателе иллюзию о том, что люди эпохи Гомера мыслили и чувствовали так же, как мы, он открывает доступ к различиям в наших сознаниях.
Через классическое мы расширяем собственное представление о том, каким может быть человек, а зачастую выносим для себя и практическую пользу, заимствуя у прошлого «инструменты для проживания», которые были утеряны под натиском настойчивых обобщений современности.
Например, актуальное для нас сегодня сочетание осмысленного космополитизма и местничества, данное в санскритской литературе.
Не имея возможности прочесть тексты прошлого, мы теряем единственный источник, который позволяет нам соприкоснуться с исчезнувшим знанием, с формами мышления, оставшимися по ту сторону времени. Главным связующим звеном здесь становится язык (в гадамеровском понимании: «Язык — не столько имущество человека в мире, сколько основа для того, что у человека вообще есть мир... существование человека в мире исконно лингвистическое»). С языком тесно связана педагогическая функция классики, вырабатывающей в нас понимание того, как человек обуславливается языком.
Филология в этом смысле — главный помощник по преодолению временной и пространственной дистанции между нами и текстом, помогающий прорваться к пониманию того, что этот текст транслирует. Причем к тексту любому, в том числе современному, то есть прозрачному, разжеванному и доступному, но все же влияющему на наше сознание. Классическая филология создает для нас методологический канон, учит нас дисциплинированным отношениям с текстом и проясняет не всегда ясные взаимосвязи в триаде «автор – традиция – наше собственное сознание».
Помимо этого, она не дает нам впасть в историческую и культурную амнезию, дойти до состояния, обозначенного в Бхагавадгите как smritibhramshad buddhinashah, где «от потери памяти прибывает разрушение ума». Утратить контроль над памятью значит потерять возможность критически осмыслять как самих себя, так и прошлое.
Та же санскритская литература оставила нам в наследство одновременно и отчет о взращивании цивилизации, и описание варварства, чудовищного социального неравенства и прочих общественных зол. Научное исследование здесь выполняет роль архитектора критического мышления, которое имеет дело с довольно тонкими вещами вроде тех, о которых писал Маркс: «Трудность заключается не в понимании того, что греческое искусство и эпопея переплетены с определенным формами социального развития [рабовладение, шовинизм, угнетение женщин], сложность в том, что они все еще доставляют там артистическое удовольствие».
Исследование несовременного языка парадоксальным образом становится самым глубоким методом рефлексии над современностью, а классическая филология текстов ведет нас прямиком к филологии жизни, о чем фрагментарно писал Ницше: «Филология как ephexis — в толковании: идет ли дело о книгах, о газетных новостях, о судьбах и состоянии погоды, не говоря уже о „спасении души“». Быть может, силами классической филологии душу и не спасти, но некоторой части человечества она была бы крайне полезна.
Патетика заключается еще в том, что в эпоху господствующего капитализма выбирать самый неинструментальный способ образования — значит выбирать максимально оппозиционный способ жизни.
Изучение латинского и греческого, анализ сознания человека иной эпохи через его слово о себе, обучение медленному чтению, даже если платой за это будет пожизненная работа официантом, — пожалуй, самый радикальный политический акт.
И он определенно стоит того, чтобы быть свершенным. Вот только сегодня находится все меньше желающих его свершить.