Шурка грустно брел по вечерней пустынной улице в сторону своего дома. Совсем нетяжело давил на плечи старенький рюкзачишко с носильным бельем, парой выходных брюк, да несколькими рубашками. В руке поскрипывал ручкою допотопный чемодан, скрывающий под крышкой новую коробку с новыми же ботинками, звонко орущий по утрам будильник, любимый, с годами пожелтевший от крепкой заварки, стакан в серебряном подстаканнике, сейчас аккуратно завернутый в газетный лист, да большой конверт с фотографиями.
Тоска, тяжелая и удушливая, заполняла все Шуркино естество: жгучей тяжестью давила сердце, выжимала из глаз скупую мужичью слезу, которой Шурка сильно стеснялся и тут же смахивал свободной рукой. Остальные же, непролитые, сглатывал, вдавливая сухим кадыком внутрь, поглубже, подальше от сторонних глаз, так, наверно, хотел проглотить и свою тоску.
Порою горькая усмешка трогала его губы: вот уж третий раз за последние два года возвращается он таким образом домой: к себе, к одиночеству, к, так и не отпустившей его, Маше.
Поженились они с Машей давно, более тридцати лет назад, когда приехала та из города к ним в колхоз на практику. Шурка только что вернулся из армии, выслужив шоферские корочки, и слыл первым женихом в деревне. Почти все местные незамужние девчонки были перецелованы, пару раз сбегал в соседнее село на свидание к молоденькой учительнице, но в сердце жила Галинка, соседка-подружка, с которой десять лет вместе ходили в школу за два километра в село Столбино.
Переиграли во все игры, излазили-изучили все окрестные леса и луга. Каждое лето уходили далеко за Гусиниху собирать чернику, наполняя наперегонки трехлитровые бидончики, а потом валились,уставшие и перепачканные ягодным соком до черноты, в высокую жаркую пахнувшую медом траву и молча глядели на облака.
Зимой же до темноты, до первых ярких звезд в высокой морозной ясности катались с гор, валялись в сугробах, так что домашней выделки овечьи полушубки застывали колом, а потом тихо грелись и дремали на широких русских печах в его или ее доме.
Любовь вспыхнула в Шуркином сердце прямо накануне отъезда. Мать устроила ему настоящие проводы: зарубила петуха на холодец, напекла пирогов, не пожалела и прошлогодней настоечки. В комнате было жарко и от истопленной печки, и от молодого пышащего здоровьем многолюдья.
Галинка, сидевшая напротив, расстегнула кофту, обнажив тонкую шею и бледный уголок груди, поправила влажную прядь и смахнула со лба капельки пота. Шурка сначала и не понял ворвавшегося в сердце щемящего нежного чувства, и не принял всерьез, и даже удивился:
-Это же Галинка! - потом немного испугался и ... наутро уехал. Через полгода мать в письме сообщила, что Галинка вышла замуж, а еще через год - что родилась у нее дочка.
По Шуркиному возвращению и виделись, и разговаривали, и пили-гуляли за одним столом, но ни спьяну, ни на трезвую голову не смел сказать он о своей любви. Однажды подошел и с ходу брякнул:
-Галь! Я женюсь...- и где-то глубоко внутри ( не в сердце даже, а спрятавшись за ним) одна маленькая наивная клеточка ждала и трепетала: отговорят!!!
- Поздравляю! ...Сыграли свадьбу, по-деревенски шумную и пьяную, и уехали молодые в город, к родителям невесты. Жили, как все, не хуже и не лучше, родили двух дочек. Тесновато, правда, было в двух комнатах, но свыкли-приноровились.
В назначенный срок схоронили родителей, девчонок замуж поотдавали, остались вдвоем в двухкомнатных хоромах.
- Ну теперь, мать, заживем! - похохатывал довольно Шурка, - еще и налюбимся, может, мальца какого наскребем! Маша шутливо и не больно хлопала мужа по спине:
- Ополоумел что ль, отец?! - и думала, а ведь и, правда, не налюбились по молодым годам: за тонкой стенкой - старики, не спят, ворочаются-вздыхают, а рядом - кровать с девчонками.
И зажили... Не долго только получилось. Сгорела-растаяла Машенька за два года. Особенно запомнился Шурке один из последних дней: проснулась вдруг Маша без боли и чуть порозовевшими губами позвала:
-Шура, Шур! На улицу хочу, на скамейке перед домом семечек погрызть. Удивился-обрадовался Шурка, за семечками в магазин сбегал, тепло нарядил тоненькую фигурку и вывел жену на скамейку. Маша сидела, согнувшись (держать спину прямо сил уже не было), теребила-лущила пальцами подсолнечные зернышки, несколько штук сумела отправить в рот. На мужнино движение помочь слабо покачала головой. Прогулялась взглядом по всему окружающему, а когда нежданно-яркий солнечный лучик пробежался по лицу, высветив пергаментную желтизну кожи на щеке, зажмурилась и выдохнула:
-Домой. Маша спала, а Шурка сидел рядом и пытался согреть в ладонях тоненькие ледяные пальчики:
- Ах, Машенька, Машенька, как же я без тебя буду?..
- Ничего, вон Яков Николаевич живет один, справляется, - совершено ровным голосом намекнула жена на старого соседа-вдовца. Шурка от неожиданности вздрогнул.
- И ты проживешь, и девчонки помогут.
Не знал и не ведал муж, что все последние дни жена его тоже только об этом и думала. Ну не могла она, никак не могла представить около ее Шурки, ее такого любимого, такого родного, такого единственного и желанного ...другую.
- Вторую жену... Как это вторую?.. Нет-нет, никогда... Никогда... Не отпущу!..
... Через четыре года тяжелого безрадостного вдовства задумываться стал Шурка: девчонки своими делами-семьями заняты по горло, а я уж скоро волком завою от одиночества. Может, бабенку какую найти? Не до амуров уж, так - для жизни... и боялся повести взглядом в сторону Машиного портрета, висевшего над телевизором, будто крамолу какую замышлял.
С Тамаркой, с которой работали раньше вместе и чей мужик беспутный так где-то и запропал, прожить-протянуть сумели всего-то месяца четыре. В Шуркин дом та сразу-категорически переходить отказалась, а в ее - тому тоже не жилось. Хоть дел в одиноком женском доме и полно было, да все валилось у мастеровитого вроде бы мужика из рук. А по вечерам и разговору никакого не получалось, сидели, как два старых дундука, перед телевизором. Однажды Тамарка первой и предложила:
- Иди-ка ты, Шурка, домой, не сладится у нас.
Не сладилось и с другой в родной деревне, куда Шурка наезжал проведать оставшихся там дальних родственников Вот теперь и в третий раз возвращался Шурка в свой холодный пустой дом.
Все эти годы, приходя к Маше с цветами в день рождения и день кончины, пересказывал он ей немногочисленные новости, жаловался на нездоровье, хандру и одиночество, но не мог, не смел попросить...
...А Маша каждый раз глядит любящими глазами с пожелтевшей под стеклом фотографии в удаляющуюся спину...