Феноменологическая дескрипция сознания. Продолжение 3.

Вернемся к впечатлениям. Есть особого рода состояния, связанные с ка­кими-то «таинственными» впечатлениями. Их таинственность связана с необъ­яснимой натуральными свойствами предмета, перед которым ты находишься, переживаемым состоянием. Странным образом «остановил» тебя непонятным, захватывающим состоянием куст боярышника или пирожное «Мадлен» (как было с героем романа М. Пруста).

Феномены свидетельствуют об особых точ­ках мира (назовем из метафизическими точками), в которых может открыться нечто важное о мире и о нас, что «упаковано» в феномене и дало о себе знать впечатлением.

Своеобразные прямые удары истины или «зов бытия».

Услы­шим ли?.. Нужно услышать. Это о нас, но важно в этот момент быть готовым услышать. И одного желания это сделать недостаточно. Важно быть другим, измениться (это и означает быть живым), средством же изменения и трансфор­мации себя выступает создаваемый текст.

Одновременно текст есть средство движения по «контуру» феномена, что означает разрешение какой-то мысли, которую и нужно было разрешить. Иначе говоря, текст выступает средством понимания нас касающегося, но ушедшего в фактуру феномена.

Итак, приближение к феномену всегда сопровождается ярким впечатле­нием, нас забирающим и беспокоящим, ибо оно есть свидетель какой-то другой жизни сознания. И одновременно это касание бытия и есть жизнь (понятая пре­дельно широко, не как биологическое понятие).

Жизнь и есть то, что несет со­бой невидимое для глаз касание бытия, вот почему феномены сопровождаются, по мнению М. Пруста, «нездешней» радостью. В ткань его материи мы не мо­жем втиснуть свои рассудочные построения и интерпретации, поэтому нам ос­тается довериться феномену, помогая себе двигаться «внутри» феномена созда­ваемым текстом.

Можно сказать, что феномен сам себя рассказывает, ибо то, что мы можем понимать или исследовать, мы совершаем в последовательности, а режим жизни феноменов другой. Это режим длительности здесь и теперь.

Некое растянутое, длящееся настоящее (о котором еще Лейбниц говорил как опредустановленной гармонии), такое, где сущность представлена полно и завершенно.

Обычно так не бывает. Сущность, как правило, лишь как-то пред­ставлена, но бывают прямые удары истины (моменты истины), когда полно и в настоящем присутствует вся сущность. Кстати, эта полнота и имеет свойство очевидности, с очевидностью переживается. Это и есть феномены.

Они указывают на невербально привнесенный мной (из себя или собой) в мир какой-то дополнительный момент мира, который теперь уже незаместимо присутствует в мире, и о мире уже нельзя говорить, не учитывая этого привне­сенного элемента (оказывается, если я, например, воспринимаю предмет, то пространство между мной и предметом уже не пусто.

Оно как-то структуриро­вано, и в этой структуре есть онтологический или метафизический момент).

Мы вновь подошли к теме онтологической полноты и совершенства, а этот момент доопределения мира и есть сфера полноты, не существующая в эмпири­ческой, натуральной жизни, а лишь открываемая при феноменологическом сдви­ге внимания и «подвешивании» натуральной позиции.

Это сфера бытийствования сознания. Мы потому можем что-то говорить о сознании, что реальности до и независимо от нашего мира (иначе говоря, не существует, до вложенности и доопределения мира) не существует для нас, ибо «реальность не существует для нас, пока ее не воссоздала наша мысль». — Мамардашвили М.К. Лекции о Прусте. М., 1995. С. 125.

Речь не о том — есть реальность или нет ее на самом деле.

Реальность нам представлена, если мы ее воссоздали на само­сознательных основаниях. Мир и есть реальность, которую мы понимаем.

Иначе говоря, с помощью феноменов мы можем приоткрыть метафизику человеческой жизни, онтологическое укоренение человека в мире, случающее­ся в мире по законам этого мира (мир же допустил существо, которое его пони­мает.

Ведь понимание уже присутствует в феномене, который нам нужно реа­лизовать или разрешить), а значит сознание уже занимает место в тех процес­сах, о каковых это же сознание теперь высказывает суждения.

Случилось уко­ренение человека в мире, его бытийное прорастание в мир сознанием бытия «и только потому мы можем говорить, что вообще уместны в мире, можем в нем жить и т.д.». — Мамардашвили М.К. Органы онтологии // Мамардашвили М.К. Необходимость себя. М., 1996. С. 300.

Сознание уже бытийствует в мире потому, что мир или реаль­ность без человека незавершены, и это завершение или доопределение мира че­ловек продуцирует из себя.

Об этом сознании М. Хайдеггер говорит как о «мышлении бытия», которое «не относится ни к теории, ни к практике», а име­ет место до их различения как способ бытия сущего и «допускает Бытию — быть». — Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 217.

Неверно думать, что «бытийное мышление» создает бытие, но оно «да­ет ему слово», дает «лишь в своей речи слово невыговоренному смыслу бы-тия». — Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 219.

Вот, кстати, почему Хайдеггер так пристально всегда выспрашивает язык. Язык для него не то, чем мы говорим, а то, что позволяет нам говорить, в том смысле, что позволяет выговорить то, что есть.

Иначе говоря, язык и есть то внутреннее усилие, которое осуществляет человек, трансформируя себя в пространстве текста, а кроме этого, участие человека — через эти точки усилия в длении истории.

Тогда и получается, что если мы уже в языке, то мы каким-то образом уже и в бытии (язык как «дом бытия»). Таким образом, «феноменоло­гия присутствия» в бытии и «есть герменевтика в исконном значении слова, означающем занятие толкования.

Поскольку через раскрытие смысла бытия и основоструктур присутствия вообще устанавливается горизонт для всякого дальнейшего онтологического исследования неприсутствиеразмерного сущего, эта герменевтика становится вместе и «герменевтикой» в смысле разработки условий возможности всякого онтологического разыскания». — Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997. С. 37.

Итак, феномены есть то, что онтологично и «составляет бытие». — Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997. С. 37.

Они сопровождаются какой-то непонятной, беспричинной радостью, свидетельст­вующей о другой размерности жизни. М. Пруст настаивает, что прежде всего художнику дается способность испытывать такую радость и не пропустить фе­номен.

«Нездешняя» радость, сопровождающая феномен, свидетельствует, что перед нами нечто, что держит все моменты самого себя в настоящем.

Напомню, что в обычном, естественном или психологическом состоянии такого не быва­ет. Мы всегда воспринимаем и осмысливаем все в определенной последова­тельности, не можем охватить все сразу и долго длить по желанию, допустим, состояние мысли (просто потому, что мы можем устать или нам что-то можетнаскучить.

Мы, как психологические существа, весьма ненадежны и неустой­чивы. Нужно какое-то основание, на которое мы можем опереться и длить, на­пример, мысль или понимание). А феномены переводят нас на другую траекто­рию жизни (если удалось с помощью феноменологической редукции сместитьвнимание с содержания предметов на их существование или, иначе — разорвать нашу слитность с предметами, возникающую в натуральной позиции).

Есть очень важный момент жизни феноменов. Попытаюсь его прояснить. В эмпирической жизни мы как бы рассыпаемся на множество осколков нашей души, оставляя их в предметах при нашей встрече с ними. И вместе с тем мы помним, что феноменом становятся материальные образования, с которыми у нас произошла встреча. «Если же между мной и предметом не произошло со­бытия встречи, невозможна постановка услышать голос». — Мамардашвили М.К. О философии // Вопросы философии. 1991. № 5. С. 9.

Что-то может стать феноменом, а затем к нему можно и нужно применять феноменологическую де­скрипцию, когда между мной и самим этим предметом произошло со-бытие сбоя возникшей жизни сознания как опыта неких праформ или первичных форм. М.К. Мамардашвили говорит о неустранимой сенсуальной стороне жиз­ни и вводит представление о «первичных ощущениях бытия».

Чтобы немного себе помочь, воспользуюсь утверждением М. Пруста о том, что юность есть «единственное время, когда мы что-либо узнаем».

Итак, юность это единствен­ное время, когда мы можем что-то узнать, но узнать не в том смысле, что мы приобретаем знания. Нет, не об этом идет речь.

Узнать здесь имеет значение познать «первым взглядом» (такой взгляд сам является условием того, что мы можем что-то важное видеть), когда вот не было этого, а затем индивидно, по­тому как только на себе и собой должно произойти «касание бытия» как некой сферы полноты, произошло.

Можно сказать и по-другому: только в юности мы узнаем первичную форму любви как таковой, справедливости как таковой, со­вести как таковой и т.д.

Только в юности, а «если не случилось, то никогда неслучится, человек лишен этого. Этого не будет. Вообще». Мамардашвили М.К. «Одиночество — моя профессия...» // Конгениальность мысли. О философе Мерабе Мамардашвили. М., 1994. С. 67.

И вот по каким-то причинам возникавшая жизнь сознания вложилась, упаковалась в какой-то предмет и не вышла на аналитическую поверхность теоретического воссоздания на собственных, контролируемых и доказательных основаниях, на поверхность артикуляции. Напомню, что событие жизни созна­ния как минимум двоично и непрерывно и внутри себя неразличимым образом соединяет два момента: то, что я воспринял какой-то предмет, и осознание, ухватывание себя воспринимающим именно этот предмет.

Сказанное можно вы­разить и иначе. Мы имеем дело с миром как бы дважды: один раз спонтанно, когда мы можем сказать, что есть соразмерность меня и мира (то, что ранее я назвал опытом бытия), а затем повторение этого вхождения мира на мною кон­тролируемых, самосознательных основаниях. Но по каким-то причинам вторая половина работы сознания не осуществилась, и этот опыт первовместимости мира упаковался, вложился в предмет, по поводу которого и осуществлялся опыт первовместимости, или любой другой предмет. Так возник феномен, а упакованный опыт первовместимости мира, или «некоторый срез бытия» (М.К. Мамардашвили), и есть та часть нашей души, которая не со мной.

Возникает жизненная задача — собраться, воссоединить разлетевшиеся осколки своей ду­ши или услышать голос предметов, которые нас зачаровывают, ибо несут «ка­кую-то значительность» (М.К. Мамардашвили).

Это и наша задача оживления своей души. Когда я говорю, что возникает жизненная задача, то это и нужно понимать буквально, как задачу в самой жизни, которая решается с помощью создания произведения (текста), в пространстве которого как бы всплывают наши же пережитые переживания.

Подобного же рода работа воссоединения проделывается и при расшифровке феноменов, когда эта работа распаковывания и расшифровки задает движение, трансформирующее, оживляющее меня.

Распаковка феномена делает человека независимым от случайностей жизни, ибо он собран и установился в этой собранности, как «человек судьбы, вла­деющий своей судьбой. Другой у тебя не будет. Но той, которая будет, ты уже владеешь» — Мамардашвили М.К. О философии // Вопросы философии. 1991. № 5. С. 10. (расшифровывание, или распаковывание, означает феноменологи­ ческую дескрипцию или описание, когда я всматриваюсь в саморазвитие фено­мена и усилием воображения открываю себе пространство рациональной арти­куляции.

Кстати, не нужно воображение понимать психологически. Это не пси­хологическое, а бытийное усилие, когда я сам должен прийти в движение и со­стояние «напряженного чувства сознания», когда должны реально, индивидно возникнуть какие-то образования, получившие название трансцендентальных, проявляющиеся «обратным отложением» в организацию познавательных воз­можностей человека или в нравственной жизни).

Здесь непригодны исследовательские процедуры или объяснительные приемы теоретического анализа. Наше понимание того, как работают структу­ры жизни нашего же сознания, возникает не на основе логической проработки и умелого владения понятиями, ибо мы имеем дело с само-движением феномена, и не можем втиснуть рассудочные суждения в пространство его движения. А это пространство полноты и собранности, и мы не можем ничего привнести (нет пустого пространства) от нашего человеческого, которое «слишком чело­веческое» (Ф. Ницше) и одновременно можем установить отношение к предме­там мира и людям в их собственном бытии, в том числе и любить так, когда от­сутствует причина любви или ненависти к человеку.

Именно поэтому можно любить и «врага», когда мы любим «само по себе» (М.К. Мамардашвили). Мы уже знаем, что пространство феномена — это пространство бытийной полноты, способом существования которого является сознание бытия.

Это пространство бесконечно и неделимо, может быть только целиком, все. Для этого в филосо­фии употребляется понятие простоты, смысл которого в неделимости.

Если есть, то все, целиком, не может быть по частям. Чистая и простая форма.

Имен­но еще и форма, так как формой является то, что со-держит, или структура (форма со-держит «massa instantanée» — «мгновенную массу» жизненных про­явлений, которые меня касаются, но я не могу, в силу конечности, ухватить ее единым взором. Форма же со-держит полностью и целиком всю эту массу жиз­ненных проявлений. Все здесь. А следовательно, и уникально со-держит, поро­ждает. Не я, а форма производит уникальное со-бытие полноты.

Момент исти­ны, который нельзя повторить никакими человеческими созданиями. Это исти­на бытия и его тайна. В том смысле, что мы в ней участвуем, но не владеем, не производим). Сознание бытия и есть структура, со-держащая бытийное про­странство, которое феноменально присутствует.

В онтическом пространстве психологического и натурального мы не можем быть собранными полностью, пребыть полностью, а если можем, то вот в этом, феноменальном, не нами соз­данном пространстве саморазвития феномена, когда я невербально, целиком и полностью присутствую. Фактически, когда мы говорим о феноменальном про­странстве, то здесь мы имеем континуум «сознание-бытие». Э.Гуссерль прин­ципом интенциональности и вводит тему случившегося события данности мира (или иначе, континуум «сознания и бытия» и есть скрытое допущение вводимо­го принципа интенциональности сознания.

А следовательно, осуществляется метафизический акт (как бы феноменологам, тому же Гуссерлю, не приходи­лась открещиваться от метафизики). Не случайно многие феноменологи тяготе­ли к проблемам онтологии, Хайдеггер же без обиняков заявил, что онтология «возможна только как феноменология». — Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997. С. 35), опыта бытия, открываемого лишь фе­номенально, когда смещается сдвиг внимания на условия данности мира.

Итак, интенциальность сознания, понятая как континуум «сознания - бы­тия», когда интенции это «не то, что сознание знает, а тот его объект, который мнится, они не еще объект (где-то в зеркале сознания), а уже объект ... Она (ин­тенция. — И.Б.) «имеет в виду» свой объект, но не знает самое себя, и другой не может знать за нее, она может выступать лишь «собственно - лично», как «сама вещь» (в этом смысл лозунга Гуссерля «назад к самим вещам!» - И.Б.).

Интенциональный объект мы не воспроизводим в пространстве рефлексивного созна­ния, а если воспроизводим, то это будет то, что на него наросло, будет какой-то другой слой сознания, представляющий собой интерпретацию интенции, дос­тупную нам ее жизнь». — Мамардашвили М.К. Классический и неклассический идеал рациональности. М., 1994. С. 42.

М. Хайдеггер применяет термин «экзистенциал», кото­рый призван преодолеть субъект-объктную оппозицию прежней онтологии «как бытийственной характеристики внутри взаимодействия человека и мира». — Винтер Ш. Хайдеггер: определение метафизики // Реферат, журнал. Философ. Серия 3. 1993. С. 5.

Или можно говорить о неких актуалиях сознания, которые, как предупреди­тельно в нескольких местах своих работ отмечал еще И. Кант, нельзя ввести определением или предварительно допустить. Мы имеем дело с тем, что или есть, или нет.

И есть своим существованием, фактичностью, а не содержанием.

Именно такую фактичность Кант и называл практическим разумом. Область практического разума есть область схождения души и тела, когда де факта, непонятно как, но есть - некая случившаяся онтологическая реальность созна­ния (а не сознания как представления в головах людей, отражающих реаль­ность) как некоторая связность того, что должно было сойтись и сошлось, но я, своим интеллектом, не могу проконтролировать все эти схождения.

И если со­шлось, то я могу реализовать действие или восприятие (если же не сошлось, то ничего нет, в том смысле, что мы ничего не можем описать и понимать).

То есть возникают, рождаются какие-то условия, чтобы наши состояния были живыми. Эти условия дополнительны к содержанию и не коренятся в описываемых фактах.

(Продолжение следует).

Спасибо, что дочитали. Возвращайтесь.