В одной из статей на Дзене недавно прочитала интересную реплику автора по поводу наполнивших наше нынешнее бытие комментариев. Смысл реплики приблизительно такой - все такие комментаторы однозначно ратуют за продолжение того, о чем вы знаете, но сами туда не торопятся, потому что то ли слишком больные для этого, то ли слишком старые, не говоря уже о чрезмерно активных в этом плане женщинах. Очень удачно, да? Но зачем, в таком случае, им нужна вся эта активность? Если они не могут поехать туда сами, зачем так горячо ратуют, чтобы туда отправлялись другие?
Я уже писала об этом любопытном феномене в том смысле, что подобное поведение является одной из разновидностей подлости. Все так, но мне показался интересным один аспект, который, как мне кажется, немного проясняет природу вот именно этой конкретной подлости. Очевидно, что все эти люди лишены сочувствия, жалости, эмпатии, и конечно, все они являются жестокими. Но проявить эту жестокость в реальном поле их собственных жизней им довольно тяжело - они, подобно Остапу Бендеру, чтут уголовный кодекс и вообще среди своих знакомых и близких хотят выглядеть приличными и порядочными людьми.
Но жестокость, засевшая в них, судя по всему, в результате какой-то тяжелой детской травмы, настойчиво требует выхода, требует каких-то действий. В качестве таких действий многие из подобных людей, полагаю, охотно и с удовольствием третируют своих близких - более слабых, более беззащитных, безответных и зависимых от них. Именно люди с подобной травмой, судя по всему, и становятся бытовыми агрессорами, абьюзерами - ласковыми и улыбчивыми на публике, среди посторонних или вышестоящих, более сильных и властных людей, жестокими и грубыми со своими беспомощными родными.
Но даже и с ними проявить в полной мере свою жестокость не получается - в реальном поле действуют очень строгие ограничения, и если можно, например, к кому-то придираться или над кем-то насмехаться, то причинить ему физические увечья, допустим, является табу. Агрессия, происходящая где-то вдали от них и ничего не имеющая против того, чтобы к ней присоединялись сочувствующие, является для людей с подобной травмой и подобными реальными ограничениями настоящей находкой. Они наконец-то могут дать выход своей жестокости, но за эту жестокость им совершенно ничего не будет.
Их не накажут, не осудят, не лишат свободы, мало того - эта жестокость является негласно одобряемой и поощряемой сверху. К удовлетворению от выраженной жестокости добавляется радость от выполнения социально значимого, важного для властных институций действия. Можно делать и говорить то, что ты хочешь, и это, оказывается, будет и правильным, и очень своевременным. Кто же от такого откажется по доброй воле? Правильно, никто.
Пока там, далеко, кто-то совершает жестокость своими собственными руками, они присоединяются к ней вербально, и наконец-то могут в полной мере насладиться гибелью и увечьями, не ощущая это свое наслаждение чем-то преступным. Эта жестокость чужими руками дает им возможность и удовлетворять свою злую жажду, и при этом чувствовать себя по-прежнему добропорядочными членами общества. Только, к сожалению, это так не работает - лицемерные речи, за которыми скрывается жажда жестокости, остаются речами, а жестокость, скрывающаяся за ними - остается реальной жестокостью.