Мой герой - слишком русский писатель… Представляю, как сразу насторожились ревнители чистоты русского языка. Нельзя быть слишком русским, как нельзя быть слишком французским или китайским. По правилам, может, и нельзя. Но он, мой герой, живет «вне всех житейских правил». Такая жизнь – привилегия воинов и поэтов. Мой герой и воин, и поэт. Горячей точкой, пульсирующей болью в его сердце, навсегда осталась Чечня. С тех пор он вынашивает свои стихи и рассказы бессонными ночами, когда сердце особенно чутко, когда каждая мысль, каждое движение души, словно поверку проходят на искренность, на истинность. Может, потому его слово разящее, острое, как кинжал, что нет в нем фальши? Выстраивая сюжет, он проговаривает, проживает мысленно истории своих героев, расцвечивает повествование выразительными подробностями, меткими наблюдениями, говорящими деталями. И только потом, когда рассказ уже сложился, ожил, затеплился внутренним огнем, он записывает его.
Надо сказать, сейчас пишут все! Процесс упростился до безобразия. Достаточно обзавестись компьютером – и все, ты уже писатель. Кажется, чего проще? Цепляй слова друг за дружку – все вроде грамотные. Мысли в голове роятся, теснятся – только поспевай, рука, по клавишам стучать. Вот она жизнь, бурлит, кипит, словно колдовское варево из сказки. И пьянит, и ужасает, и восхищает. И ныряешь ты в нее простым гражданином, каких миллионы, а выскочить надеешься, непременно Иваном-Царевичем. Не в смысле – красоты, а в смысле таланта. Добрым молодцем-писателем. И плевать тебе, что остальных соискателей это варево вкрутую сварило, эта сказка не про тебя. Потому что ты все про жизнь понял, нахлебался, до самого донышка нырнул. Приманил ее, как диковинную птицу и грубой своей ладонью ловишь биение ее сердца, хмелеешь от осознания хрупкости преграды между твоей ладонью и ее сердцем. И кажется тебе, что ее и нет этой преграды. Ну, или почти нет. Сама жизнь – вот она! В твоей руке! Только пиши! И захлебываясь вдохновением, пишешь, пишешь… Ох, уж это обманчивое «почти», скольких людей оно сбило с толку. Все в нарисованной тобой картинке, как в жизни, ну или почти как в жизни: вот небо, вот птица, вот крылья. Крылья - есть, полета – нет. Не летит птица! Мертва. Ускользнула жизнь из-под пера. Не каждому она дается. В этом-то и состоит великое таинство творчества. Нарисованная птица летает только у настоящих поэтов.
Мой герой из их числа.
Да не пугайся, уважаемый читатель, я далека от мысли рисовать портрет человека идеального, дабы юным отрокам было с кого жизнь делать. Идеальных людей надобно искать не в среде литераторов, особенно русских. Кстати, в моем контексте русскость не просто факт биографии, а одержимость – в хорошем смысле этого слова! – Россией. Датчанин Владимир Даль был гораздо более русским, чем иные, кто русскими только числятся, исключительно по факту рождения.
Что касается идеальных людей, то таковые существуют, наверное, только в воспаленном воображении скучающих дам. А уж идеальные русские люди – и вовсе сказка. А если русский человек еще и – вот беда-то! - талантлив, да к тому же поэт, то в нем, страдальце, - такого понамешано, понамучено, такое кипение страстей, такая неудержимая тяга к самоистязанию и саморазрушению, что только и остается, что диву даваться, как жив до сих пор. Какие уж тут правила! Но вот ведь парадокс: только так, а не иначе, только сжигая себя, поэт создает настоящее. Помните, у Давида Самойлова? «Надо себя сжечь. И превратиться в речь. Сжечь себя дотла, Чтоб только речь жгла». Уж он-то знал, о чем говорил. И вот сейчас, дорогой читатель, ты должен с горечью воскликнуть: « Как мало! Как мало в России поэтов!» И будешь прав. Ничего нового! Талант – вещь штучная, а потому редкая. И какая же радость, какой праздник души – встреча с настоящим поэтом.
Знакомьтесь: русский, слишком русский, поэт, прозаик Владимир Милов.
Деревенская проза – направление, которое появилось в русской литературе в середине прошлого века. Если бы Владимир Милов создавал свои удивительные рассказы о деревенских жителях в те годы, он бы органично вписался в славную когорту писателей-деревенщиков. Тогда деревенская проза была представлена яркими именами: Овечкин, Астафьев, Белов, Распутин, Шукшин. Вершины! Классика русской советской литературы. Но сегодня Владимир Милов вслед за Есениным вполне может повторить: «Я последний поэт деревни», - и вряд ли ошибется. Где-то я прочитала, что каждую неделю с карты России исчезает несколько деревень. Вот и в Тульской области, где живет Владимир Милов, по данным все знающей статистики, неукоснительно растет число горожан, а деревни умирают. Сколько их уже ушло в небытие! Макеево, Челюстино, Екатериновка, Судово, Мелехово… У Милова есть пронзительное по тональности стихотворение «Домовой» - о заброшенной деревне, из которой вместе с людьми ушла жизнь:
Прошлого остыли страсти,
В тишине болотной дом.
Где ж теперь ты, друг кот Васька,
Под каким истлел кустом?
Где, скажите мне на милость,
Люд, скотина, ребятня,
Где тот край, куда вы скрылись,
Что ж вы бросили меня?
Хоть бы печку протопили,
Ведь, ветшая, гибнет дом,
Как мертвец к сырой могиле,
Я к нему приговорен.
Что за ветер перемены
Всех, как языком, слизал?
На последний вопрос как раз ответ найти не сложно. Но как истинный русский поэт Владимир Милов поднимает вопросы, на которые ответить не просто:
Что мои сомнения-химеры?
Очи пьют земную красоту.
Господи, пошли мне посох веры
И звездою засвети мечту.
Отчего же сердцу в теле тесно?
Отчего душа моя болит?
Жизни незаконченная пьеса
Предо мной открытая лежит.
(«Осенью повеяло из леса»)
Боль души - не лечится лекарствами, она, как клеймо причастности, как плата за талант. И несут ее поэты по жизни с жертвенной готовностью страдать:
Невежд и нынче домыслы свежи.
Поэт уже не больше скомороха,
А из богатства есть лишь боль души,
Да крест судьбы и впереди – Голгофа.
( «Автобиографическое»)
Но все же мне, друзья, не повезло:
Средь шабаша и нечисти разгула,
Не встретил грудью пистолета дула,
Не пал в бою я с шашкой наголо, –
Меня судьба жестоко обманула!
( «Старею, други»)
У другого замечательного русского поэта Евгения Семичева как-то встретился мне образ саморасстрелянной души поэта, удел которой - «смущать живущих на земле». И думается мне, саморасстрелянная душа – это и о нем, о Владимире Милове. Достаточно прочесть его «Пьяную деревню». Под этим названием Милов объединил цикл рассказов о деревенских жителях. Безусловно, название глубже смысла, который лежит на поверхности. Пьяная не столько от водки, сколько от безысходности, от великой душевной смуты, от потерянности и тоски по другой жизни, наполненной осмысленным трудом, любовью и верой.
Рассказ «Волчья любовь», на мой взгляд, один из самых ярких в творчестве автора. Он написан в лучших традициях русской классической литературы, потому что обращен, прежде всего, к человеческому в человеке, к душе. Сюжет драматичен, но у читателя по прочтении остается светлое чувство надежды, чуть приправленное горечью. Но все-таки надежды. На человека. На любовь. Думаю, так писать о любви может только тот, кто сам любил безудержно, бесстрашно, на разрыв аорты. Кто свою любовь выстрадал.
А эпиграфом к рассказу вполне могли бы стать слова Чехова: «Берегите в себе человека».
Среди колоритных и очень живых героев деревенской прозы Владимира Милова Юрка Сыч - чуть в стороне - и в жизни, и в сердце автора. Живет в деревне нескладный мужичонка, вроде даже дурковатый. Автор, не жалея красок, расписывает никчемность Юрки, его невзрачный вид, его неприспособленность к жизни. И у читателя поначалу складывается впечатление, что Юрка – типичный никчемушник. Нет в нем мужской хватки, стремления зацепиться за жизнь. Мечтал стать, как отец, лесником, да не получилось в силу природного дефекта речи:
"…по отдельности Юрка правильно произносил все звуки, читал, складывая их в слога, но стоило ему начать говорить произвольно, как все эти «шипящие» и «свистящие» смешивались в один ворох, и получалось – нарочно не придумаешь».
С трудом закончив восьмилетку, Юрка подался было в техникум, да опять картавость подвела. По этой же причине и в армию его не взяли. Так и покатилась бесцельно Юркина жизнь: рыбалка, охота. Иногда он работал в колхозе, но все на каких-то пустяковых должностях. «Он уже давно смирился с мыслью, что страшный, тщедушный, шепелявый уродец (ещё с младых ногтей его заставили поверить в это и учителя, и одноклассники), и Юрка ни на что не претендовал: ни на любовь женщины, ни на уважение односельчан.» Эдакий Иванушка-дурачок, только из современной сказки.
Должно быть, на фоне плывущего по течению жизни Юрки все остальные сельчане чувствовали свою значительность и состоятельность. Потому и охотно подшучивали над Юркой. Над его незадавшейся судьбой, над его беспутной женой Каркой. Так-то оно так. Но никто не давал себе труда задаться простым вопросом, почему именно к Юрке прибилась Карка? Почему так любили водиться с Юркой деревенские ребятишки? Правда водились до тех пор, пока не вырастали во взрослых хитроватых мужичков и не начинали стыдиться былой дружбы. Может, и задавались вопросом, но и отвечали привычно легко: а потому что дурачок. Хотя кто-нибудь, более проницательный, возможно, догадывался, что за внешней невзрачностью и никчемушностью прячется у Юрки добрая душа. Да только по нынешним временам доброта не в почете. Не достоинство она в человеке, а вроде как слабость. Вот и в деревне никому Юркина доброта не сгодилась, а значит, никто ее и не оценил. Разве что приблудившаяся Карка.
И надо же случиться такому – зарезали волки Юркиного бычка-двухлетку. « Тут было отчего придти в негодование, словно в морду плюнули, дескать, чмо ты, а не охотник и хрен тебе, а не новую лодку по весне – именно такие надежды возлагал Юрка на быка.
– Карка, сюка, насяла сякуту чистить, а быка в сад выгнала, к стогу сена. Я сляды смотрел: волсяра быка от дома отсёк и ся деревню погняль. Крупные сляды, видно, матёрый, сюка! А волчица их в кустах за деревней поджидала – сик, горло быку, как косой, тот и дрыгнуться не успел. Волчица резала. Хорошо они там погуляли: кругом куски мяса валяются оторванные. Зачем? Волк, что оторвёт, то проглотит. Смеются надо мной, сюки!»
Юрка потерял покой и целыми днями колесил по округе в поисках волчьего логова, в район ездил, с другими охотниками сговаривался и все-таки добился своего: завалили волка по весне. Впервые в своей непутевой жизни Юрка совершил что-то значительное. Победил зверя, доказал сельчанам, что он дельный мужик, наказал зверюгу. Только странное дело - победа эта не приносит Юрке ожидаемой радости. И томясь непонятной, неосознанной пока тоской, Юрка, подвыпив, рассказывает сельчанам: «А у этого, волка, челюсть была сломана, да видать, срослась неправильно. Не мог он сам жрать, вот волчица его и кормила, отрывала ему куски от моего быка, – Юрка натощак быстро захмелел, его глаза лихорадочно заблестели, голос сделался тонким и плаксивым, – А ведь не бросила она его – калеку! Ой, сюка! Вот ведь как любила! А умирал он как? Мы их к речке прижали, всё – тупик: лед уже от берега оттаял – метра три нужно было прыгать. Волчица перепрыгнула, а ему ляжку прострелили. Он ей и говорит: «Беги, моя голубка, спасайся! Тебе ещё наших детей растить нужно. Не поминай меня лихом. Приму я лютую смерть за нашу любовь».
– Что так и сказал? – попытался кто-то съязвить в толпе, но всегда спокойный и равнодушный к насмешкам Юрка взрывается:
– Смейтесь, смейтесь, сюки! Досмеётесь, вот ощенится она, только пух от вашей скотины полетит по осени, леса у нас не маленькие – есть, где затаиться. А он за свою любовь героическую смерть принял: сам на собак бросился. А что он может сделать с такой челюстью? Но собак он тормознул – не дал им прыгнуть за волчицей».
Над телом поверженного, но непобежденного волка Юрка впервые задумывается о своей жизни. Подлинное прозрение еще придет. Сколько себя помнил, он терпеливо сносил насмешки и пренебрежение окружающих, считал их заслуженными, а потому не обижался. А чего же обижаться, если он - никчемный картавый уродец, которого не за что любить… Но именно убитый волк разбудил в Юрке Человека. Не люди. Не Карка, не односельчане, а волк напомнил Юрке, что он, Юрка, человек. Что есть другая жизнь, другие отношения, другие чувства. Что ради той, другой жизни, не жалко и умереть. Вот так же, на взлете, защищая от врагов свою любовь. Прозрение всегда горько, всегда боль. Прозрение сродни рождению. Просто не всегда это сразу осознаешь.
«Из толпы выходит подвыпившая Карка, с желтым, словно восковым лицом, вся в каких-то фурункулах (поговаривают, что у неё сифилис) и тянет Сыча за рукав:
– Пойдем, сейчас и у нас с тобой любовь будет!
– Уйди, сюка! – Вырывается Юрка, – Сейчас как дам прикладом промеж глаз и ляжешь тут рядом с волком.
Ему наливают ещё стакан водки, он выпивает и, вдруг, к удивлению всех, начинает навзрыд плакать. Сам стыдясь этих слез, он садится на корточки возле убитого волка и закрывает лицо полой халата».
Односельчане и охотники из района, сытые, гладкие, деловитые, понимающе смеются Юркиным слезам, меряя его по себе – позавидовал человечий огрызок волчьей любви. Да, может, и позавидовал сгоряча. Только цена у этой зависти совсем другая. И цвет другой. И невдомек им, смеющимся, что не столько завистью вызваны Юркины слезы, сколько огромным, неизбывным чувством вины, пока еще не вполне осознанным. И невдомек им, что отплакав свое, пойдет по жизни уже совсем другой Юрка. А вот они, правильные, хозяйственные, деловые так и останутся… неразбуженными.
И вновь мне приходят на память строки Евгения Семичева:
Отвергнутый стаей, подстреленный волк,
Я знаю, я знаю в поэзии толк.
О чем мое сердце ночами болит?
О том, что под сердцем мне пуля скулит.
Эта явная творческая перекличка двух больших поэтов не случайна. И Семичев, и Милов каждый по-своему, в меру своего недюжинного таланта стучат в наши сердца, спасают наши души, чтобы не зачерствели, чтобы открывались любви, чтобы знали и помнили мы свое человеческое предназначение.
А иначе, зачем нужны поэты?
2014 г.