Хлеб и слёзы (повесть) Часть 32. В. Фоменков

814 прочтений

9 октября 2022

В тревоге да заботе живёт Клавдия Кузнецова. Весь день, с утра и до вечера, в колхозе с дочерью, и стог сена на зиму они заготовили чуть ли не одни из первых. Завидуют им деревенские: «Как будто кто слово из них волшебное знает, или двухжильные они, совсем ночами не спят! А может, председатель им помогает, но когда он это делает, никто не видит, а стог, да ещё какой, стоит!»
Удивляются все Гомзяки.
– Не иначе как, но тут мужичья рука! – рассуждают, – двум бабёнкам это дело не по жилам!
А мужики и вовсе в укор своим бабам шутят:
– Вон бригадир у нас, Клавдия, из всех баб в деревне лучшая, хоть иди к ней да сватайся.
Слухи, рассуждения подзадорили деревенских баб, даже из её бригады, чего никак не ожидала Клавдия. Устинья Пышкина, подруга Веры, с ехидной улыбкой подкатила к бригадиру.
– Что, тётя Клава, бригадирство на пользу идёт? Из бедноты в зажиточные стараемся выйти, как в соцсоревновании?
Клавдии стало неудобно перед другими членами бригады, да и оправдываться она не знала за что. В Устинье она сейчас не видела той прежней весёлой, озорной, языкастой девушки. В ней горело зло, а из уст брызгал яд. Клавдия с упрёком сказала:
– Ты что это, Устинья? С чего взяла?
– А с того, да с этого! Не я одна тебя вижу с властью колхозной то в полях, то в лугах. А Верка одна это дело не осилит, пуп надорвёт! Да она уже, подруженька моя, и надорвала, – с ухмылкой бросила Устинья. – Об этом не я одна говорю, а вся деревня знает, а ты делаешь вид, будто не знаешь.
Одна из старых женщин бригады, что крестилась в грозу, не выдержала, одёрнула Устинью:
– Бессовестная, – сказала она.
А Устинья словно и не слышит, продолжает своё:
– У вашей избёнки-то ого-го какой стожище, а в хате-то мужика нет. А может и есть, прячется где-то под кроватью, – она обернулась с ухмылкой к окружающим их. – А что, может и есть, бабы?
У Клавдии на глаза навернулись слёзы, она в ответ сказала:
– А вы сходите и проверьте, есть ли мужик под моей кроватью.
Устинья не уступала:
– Надо будет, и проверим, – она уже поняла, что говорит не то, но не могла остановиться.
Клавдия со слезами решила покинуть свою бригаду, сгорая от стыда от напраслины, и оговора. Она понимала, что в бригаде, как и во всей деревне на неё и дочь зародилась злоба из-за стога сена, что заготовили они с Шумиловым.
– Чья бы корова мычала, а твоя, Устинья, молчала!
– А это ты не прикажешь, правда она завсегда глаза колет!
– Да, Устинья, это правда, но не в этом случае. Ну а вы-то, что стоите и молчите? – спросила она остальных. – Солидарны с ней все?
– Да, – ответила Устинья, глубоко вздохнув, подымая высокую грудь, – видишь, тётя Клава?
– Хорошо. Мне не стыдно, и виниться не перед кем, – сказала Клавдия, и пошла.
– Идеальный, видно, мужик, знает, с кем крутить бригадирша, тоже мне! – крикнула ей вслед Устинья.
Сзади Клавдия услышала голоса и смех:
– Хи – хи, ха – ха!
Этот смех и слова Устиньи взорвали душу и ранили сердце Клавдии, она, прибавив, шаг, пошла с поля в деревню со словами:
– Мы, Козины, не из обидчивых, и воду на нас вам, дорогие мои, возить не придётся! А Устинья, тоже мне, ну просто дура! Я совсем от Устиньи… А что говорить, порода Васяткиных. А с бригадирства уйду, никто меня не удержит, раз не хороша, и камни вы, бабоньки и девоньки, не в тот огород бросаете!
Так, рассуждая сама с собой, Клавдия Кузнецова и пришла домой. Неожиданно и необычно для Шумилова расстроенной вошла она в избу. Он, как всегда, лежал на топчане в чулане и слушал радио. Клавдия приглушила звук, решив, что он спит. Шумилов вышел из чулана, увидев кислое лицо Клавдии, красные, наполненные слезами её глаза, спросил:
– Произошло что-то? Да? Клавдия, что-то серьёзное?
– Да, Петя, я не хочу больше быть бригадиром.
Шумилов подошёл к ней:
– Что же такое? За что же так сильно обидели тебя колхозные власти?
– Не власти, – ответила Клавдия и всё рассказала.
Он удивился.
– Устинья? – произнёс он и заговорил, рассуждая. – Та, которую я видел не раз в окно, много раз слышал её симпатичный с повышенным тембром голос из подвала, всегда говорившую с юмором и остроумием, – он не мог никак понять, – что же она, которая ходила сюда, в эту избу зимами играть в лото, как так могло случиться, чтобы Устинья обидела тебя?
Клавдии после его слов стало ещё обиднее, она не могла сдержать слёз.
– Ну и хватит, – начал успокаивать хозяйку Шумилов. – Бог он рассудит, это, Клавдия, просто людская зависть, обыкновенная и злобная.
– Да ладно, – сказала Клавдия, – если б она была одна, а то они все вместе!
– Вот оказия, вон на дворе стог, и опять, даже в этой ситуации, моя вина!
– Нет, тут нет твоей вины.
Шумилов чтобы успокоить хозяйку и не обидеть её сказал:
– Ты сильная и смелая женщина, я тебе говорил эти слова не раз. Поверь, это пройдёт, сгорит во времени эта зависть в людях, в том числе и в Устинье. Человеческая нечисть живёт в душах всех людей, не задеваешь её – она спит, а заденешь – пробуждается. И только совесть может измерить этот порок. Ты понимаешь меня, Клавдия?
– Да, – она убрала слёзы. – Спасибо за утешение, но завтра я иду к председателю и пишу заявление об уходе из бригадиров.
– Не спеши, Клава, – посоветовал он. – Схватку с волком выиграла, пусть со старым и слабым, но верх был твой, и с завистью, что стала между тобой и людьми…
Шумилову стало тяжело на душе, он смотрел на Клавдию и понимал, чувствовал свою вину перед ней ещё больше, чем ранее. Он держит за пазухой уже много лет тайный груз отношений с Верой, волнуясь за то, как она воспримет новость о том, кто отец её будущего внука.
– Да, да, – сказал он, не понимая, зачем и к чему говорит это, – да, да, конечно.
Клавдия удивлённо взглянула и спросила:
– Петя! Петя! Ты так думаешь?
Шумилов очнулся.
– Да, конечно, не надо горячиться, – сказал он уверенно.
Вскоре пришла Вера, и их разговор прервался.
… Июльскую ночь Клавдия спала плохо, можно сказать, что и совсем не сомкнула глаз, думая о случившемся днём. Она решила всё же идти в правление и подать заявление о переводе её в разнорабочие или дояркой во вторую бригаду. Утром, чтобы захватить Сажина, отправилась пораньше. Из дома ушла молча, за ней вслед ушла и дочь, Шумилов вновь, как всегда, в одиночестве остался под замком.
Заявление Клавдия написала ещё дома и сразу же, войдя в кабинет, подала его в руки председателю. Сажин уже знал о том, что случилось вчера в поле, но он не думал о таком поступке Клавдии.
Бегло пробежав написанные строки и ничего не понимая, спросил:
– Это ещё что такое? Это что же – уход из-за меня?
– А причём здесь вы, Василий Сергеевич?
– Как это при чём? О нас с вами вся деревня, весь колхоз, от малого до старого шушукаются. А ты ещё этим своим заявление масло в огонь подливаешь!
– Не понимаю.
– А что тут понимать, стог сена как бы я тебе поставил, и сено это будто колхозное. А на самом деле…
Клавдия взглянула в его лицо и почувствовала, как кровь ударила ей в голову, она покраснела.
– А при чём тут вы? – ещё раз спросила она. – Эту траву я косила с дочерью по ночам, а потом весь день ходили словно пьяные.
– А люди в зависти думают другое. Другое, Клава.
– Пусть думают, а вы, Василий Сергеевич, подпишите моё заявление, если действительно любите меня.
– Хорошо, – согласился он, и спросил. – А куда я тебя потом пристрою?
– Во вторую бригаду, дояркой.
– Дояркой, значит?
– Да.
– А на почту не хочешь? – спросил Сажин. – Там сейчас почтальон нужен второй, для дальних деревень.
– Согласна и на почту, – ответила Клавдия. – Жалеете?
Он пожал плечами и ответил не сразу.
– Какая тут жалость? – и подписал заявление.
– Спасибо, – сказала Клавдия, повернулась и ушла, а он, оставшись один, подумал: «Хорошая женщина Клавдия, въелась в сердце и будоражит его, а её будто кто держит другой. Муж теперь уже не вернётся, все сроки вышли. Но кто?..»
Когда Клавдия вернулась к своей избе, увидела, что у дома её ждёт бригада кровельщиков. Шумилову пришлось прятаться в тёмном подвале под чуланом до тех пор, пока бригада не сделала всю работу. Разошлись рабочие только с наступлением июльских вечерних с сизой дымкой сумерек. Так прошёл ещё один день для Клавдии, Веры и Шумилова в постоянной тревоге за что-то. Чего?.. Перемен в их уже сложившемся семейном мире они не хотели, все трое ждали появления четвёртого человечка в их крошечной избёнке. Каждый со своей мыслью о будущем.
Совсем никто не ожидал, что Клавдия Кузнецова уйдёт с бригадира первой бригады. Все привыкли в Гомзяках к её бригадирству, ведь заняла она эту должность в вой_ну, чуть ли не с первых её дней и пронесла все трудности вое_нных и послевоенных лет на своих плечах. Всё вынесла Клавдия, а тут как гром среди зимы известие об её уходе из-за стога сена и бабской зависти. Увидев Клавдию, идущую под вечер по деревне, её остановила сестра Галя, всё ещё держащая неприязнь к сестре.
– Привет, сестра, – с насмешкой и ехидством на устах сказала она.
– Здравствуй, сестра, – сказала Клава.
– Это что же, уходишь и оставляешь колхозный пирог недоевши?
– А тебя что, ненависть берёт? – ответила Клавдия.
И тут Галину взорвало с такой силой, которой Клавдия и не ожидала:
– А вот и берёт! Он Бог то всё видит, сестрёнка, ты знаешь, как я об Иване сохла! Знаешь, что я, как собачонка, по пятам за ним бегала, а ты не пощадила сестру, замуж за него выскочила, отбив любимого у родной сестры. Разве такое забудешь?!
Клавдия с детства знала злобный характер сестры, но что бы вот так долго помнить и мстить родному человеку, не могла в это поверить. Сколько лет прошло, Галя вышла замуж, родила детей, жила с другим человеком, и при этом мстила сестре за Ивана, которого давно уже нет на свете, как и сына Клавдии! Осталась одна дочь Вера из близких родственников, да тётка Меланья, которую Галя не жалует за то, что та знается с Клавдией. Даже племянников настроила против, кроме как последнего Ильи, у которого против тётки нет зависти, он иногда тайком от матери нет, нет, да и заглянет к тёте Клаве. И ещё одного не могла понять Клавдия, почему Галя работает с Верой на ферме и терпит её, свою племянницу, все эти годы. Подумав, Клавдия ответила сестре:
– Да, да, Галя, это ты правильно говоришь, Бог всё видит, но он не успевает за всеми, им по грехам отпустить. Бывает, что и долго, ждать приходится. Только б я, сестрёнка, не злорадствовала, хотя и есть за что, но живём-то мы на свете один раз, и старое пора забыть!
– Вот умная стала!
– А разве я другой была?
– Ну ладно, иди, иди, некогда мне с тобой лясы точить. Иди уж, умная, – и ещё более ехидной усмешкой, стараясь взбесить Клавдию, сказала, – что же председатель-то из бригадиров спихнул? Плохо, видно, любишь!
– Ах, дура! Прямо нагольная дурра! – сказала Клавдия, повернулась и быстро пошла от сестры. А та стояла, словно вкопанная по самые колени в землю. Впервые Галя почувствовала неловкость за всё сказанное сестре за время их вражды.
…Неловкость за свой поступок в это же самое время чувствовала сейчас не только Галя, но и Устинья. У неё уже не было омерзительной, злобной зависти к тёте Клаве, она корила себя, как не раз в жизни, за свой язык, за горячность, подогретую в ней другими людьми.
Слухи о том, что Кузнецова устроилась почтальоном, словно ветер разнеслись по Гомзякам. Через двое суток в Гомзяковский колхоз, в канун уборки урожая, с проверкой готовности приехал первый секретарь райкома Лучёв. Он будто случайно завёл разговор с Сажиным (он был наслышан якобы о любовных связях Клавдии и председателя), спросил неожиданно:
– А что же у вас с Клавдией? Из-за любви, что ли, она теперь на почте работает?
Сажин удивился, не зная, что и ответить.
– Это бредни, – сказал он, – не имеют под собой никакой почвы.
– Уклоняетесь от ответа? – спросил опять Лучёв, – Василий Сергеевич, – и улыбнулся, – на бюро райкома не вызову. Женщина она хорошая.
– Ясно.
– Ну что?
– Не получается у меня пока с ней, вижу, что что-то сдерживает её. Может, беременность дочери?
– Она же у неё немая?
– Немая, – согласился Сажин, – это да, казалось бы, других девок да вдов вокруг…
Лучёв взглянул на Сажина с пониманием, потянул с ответом. Он хорошо знал немую дочь Клавдии, не раз видел её в поле вместе с матерью.
– Что же, – сказал он, – эта немота других достоинств её не отнимает, она в теле, на личико ничего, значит, кто-то на её недуг не посмотрел. А кто, не знаешь?
– Нет.
– А вот Клавдию надо уговорить снова в бригаду вернуться.
Они шли рядом.
– Уговорить… Нет, не получится. Не пойдёт она назад!
– А кого же ты думаешь поставить бригадиром?
– На собрании завтра решим, может Устинью Пышкину. Женщина она молодая.
– Не серьёзная она, – ответил Лучёв, – не потянет. А кто ещё?
– Иван Титов.
– Быкорюк?
– Да.
Лучёв покачал головой и ничего не сказав, завёл разговор о другом.
– Распоряжение к нам в райком пришло из обкома о внедрении в севооборот новой культуры – кукурузы.
– Кукурузы? – переспросил Сажин.
– Да. Засеем ею у вас 50 – 70 гектаров.
– А для чего?
– Для силоса будем сеять в тех колхозах, где есть крупнорогатый скот. И вот что ещё, Василий Сергеевич, пошли ты в Мичуринский сельскохозяйственный техникум кого-нибудь учиться на агронома.
– Хорошо, Грушу Кузнецову пошлю, нам очень нужен агроном.
Лучёв кивнул.
– Но с Клавдией ещё поговори.
После разговора с Сажиным Лучёв покинул Гомзяки, и на райкомовской машине уехал в Глазок.
…Вечером, совсем неожиданно для Клавдии, чуть ли не в сумерках, пожаловала к крайнему дому Устинья. Клавдия с дочерью доили корову, овода покусали коровье вымя, и Зорька плохо стояла, не подпускала к себе, била ногами, доить её было одной очень трудно.
Первой увидела Устинью немая и тихо, совсем незаметно, толкнула мать в плечо.
– Ты что? – спросила мать.
– Ы, – тихо, чуть ли не шёпотом, издала звук немая.
Клавдия оглянулась и увидела Устинью, которая шла к ним. Дойник уже был полон молока, и Клавдия, вставая, сказала:
– Дочь, иди в избу.
Немая взяла ведро с молоком из рук матери и пошла.
– Вечер добрый, – сказала Устинья, проходящей мимо неё Вере. Вера прошла, не оглядываясь.
– Добрый вечер, – стыдливо сказала Устинья, – тётя Клава.
Клавдия заметила, как Устинья виновато прячет глаза.
– Я, тётя Клава, пришла прощения попросить. Прости меня, дуру, от зависти я всё это наговорила, будь проклято это сено. Ах, как мне стыдно, тётка Клавдия. Прости! – она встала на колени.
Устинье до того было неловко перед Клавдией, что она была готова тут же провалиться, как говорят в этом случае, сквозь землю.
– Я давно тебя простила, Устинья, – ответила Клавдия, – но как бы меня теперь кто не просил в бригаду я не вернусь. Хватит. – Клавдия приподняла Устинью с колен за локоть. – А язык он что – без костей, для того и даден, чтобы молоть.
– Спасибо, – с благодарностью сказала Устинья.
– Ну и будет. Будет…