Январь вступает в свои права, дни бегут быстро. Иногда я задумываюсь о том, который теперь год, и с трудом верю, что сейчас уже 2021. Время для меня остановилось где-то в 2018 и все никак не сдвинется с места. Я считаю и пересчитываю: мне в этом году исполнится тридцать, Ларсу пять, моей дочери год.
«Я не знаю, когда у нее день рождения, - пишу я Ларе. – Пригласи нас, пожалуйста». Но получаю в ответ только оправдания – количество заболевших растет, она боится и не хочет рисковать. В качестве компенсации мне приходит стопка пестрых фото. Я близок к тому, чтобы швырнуть телефоном в стену, но подумав пару мгновений, взвесив риски, понимаю, что она права.
Стройка продвигается медленно – на нее уже нет сил. На работе тоже какое-то затишье. С января части коллег разрешили выйти в офис, но квота пока мала, 30 процентов от общего числа сотрудников, я мог бы спать спокойно. Но в действительности мне плохо спится – мне думается о том, как месяц от месяца запутываются мои отношения со всеми немецкими инстанциями. Я вывозил Ларса на время, но его виза уже давно просрочена, налоги я плачу исправно, но с декабря у меня нет прописки в Германии – куда идет моя почта, запросы комитета по делам несовершеннолетних, прочая немецкая бюрократия? Я утешаю себя тем, что от Рене тоже нет новостей, значит, всерьез отсутствием несовершеннолетнего немецкого гражданина на немецкой земле пока еще никто не заинтересовался. Мое начальство тоже мало интересуется моим местонахождением. Но время идет, эпидемия рано или поздно закончится, а с ним и благословенный богом и людьми, вроде меня, карантин. Что тогда?
- Проблемы надо решать по мере их поступления, - философствует Алекс во время одного из своих визитов. Мы только что сходили на лыжах в молодой дубовый лесок на другой стороне реки и теперь пьем чай.
Я благодарен ей за поддержку, как до того был благодарен Юрию. О нем я думаю в последнее время особенно часто, но вот пообщаться как прежде не получается. То ли я не достаточно настойчив, то ли, наоборот, излишне назойлив, но складывается впечатление, что Юрий меня избегает.
- Пока я здесь сижу, никакая проблема до меня не доберется, - шучу я. – Но чем дольше я здесь сижу, тем стремительнее теряю квалификацию. Скоро я буду просто не в состоянии справиться с какой-то проблемой…
- Поживем – увидим, - отзывается Алекс беспечно. – Ты очень понравился Марго. Она даже неоднократно выразила сожаление, что ты не девушка. Представь!
- Вот уже чего я совершенно точно представить не могу. Всю свою жизнь стараюсь и кажусь себе брутальным до невозможности. Разве нет?
- Все так. Только зачем? Хочешь своим свирепым видом все проблемы распугать? Или кого-то другого?
- Не знаю… А почему ты такая, какая ты есть?
- А черт его знает! Мне нравится быть такой, тебе нравлюсь я такая, Марго, студентам…
- Logisch. Может быть, и я, такой, какой есть, тоже кому-то нравлюсь.
- Ты, главное, себе самому нравься, а остальные приложатся.
Я понимающе киваю, но в глубине души звучит голос за левым плечом: «Будь самим собой доволен!» Если я Пер Гюнт, то где моя Сольвег?
Заканчивается январь, наступает февраль. От Юрия по-прежнему нет вестей, мать с отчимом заняты своей мыльной оперой, Алекс – сессией. В город ездить совсем незачем. Да если бы и возникла в поездке большая нужда, это было бы проблематично – днями и ночами валит снег, а как только прекращаются снегопады, начинаются жуткие холода. Я рад, что успел утеплить дом, но сарай для козы и Одиссея вымерзает насквозь – скотина переезжает в дом, места становится еще меньше.
Живот у козы растет, и я внутренне готовлюсь к тому, что скоро к моим уже достаточно беспокойным детям, собакам, кошкам и козам присоединится еще один мелкий и вертлявый член семьи. Но тут я, к сожалению, ошибаюсь.
Натуся все это знала и все умела, но она не знала, что очень скоро наступит время, когда и я должен буду все это знать. Она смеялась и повторяла только, что дурацкое дело не хитрое, а я смеялся вместе с ней и верил. Я ничего не знаю и ничего не умею. В одну из ночей коза умирает от родов. А я даже не успеваю сообразить, что происходит.
Я просто тупо стою перед кусочком костей и шерсти, который мгновения назад был живым существом и боролся за эту жизнь до конца.
Я тяжело вздыхаю и отношу тело в холодный сарай. Сыну скажу, что отвез козу в больницу. А потом что-нибудь придумаем. Без сил и без чувств я падаю на постель, все, чего я сейчас хочу, это уснуть и никогда не проснуться. Как коза, как Натуся, как отец, который сбежал от меня тогда, когда был мне нужен. Зачем? Его же никогда не было дома! Но именно он стоял между мной и дедом, он был наследником и закрывал меня собой. Проживи он чуть дольше, чтобы я успел сам выбрать свое призвание! Я бы успел возмужать и в честном бою отбить у него ту женщину, которую люблю! Я бы…
Утром мне не становится лучше. В конторе нечаянная радость! На утренней планерке начальство, сияя как начищенный пятак, сообщает, что нашей почти годовой изоляции приходит конец. Скоро, может быть, даже в апреле, но в мае точно, мы снова наконец-то сможем встретиться на нашем горячо любимом рабочем месте. Я улыбаюсь вместе со всеми, но как только конференция заканчивается, ухожу в сарай колоть дрова. Я в ярости! В ярости!
Случилось то, что должно было случиться, но почему сейчас?! Почему не через двадцать лет?! Не через сто?!
А главное, что теперь делать?
Брать билеты? Возвращаться? Сидеть день ото дня в берлинском офисе? Ездить на конференции? Возвращаться в маленькую квартирку? Ходить по выходным в парк? Там деньги, стабильный и приличный доход. Там привычный труд. Надоевший, быть может, но предсказуемый, приличный и уважаемый всеми. Там садик, школа и институт для Ларса. Там 99 шансов из ста, что зайдя вечером в бар, выйдешь из него не один, а проснувшись утром в чужой постели, к вечеру вновь будешь свободен.
Вечером я смотрю билеты до Берлина. Вылет в шесть утра, в восемь мы уже в Москве и в пятнадцать тридцать в Шёнефельде – на следующий день можно работать.
Я открываю припрятанную на черный день бутылку водки и всю ночь не сплю.
К утру заявление на увольнение по собственному желанию готово и даже подписано электронной подписью. Я тоже готов – сил нет, настроения, соответственно, тоже. Работать сегодня я не могу, да и не буду!
Вместо заявления я отсылаю на работу бланк больничного – я болен, у меня корона!
Весь день я сплю. Или делаю вид. Кого я обманываю?! В доме никого нет, но это не важно, тот, кого я пытаюсь обмануть, всегда со мной и именно поэтому моя очередная попытка обречена на провал. Он знает, что я не сплю, он следит за мной. Он всегда следил за мной и видит меня насквозь, он знает меня как свои пять пальцев, мои слабости и недостатки, он ненавидит меня так, как только человек может ненавидеть самого себя.
На следующий день я еду в Самару. Просто так, без дела еду. Поездка больше всего напоминает полярную экспедицию. Аккумулятор в машине замерз, разрядился, мне приходится его вынимать, греть. Только после этих сложных процедур я, наконец, пускаюсь в путь. Но и в городе я не знаю, куда себя деть. Я завтракаю в пиццерии рядом с домом, рядом со своим прежним домом. Хожу по улицам, по которым ходил в детстве. Захожу в один магазин, в другой, в третий. Но выхожу оттуда с пустыми руками – мне ничего не надо, кроме движения, людей вокруг, каких-то далеких голосов. Я снова сажусь в машину и еду в аэропорт. Смотрю на снующие по небу машины и кидаю жребий. Потом я снова в городе, ем где-то в центре. Захожу в музей. Русские экспрессионисты, которых в Самаре по какому-то роковому стечению обстоятельств, недоразумению, много, наконец-то переехали из аварийного подвала в главный зал. Я стою перед ними, хожу перед ними, снова стою.
Их не должно тут быть. Это нелепое здание. До революции построенный банк, провинциальный архитектор, провинциальный вкус, разворованный бюджет. Потом революционная волна принесла сюда настоящих мастеров, из Москвы, из Петербурга, молодых, идейных, смелых. Морозила их тут и морила голодом, но и позволяла творить, зреть. А потом унесла дальше, кого в белом вихре иммиграции, кого в кровавые застенки. Их работы должны были следовать за ними, но зацепились, остались. Теперь они как чеховские сестры ждут, когда пройдет сто, триста лет. Когда люди, что родятся здесь, изменятся и взглянут на них новыми, осмысленными глазами. Как я теперь.
Стою и смотрю. Но ведь и я тоже родился здесь!
Чехов родился не в Москве. Горький волжанин, жил в Самаре, в Крыму, в Италии, где только не жил! Чехов был на Сахалине. Бывал ли он Берлине? Маяковский бывал. И Горький. И Бунин.
И никто не остался.
Я ухожу из музея присмиревший. Может быть, еще не все до конца понявший, но уже нащупавший путь.
Дома мы с Ларсом ужинаем и ложимся спать. Засыпая, я говорю:
- Сегодня я был у козы в больнице. Она передает тебе привет и говорит, что козленок скоро родится.
Вместо ответа из-под одеяла доносится всхлип.
- Мне тоже грустно и одиноко без нее, - отвечаю я. – Подожди немного, скоро она вернется.
Ночью я не сплю. Я понимаю, что болен.