Когда я думаю о своей жизни во Флоренции, одно воспоминание не дает мне покоя. Да и как о таком можно забыть? Прав, тысячу раз прав мой друг аббат Петро, говоря, что природе человека подвластны самые высокие и самые низкие качества.
Я прибыл в край творцов в возрасте двадцати трех лет. В ту пору Флоренция была колыбелью искусств, вольным городом, который не мог меня не привлечь. В Падуе я оставил свой скромный угол и работу мастеровым при кожевенных мастерских. Клянусь, мне до сих пор кажется, что я чувствую запах гниющих шкур, который намертво въелся в мою плоть.
О своем решении я не жалел ни тогда, ни сейчас. Флоренция покорила меня с первого взгляда. Господь всемогущий, какой восторг я испытал, увидев ее улицы и соборы, услышав разговоры людей, увидев богатство и красоту, супротив которых я был ничтожной вошью. Мне показалось, что я попал в рай. Я и сейчас думаю, что та Флоренция действительно походила на него, или же рай походит на Флоренцию. Так или иначе, я ощущал себя счастливчиком. Одно то, что я дышу воздухом этого города, наполняло меня восторгом. Мне хотелось смеяться, забыть обо всем, стать частью этого блистательного мира. Даже попрошайки и те здесь были другими - ни в пример чище. Они не просили милостыню, не выскакивали из-за угла, требуя денег у богатых людей. Они обладали... Обладали чувством собственного достоинства, назовем это так. Аббат Петро часто говорит, что бедняки гораздо больше нужны богачам, чем они им. Нищие - вечное напоминание о превратности жизни, о том, что колесо судьбы крутится, и завтра уже ты можешь оказаться внизу. Они - шанс, ниспосланный Господом, чтобы богач мог искупить свои грехи подаянием.
Клянусь, флорентийские голодранцы прекрасно осознавали значимость своей роли. Нигде в мире, а странствовал я много и часто за границами Италии, я не встречал побирушек, принимающих милостыню с видом великого одолжения. Многие из них трудились при художественных мастерских и вскоре, не стану утомлять лишними подробностями, я присоединился к ним. Мы жили на задворках палаццо Луперри, пришедшего в полную негодность после смерти своего предыдущего хозяина. Причиной, по которой палаццо не перешло к новому владельцу была причина смерти покойного - болезнь, унесшая его в могилу уж сильно напоминала собой чуму. Никто не отважился приобрести дом, и тот ветшал уже пятый десяток лет. Сами мы ничуть не боялись болезни и спокойно заходили в просторные комнаты.
Думаю, городские власти такой порядок устраивал - бездомные не портили своим видом прекрасные улицы, а держались на задворках города, все в одном месте, а, главное, не нарушали порядок, боясь потерять свою чудесную обитель.
Огромный мраморный зал, в котором я жил вместе с еще двадцатью товарищами, был мастерской нашего Мастера. Не стану называть его имя, на то у меня есть веские причины. На тот момент я был очарован им. Это был настоящий гений, вечно прибывающий в поиске. Стоило бы написать в Поиске, потому что Поиск был главным в его жизни. Он искал новые композиции, новые сочетания, экспериментировал с краской и грунтом, лаками и пигментами. Этот человек никогда не бывал спокоен. Поиск доводил его до исступления, решение очередной задачи ввергало в экстаз, а потом приходило ощущение пустоты, когда он часами лежал на полу перед своими полотнами, находя жизнь никчемной и скучной. Лишь новый Поиск заставлял его глаза светиться вновь.
Он мог бы показаться безумцем, но мы искренне любили его и восхищались. Порой он был нетерпелив, вспыльчив, даже жесток. Однако это длилось недолго, и после мгновений кризиса он вновь становился лучшим из людей, которых я когда-либо знал. Он был добр к тем, кто честно трудился. Он охотно учил нас, объясняя как грунтовать холст, как разводить краски или чистить инструменты. Его талант был известен далеко за границами Флоренции, богачи лично приезжали к стенам палаццо Луперри, чтобы дать заказ, и не за каждый Мастер брался. Он мог бы позволить себе собственный дом, ничуть не хуже нашего дворца, но Мастера мало заботило материальное.
В общении с нами он черпал вдохновение. Ему нравилось рассказывать о своих путешествиях и книгах, что когда-то прочитал, порой он использовал кого-то из помдмастерьев и учеников в качестве моделей. Я и сам несколько раз позировал ему, не говоря уже о тех сотнях и тысячах рисунков, которые он делал с натуры за вечерними разговорами. Иногда мы сопровождали Мастера в его прогулках по городу, и тогда он часами говорил о соборах и гениях, их возведших. Мне казалось, что это счастливейшее время в моей жизни. Но я ошибался.
В отличие от прочего Апеннинского полуострова, преступности во Флоренции в ту пору почти не было. Вернее будет сказать, что за любое преступление, будь это воровство или убийство, карали жестоко и публично. Если на задворках еще и случались преступления, в благопристойных районах их не бывало вовсе. Да и совершали их в основном прибывшие во Флоренцию из других мест.
Но однажды все изменилось. Утром город наполнили слухи - ночью кто-то напал на проститутку в паре кварталов от палаццо Луперри. Крики женщины слышали многие, но не рискнули выйти из дома в столь поздний час. На земле нашли лужу крови, но что стало с телом осталось загадкой.
Спустя пару месяцев история повторилась вновь. И вновь у нас под боком. На это раз пропал пьяница, которого многие из нас знали в лицо. В тот вечер из зала никто не выходил. Обитатели других мастерских, расположенных наверху, тоже были испуганы - пропавший некогда работал с ними. Наш Мастер был сам не свой - мы не дозволяли ему выходить на улицу с наступлением темноты, и это сводило его с ума. Впрочем, у него было так много работы, что к вечеру он чаще всего был совсем без сил, и наши протесты не встречали значительного отпора.
Всю осень и до весны исчезновения продолжались. Наш район приобрел дурную славу. Многие покинули палаццо Луперри, боясь оказаться следующей жертвой, или, что еще хуже, подозреваемым. Уже были схвачены несколько бедняг из моих знакомых, которым не повезло попасться на глаза бдительной страже. Одного даже казнили, но исчезновения продолжились.
Я мало о них думал - было слишком много работы. Лишенный возможности выходить из дома, мой Мастер стал одержим. За четыре месяца он с учениками создал семь картин, каждая из которых была лучше предыдущей. Он достиг того уровня мастерства, когда изображение перестает казаться реалистичным, оно превосходит реальность. Глядя на его Мадонн, на Иоанна Крестителя, я ощущал себя так, словно и в самом деле стою перед ними. Будто смотрю я не на рисунок, но в черное зеркало, из глубин которого ласково и строго на меня взирают святые лица.
Вечный Поиск принес свои плоды. Мой Мастер превзошел всех флорентийских мастеров. Даже великий живописец К-жо, известный своим чванством и гордыней, однажды зашел в нашу мастерскую. Прижимая к носу рукав своей сорочки, он более часа простоял перед изображением некой дамы, после чего, не проронив ни слова, ушел. Ни от кого из нас не укрылся внимательный взгляд, которым он окинул мастерскую, в поисках некого секретного ингредиента, заставляющего картину точно излучать рассеянный мягкий свет, делающих краски яркими и чистыми.
Правда же заключалась в Гении моего Мастера. Я испытывал невероятную гордость, осознавая, что и сам приложил руку к созданию этого шедевра. Что это я замешивал охру и грунтовал холст, что я держал свечу, когда среди ночи Мастером овладевало вдохновение, и он замечал лишь одному ему видимые несовершенства. Я не был его учеником, но стал любимым подмастерьем, тем, кому он поручал подготовку к самым грандиозным своим работам. В ту пору весь мой мир сократился до мастерской. Все, что было за ее дверью потеряло для меня смысл. Флорентийское чудовище не пугало меня, я был поглощен новым проектом Мастера - алтарным образом для одного из миланских соборов. Забегая наперед, скажу, что он и по сей день является украшением некого Дуомо, название которого я не стану упоминать.
Скажу без лишней скромности, если не брать в расчет учеников Мастера, я стал его правой рукой. Важнее меня в мастерской был лишь Винченцо, занимающийся покупкой материалов и снабжающий нас провизией. Но Винченцо едва ли заслуживал внимания - мы почти что его не видели, он предпочитал одиночество, обитая в подвалах, где хранились его приобретения.
Грешно в этом сознаваться, но когда он умер, я испытал счастье. Тем летом свирепствовала малярия, и Винченцо пал ее жертвой. Мне казалось, что теперь передо мной откроется весь мир, я займу освободившееся место и стану самым близким, самым главным помощником. Но я ошибался. Смерть Винченцо стало ударом для моего Мастера. Не помню, чтобы он когда-либо еще предавался такому горю. Он не проронил ни слезы, когда в мастерской случился пожар и сгорели две почти завершенные картины. Но в смерти Винченцо он был безутешен.
Понимая, что смириться с потерей ему поможет лишь одно - работа, я решил подготовить все необходимое для ее продолжения. Три из четырех алтарных створок были уже готовы, Мастер работал над образами донаторов, что означало скорое завершение заказа. Я спустился в подвал и едва не потерял сознание от ужасающей вони, стоящей там. Она была так же сильна, как на кожевенном производстве, и, с трудом сдерживая рвотные позывы, я направился к ее источнику. Дверь, откуда доносилось зловоние, была заперта, но я без труда нашел ключ под лежанкой Винченцо. Отперев замок, я вошел внутрь.
Не знаю, как можно описать то, что открылось моему взгляду. В просторном подвале, который некогда, вероятно, использовался как винный погреб, вдоль стен тянулись длинные стеллажи. А на них, точно кисти на ветоши, лежали трупы разной степени разложения. Не знаю, сколько их было. Полтора десятка? Два? Выронив факел, я бросился прочь.
Я бежал, не разбирая пути, прочь от страшного подвала, от проклятого палаццо Луперри, от Мастера, оказавшегося самим дьяволом. Перед моими глазами стояли Мадонны, Иоанн Креститель, прекрасная Дама. Их лица печально улыбались мне сквозь тонкую грань прозрачного лака, приготовленного моей рукой из трупного воска.