Хлеб и слёзы (повесть) Части 29,30,31. В. Фоменков

11 минут

598 прочтений

2 октября 2022

Пока шли от Крупского луга до деревни, солнце вновь пылало жаром. Дорога полевая, наполненная лужами, становилась липкой от размякшего чернозёма. Шагали босиком, так как во влажной обуви идти было невозможно. Войдя в Гомзяки, все увидели последствия стихии: полураскрытые, или совсем раскрытые избы, разбросанную по улице солому от крыш, торчащие печные трубы, поваленные плетни.
– Вот вам, бабы, и раз, – говорили расстроенные мужчины и женщины, – этого следовало и ожидать.
– И что же делать?
– Засучить рукава, ответила Клавдия, – и на поклон к председателю. Пусть выдаст из прошлогодней ржаной скирды солому, мы избёнки свои до уборки зерновых и залатаем.
– Вот ты, Клава, и займись этим, – ответили все, – ты же у нас бригадир.
– Стоп! – сказала Устинья, – там теперь мыши за зиму труху сделали.
– Да ну, – сокрушаясь и охая, вздыхали те, у кого пострадали избы от бури.
– А что нам ждать завтра, да Клавдию мариновать, идёмте сразу в правление к Василию Сергеевичу, пусть он и решает, – продолжали говорить пострадавшие.
– А если его в правлении нет? – спросила Устинья.
– Нет, так искать будем, – и вся бригада, оглядев свои избы, не расходясь, отправилась в правление.
Сажин был на месте и разговаривал по телефону с райисполкомом по этому поводу – об урагане и бедствии по его вине.
– Так что же делать? – спросил Сажин.
– Решать, – ответил председатель райисполкома, – у нас в магазине «Хозтовары» есть кровельное железо. Я поговорю в райфо о снижении цены, специально для этой нужды. Хватит жить под соломенными крышами, вон какую беду преодолели, во_

йну выиграли, а эту…
В это время в кабинет председателя вошла вся бригада Клавдии, у Сажина уже сидели жители по этому поводу. Они ждали решения вопроса от председателя после разговора с районной властью.
– Ну что, Василий Сергеевич, ответили вам из Глазка?
– Будем крыть не соломой, а железом. Покупка и вся кровельная работа будет производиться за счёт колхоза.
После этого все собравшиеся радостные и довольные стали расходиться по домам. Дорогу домой от конторы, а это чуть более километра, Клавдия преодолела быстро, несмотря на усталость. Беспокойство об избе и последствиях стихии, придавали ей силы, да и новость, услышанная на работе о положении дочери, не давала покоя.
Вера и Шумилов были дома, в полуразрушенной ураганом избе. Дом их стоял на краю села, ураган пощадил усадьбу Клавдии, лишь задел одну крышу, раскрыв её не совсем, а только часть с западной стороны, задрав соломенное покрытие вверх. Хозяйка, прежде чем зайти в избу, внимательно оглядела крышу, а затем, открыв скрипучую дверь, уже спокойно вошла в дом. Вечером, часов в девять, пригнали деревенское стадо коров. Немая встретила Зорьку, загнала в летнее стойло под крышу, привязав на цепь, в яслях уже лежала приготовленная свежескошенная трава на ночь. Клавдия стояла с ведром-дойником с водой, чтобы помыть вымя перед дойкой. Она специально ждала момента, чтобы поговорить с дочерью один на один, и сейчас это было самым подходящим местом, решила Клавдия.
– Вер, Зорьку я подою сама, – сказала мать, – ты постой, у меня к тебе разговор есть.
Клавдия села под корову, вымыв вымя, насухо протёрла тряпочкой, смазала соски маслом и ловко начала орудовать руками, выцеживая молоко из набухшего коровьего вымени. Струйки молока ударились о дно ведра, издавая обычный звук ручной дойки.
– Дочь, скажи мне, – спросила прямо мать, – только говори правду! Я вот не заметила, а люди замечают всё, ты что, беременна? Если это так, то от кого?
Вера не ожидала такого разговора сейчас. Она, конечно, думала, как об этом рассказать матери, ведь скоро всё станет видно, но не решалась, и вдруг, как снег на голову! Мать смотрела на Веру, продолжая дойку, Зорька стояла смирно.
– Ну?
Немая кивнула, ожидая следующего вопроса матери:
– От кого?
Немая не могла сказать, да и боялась, ведь её любовь с Шумиловым проходила за спиной матери всё время, пока он жил у них. Вера понимала, что мать ждёт ответа, но молчала.
– Кто же он? – спросила вновь Клавдия.
Вера покачала головой.
– Не хочешь говорить?
Дочь кивнула.
– Что за тайны? – настаивала мать.
Вера заплакала. Дойник был уже полон молока, Клавдия встала в полный рост, подошла к Вере, спросила:
– Не хочешь говорить матери, кто отец?
Немая опять кивнула.
– Ну раз так, то и не говори. Если он не хочет тебя брать, то сами вырастим, воспитаем, поставим на ноги. Не во_йна же ведь сейчас, с голоду не пухнем, а жизнь – она, ведь говорят, год от года всё лучше и лучше будет, – успокаивала мать дочь, положив руку ей на плечо, подбадривала, – новость эта для меня, Вера, хорошая. Дело наше такое, бабье. Не уйти от этого никому, раз нам Богом дано рожать, а что отца нет, то и не надо. Всё равно дитё зачат, видимо, от большой любви.
Дочь молчала, мать взглянула в её оттаявшее от добрых слов лицо:
– Ну не бывает на свете всё гладко. Не живёт человек без ошибок.
Немая убрала слезинки с глаз уголком платка, что был покрыт на её голове. Делала она это специально, чтобы разжалобить мать, чтобы та не пыталась больше расспрашивать её об отце ребёнка. Она боялась не за себя, а за Шумилова, за свою любовь к нему, о которой мать даже не подозревала и не догадывалась все эти годы. Вера и Шумилов не понимали, как столько времени Клавдия не могла увидеть и почувствовать особые отношения дочери и постояльца. Вера боялась того, когда мать узнает, от кого её будущий внук или внучка, поймёт она их тайную любовь или нет, и, оставит ли Шумилова в своём доме. Этого боялась больше всего дочь, и теперь всё сильней старалась разжалобить мать, и это у неё в последнее время получалось очень уж ловко. Клавдия велась на это из-за своей жалости к Вере, словно рыба на наживку. Точно о беременности Веры Шумилов не знал, но догадывался, конечно.
А Вера с этого вечера неожиданно для всех перестала делать визиты в подруге Устинье, решив, что это она выдала её, рассказав всё матери. Спросить мать, кто ей всё рассказал, немая не решалась, да и зачем, – думала она, – всё равно скоро всё откроется, узнает вся деревня, ведь этого не скроешь.

30

Бежит безудержно время, день ото дня полнится заботами, тревогами. Сердце Клавдии волнуется, изба полураскрытая стоит, дела колхозные увязли, а тут ещё положение дочери. И хотя Клавдия больше не спрашивает её о том, кто отец, но душа-то болит. А ещё она понимает, что очень любит Сажина, берёт своё эта любовь, но мешает поселенец. Куда ему деваться, если они сойдутся с председателем? И Клавдия отложила на неопределённое время решение своей судьбы.
Как-то раз она как бы случайно, один на один, завела беседу с дочерью о её положении. Весь их разговор услышал Шумилов, он находился рядом, но видеть они его не видели.
Немного погодя, когда Шумилов и Вера были одни в доме, и когда он уже знал точно, что Вера беременна, он решил узнать, почему она скрывает это от него и не говорит матери, кто отец?
– Вера, я всё знаю, я нечаянно подслушал ваш разговор, – начал он, – ребёнок мой, да?
Немая кивнула.
– Я понимаю тебя, ты не хочешь говорить матери, боишься, если скажешь, кто я буду после этого для неё: подлец, змей, которого она пригрела на своей груди, но я… – он сделал паузу. Она была долгой, неприятной для Веры, да и для самого Шумилова тоже, – я думаю, всё же надо будет рассказать правду, и сделаю это я. Но без твоего согласия я не буду говорить. Сколько можно скрывать нашу любовь? Да! Я понимаю своё положение, человека тени, невидимки, в конце концов, мер_твеца, живущего так не по своей воле, а по воле властей. Ну какой я враг народа, Вера, какой? Времена сменились, а я ещё там… Как мне выйти оттуда, из того сталинского времени в настоящее время, как преодолеть порог между той и этой жизнью? – спрашивал Шумилов, – поймёт ли и простит новая власть мой побег от зазевавшихся конвоиров, которых теперь наверняка нет уже и в живых? Всему этому должен же быть конец! А начать надо с того, чтобы рассказать твоей маме правду.
Немая выслушала, понимая его, и произнесла тихо и совершенно спокойно:
– Ы, – и покачала головой, сказав этим, что делать этого пока не надо.
Он понял её, она боится за него. Вера подошла к столу, стоящему в простенке между окон, открыла ящик и достала карандаш и школьную тетрадь, вырвала лист. Она до во_йны ходила в школу семилетку, а приняли её благодаря настойчивости и тяги к знаниям, Вера успела окончить только четыре класса. На листе в клетку она нацарапала то, что не могла выразить жестами, мимикой лица: «Я, Петя, объяснюсь с мамой сама, я знаю, как это сделать. Но сделаю я это позже, так будет лучше для нас с тобой. Она поймёт после, а сейчас вряд ли» – закончив писать, Вера подала записку ему в руки. Шумилов внимательно прочитал.
– Хорошо, – сказал он.
Немая взяла из его рук лист бумаги, изорвала его на мелкие кусочки, скомкав его, положила себе в карман платья.
– Ты так решила?
Она кивнула.
Шумилов понимал, что она ему не жена, а законная жена с ребёнком далеко, и что с ними, он не знает до сих пор. Жена тоже не знала о нём ничего, и вряд ли она надеется на то, что он жив, и ждёт ли она его, а если и ждёт, то у него теперь Вера… В душе у него скрежетало, и сердце щемило всякий раз, когда он думал об этом. А жизнь ставит перед ним всё новые и новые крутые повороты, порой непреодолимые. Но он верит, надеется, мечтает о лучшем. Всё время спрашивая, почему судьбой ему уготовано такое испытание в жизни, почему именно ему? Почему?

31

Кровельная бригада была собрана Сажиным в течение дня из своих деревенских мужиков, старшим оказался Федот Иванович Лис, он хоть краешком, но когда-то имел дело с этим ремеслом. Работу начали с наиболее пострадавших от урагана изб, сразу же со следующего дня, лишь оторвавшись на часок на колхозное собрание, на котором Сажин призвал всех постараться управиться с этим делом до хлебной страды.
Колхозники пришли все, председатель начал говорить о планах, намерениях:
– Хватит! Дорогие мои колхозники и колхозницы, жить по-старому! Надо начинать жить по-новому, колхозному. Надо уходить от дореволюционно-крытых крыш ржавой соломой! Вы теперь думаете, если б не ураган, я и не заводил бы речи об этом. Ведь вы так думаете? Нет! Для этого я вас и собрал сегодня в клубе, чтобы решить вместе с вами вопрос о ежегодной закупке в Раменском или Стёжинском лесничестве по три сруба изб пятистенок, чтобы возводить их для колхозных семей за счёт колхоза и вселять в них достойных колхозников к Октябрьским праздникам.
Всем показалось заманчивым это предложение, собравшиеся зажужжали между собой, словно пчёлы в улье. Первым это разноголосое жужжание нарушил Иван Быкорюк, сидящий в первом ряду:
– И когда это, – спросил он, – значит со следующего года?
– Да, – ответил Сажин, – а в этом году, в зиму, мы закажем три сруба, думаю, в Раменском лесничестве.
– Идея неплохая, – с недоверием продолжал Быкорюк, – это же надо, кто первым в этот дом войдёт, вроде как барин жить будет!
– А ты что же, Иван, не веришь? – спросил Сажин. – Фома неверующий.
– Нет. Почему? Тихо! – крикнул Быкорюк, останавливая шумевших, – дайте председателю дальше сказать.
Сажин не собирался больше говорить, но пришлось:
– Может быть, это время наступило бы и раньше, но виной тому стала во_йна, вы это и сами прекрасно знаете. А после неё города надо было из руин поднимать в первую очередь, хлебом снабжать народ, не до себя было. Теперь наконец вздохнули, хлеб уже досыта едим, вот и о быте своём можно подумать.
– Понятно, – кричали довольные голоса из рядов, – это хорошо, что и до нас, колхозников, очередь дошла.
– Да, дошла, – уверил всех Сажин, – и с райкомом, и райисполкомом уже всё обговорено.