Через двое суток Лена шла на очередное дежурство в хорошем настроении.
– Ну и что ты на своих рычишь? – с мягким укором обратилась она к овчарке.
За КПП стояли вольеры с немецкими овчарками. Надо было идти мимо вольеров, и собаки всегда рычали на нее. Особенно они злобствовали, когда больных вели в комнату свиданий. Овчарка перестала рычать, подняла уши, наклонила голову. Как будто соображала: может, она действительно напрасно рычит.
Ее хорошее настроение исчезло, когда она вошла в сестринскую. Певунья и хохотунья Ксюша, у которой она принимала дежурство, утирала слезы. Впервые Лена видела ее плачущей. Оказывается, когда старшая медсестра утром хотела отпереть свой кабинет, то обнаружила, что он уже открыт. Ключи от кабинета были только у старшей сестры. Из кабинета ничего не пропало. Хотя там хранились медикаменты, в том числе наркотического действия. Она Ксюшу отчитала. Досталось и санитару Егору.
– Опера шмонали – ничего не нашли, – закончила рассказ Ксюша.
Лена подумала.
– Вчера ничего не произошло?
– Да нет.
– А позавчера?
– Да тоже ничего… А вообще-то да. Психи чифирь варили. Я их застукала.
– Доложила?
– Ну.
– Это они тебе отомстили!
Была в отделении так называемая мастерская – небольшая комната, где больные занимались любимыми занятиями. Свободного времени у них было много. В больнице все работали – сбивали ящики, склеивали картонные коробки, расфасовывали стиральный порошок. Только туберкулезное отделение было от работы освобождено. В мастерской они рисовали, выпиливали лобзиком, что-то мастерили. Однажды вечером Лена вошла туда и увидала на столе стеклянную банку. В нее был насыпан чай, налита вода, опущен провод с двумя лезвиями на конце. Вода начинала закипать. Так больные готовили чифирь – крепчайший чай. Это было запрещено. Он ослаблял действие нейролептиков. Больные молча смотрели на нее.
– Не беспокойтесь, сейчас мы все уладим, – проговорил Обутов, выдернул провод из розетки, вынул из банки и понес банку в туалет. Смотреть в круглое отверстие в двери, действительно ли он вылил чифирь в унитаз, Лена не стала. В дверях мастерской и палат тоже были такие глазки. Лене претило в них подглядывать. Это она делала лишь в крайних случаях. В глазок туалета не смотрела никогда. Обутов вернулся с видом человека, выполнившего свой долг. Все же Лена решила проверить. Банка с чифирем была аккуратно поставлена в мусорное ведро. Лена ничего не сказала. Когда через десять минут она открыла дверь туалета, банки уже не было. Об этом она никому не рассказала. А когда пришла на следующее дежурство, больные без лишних слов вручили ей огромный букет цветов. Она поняла, за что.
Они чай не только пили, они его ели. Как-то Лену вошла в палату и успела заметить, как больной запихал чай в рот и жевал его. «Ой ты боже мой! Ну ты хоть запей», – сказала она и принесла кипяченую воду. Он посмотрел на нее с благодарностью. Чай за деньги проносили в больницу охранники. Кроме того, чай им перебрасывали через забор.
На пятиминутке заведующий отделением был очень серьезен.
– Поймали сбежавшего. В городе. Роба подозрение вызвала. Хорошо, что не успел переодеться. А то бы могли и не найти. – Клыканов поправил очки и заговорил про взлом.
– Самое интересное, что ничего не пропало, – с глубокомысленным видом стал рассуждать он. – Это – зацепка. Полагаю, здесь замешан Стасов. Может, он сам и не взламывал, но идея, несомненно, его. Это ведь почерк диссидентов. Мы, мол, ничего не берем, не портим, мы же культурные люди, но мы высказываем свой протест. К тому же дежурная записала, что он после подъема необычно задумчивым был. Так? – Он посмотрел на Ксюшу.
– Да, так, Виталий Сергеевич.
– Одним словом, надо ему язык развязать.
«Развязать язык» или «пропустить через детектор лжи» означало сделать укол барбамила. Он оказывал растормаживающее действие. Больной становился болтливым. Умело поставленными вопросами из него выуживали нужную информацию.
И завтракал Стасов в глубокой задумчивости. В глубокой задумчивости потянулся за солью. И задел руку сидевшего рядом молдаванина. Тот как раз подносил ложку с кашей ко рту. Крошки каши упали на стол, на складки его робы.
– Виноват, – сказал Стасов.
– Убери! – прорычал молдаванин, глядя на крошки каши перед своей миской.
Поколебавшись, Стасов смел ладонью кашу к своей миске. Молдаванин покосился на робу.
– С меня убери!
– Это уж ты сам, – сказал Стасов.
– Убери! – повторил молдаванин и положил на стол огромные сжатые кулаки.
– Нет!
Лицо молдаванина стало зверским.
– Убирай! – взревел он.
Стало тихо. Больные с любопытством ждали развязки.
Вдруг раздался негромкий, но властный голос:
– Хорош шипеть!
Это был Умаров. Он пристально смотрел на молдаванина исподлобья. Тот обмяк, стряхнул с себя крошки и принялся есть.
«Развязывать язык» решено было после завтрака. В ординаторской собрались Клыканов, Самарин и Пинская, тоже врач, полная женщина лет сорока. Для нее Клыканов был безоговорочным авторитетом во всем. Лена даже подозревала, что Пинская в него влюблена.
Лена набрала в один шприц десять кубиков – то есть миллилитров – барбамила, в другой – десять кубиков кофеина. Приготовила и шприц с противошоковым препаратом – на случай, если больному станет плохо. Санитар ввел Стасова. Его пригласили сесть. Лена сделала укол в вену. Барбамил с кофеином начинали действовать «под иглой», то есть сразу.
– Как вы себя чувствуете? – спросил Клыканов.
– Хорошо. Еще раз заявляю: я психически здоров! По моему убеждению, психическое заболевание – это искаженное восприятие действительности. Только это, больше ничего. А если человек просто ведет себя не так, как все, думает не так, как все, это не значит, что он болен. – Стасов походил на пьяного. – Экзистенциалист Карл Ясперс считал, что так называемые психические отклонения – это лишь обостренный поиск человеком своей сути.
– Вы на прогулках носитесь взад и вперед, глядя в землю. Это вы так свою суть ищете? – саркастически улыбнулась Пинская.
– Я роман пишу. Представьте себе картину: ночь, дождь, ветер. По полю идет, не разбирая дороги, человек. Ветер развевает гриву его волос. Он размахивает руками, шевелит губами. Похож он на нормального человека? Местные крестьяне, бывшие нередко свидетелями такой картины, считали, естественно, его сумасшедшим. А это был гений! Так бродил по ночам, сочиняя музыку, Бетховен.
– Но вы же не гений.
– Я этого и не говорил.
– Не говорили, но, может, считаете себя таковым? – не отставала Пинская.
Стасов помолчал, потом вдруг горделиво вскинул голову.
– Во всяком случае, я не отвергаю такую возможность. Когда люди задают такой вопрос, то ждут, как само собой разумеющееся, отрицательный ответ. Положительный ответ даже как будто неприличен. А почему, собственно?
Пинская и Клыканов обменялись многозначительными взглядами.
– И о чем роман? – задал вопрос Клыканов.
– О Филиппе Эгалите. Удивительная личность! Герцог Орлеанский, из младшей ветви Бурбонов. Один из богатейших людей Франции. И вдруг он встает на сторону французской революции! Берет фамилию Эгалите, что означает равенство. Отказывается от титула. Голосует в Конвенте за казнь короля Людовика Шестнадцатого, своего родственника. Но его старший сын Луи-Филипп – будущий король – замешан в контрреволюционном заговоре и бежит из страны. И это оказывается для якобинцев достаточным основанием, чтобы арестовать Эгалите и осудить. В 1793 он был казнен на гильотине. Вот так революционеры отблагодарили герцога за верность революции!
– Дадите почитать?
– Роман написан лишь на треть. И начерно. И стенографическим шрифтом.
– А почему стенографическим?
– Так быстрее писать.
Клыканов посмотрел на Стасова с подозрением.
– Вы антисоветскую статью сочинили. Теперь, возможно, антисоветский роман пишите?
– Как он может быть антисоветским? Разные эпохи, разные страны. И я хочу, чтобы роман был издан в СССР.
– О взломе кабинета, конечно, слышали? Что вы думаете по этому поводу?
– Похоже на демонстрацию протеста.
– И кто, по-вашему, мог на такую демонстрацию пойти?
– Не знаю.
– Сестра отметила, что утром вы были очень задумчивы. Вас что-то беспокоит?
Стасов колебался.
– Говорите, смелее!
– По-моему, меня хотят убить.
Клыканов сделал испуганное лицо.
– Что вы говорите! – Он многозначительно посмотрел на врачей, даже, кажется, подмигнул. – И кто же?
– Не знаю. Этой ночью я плохо спал. То засыпал, то просыпался. И вот как будто вижу я такой сон: дверь палаты тихо открывается, заходит человек. Видны лишь его смутные очертания. В руках удавка. Подходит бесшумно к моей койке. Я приподнялся – он убежал. И вдруг я понимаю, что это не сон, что я проснулся.
– Бесшумно подошел? – спросил Самарин.
– Совершенно бесшумно.
– Может, вам приснилось, что вы проснулись? Такое бывает.
– В эту ночь я столько раз засыпал и столько раз пробуждался, что ничего не могу с уверенностью утверждать. И все же думаю, что это было наяву.
– Почему же сразу об этом не сказали? – спросил Клыканов.
– Побоялся, что подумают – у меня галлюцинации. И не люблю я жаловаться.
– Удавка что из себя представляла? – поинтересовался Самарин.
Заведующий отделением передвинул бумаги на столе, как бы досадуя на бесполезный вопрос.
– Веревка… Тонкая веревка. С узлом посредине.
– Ну что же, можете идти, – сказал Клыканов. Стасов вышел. – Ваше мнение?
– Мания величия – раз, – стала загибать пухлые пальцы Пинская. – Мания преследования – два.
Лена должна была уже уйти, но ей хотелось послушать.
– Я бы не стал отбрасывать возможность покушения, – заметил Самарин. – Мы все же имеем дело не с кем-нибудь, а… – он сделал паузу и веско произнес: – с безумными убийцами! Если честно говорить, он мне кажется психически совершенно здоровым.
Клыканов нахмурился. Пинская возмущенно воскликнула:
– Вы видели хоть одного нормального человека, который бы считал себя гением?
– Диагноз у Стасова – вялотекущая шизофрения, – продолжал Самарин, обращаясь к заведующему отделением. – За рубежом такой диагноз не признают. До конца шестидесятых и ленинградские психиатры не признавали, считали людей с этим диагнозом здоровыми. Потом их заставили согласиться с московской школой… Да любому из нас можно при желании вялотекущую шизофрению приписать!
– Академик Снежневский, – терпеливо стал объяснять Клыканов, – первооткрыватель малопрогредиентной, то есть вялотекущей, шизофрении, говорит, что при этой форме болезнь протекает латентно, скрытно...
– Вы же прекрасно знаете, как этот диагноз используют! Инакомыслящим его ставят. Сейчас, перед Олимпиадой, многих из них в психушки определили.
– Советская психиатрия считает, что тот, кто выступает против нашего строя, уже болен…
– Логично! – желчно засмеялся Самарин. – В самом деле, разве может человек в здравом уме сомневаться в советской власти!
– Кто владеет стенографией? – спросил вдруг Клыканов, желая, видимо, переменить тему.
– Врачам латынью владеть положено, а не стенографией, – буркнул Самарин.
Тот посмотрел на него строго и неприязненно, потом озабочено произнес:
– Не нравится мне это его писанина. Вдруг это антисоветчина! Тогда – если передаст как-то рукопись на волю, если опубликуют ее за границей – с нас же головы поснимают! Было же такое: лежал один в психбольнице, кажется, в Канатчиковой даче, некий Абрам Терсис, а потом об этом книгу на Западе издал. Поклеп на нашу психиатрию, на наш строй.
– Тарсис, – поправил Самарин. – Валерий Тарсис. Не путайте с Абрамом Терцом… Мне эту повесть прочитать не довелось, но от сведущих людей слышал: правдиво написано.
Клыканов заметил Лену, удивленно поднял брови.
– Ты еще здесь, Касаткина? Можешь идти!
Пришло время дневной прогулки. Больные переобулись в ботинки и сапоги. В отделении они ходили в тапочках, а обувь для прогулок стояла под кроватями.
– А ты что возишься? – повысил голос санитар, заглянув в седьмую палату.
– Шнурки выравниваю, – объяснил Двоеглазов. – Один конец длинный, другой еле видно. – Он чертыхнулся.
– Раньше надо думать!
– Вечером после прогулки одинаковые были. Я за этим слежу. – Он с недоумением покачал головой. – Таинственное явление природы, одним словом.
– Опять твои шуточки дебилские… – проворчал санитар.
На прогулке Стасов и Обутов опять спорили в беседке. Войцеховский и Хаврошкин молча слушали. Старик сидел, сгорбившись, наклонив голову. Когда говорил Стасов, он время от времени согласно кивал. Когда говорил Обутов – делал иногда порывистые движения, словно желая возразить. Хаврошкин сидел спокойно, улыбаясь, поглядывая пустыми светло-серыми глазами то на Стасова, то на Обутова.
– В гении удивительным образом уживаются полная объективность и крайняя субъективность, – говорил Стасов.
– Гениальность – это болезнь, – заметил Обутов. – Это какой-то изъян в мозгу. Благодаря нему у гениев необычный взгляд на все, не такой, как у остальных людей. Вот поэтому-то они и совершают перевороты в науке, говорят новое слово в искусстве.
– Про необычный взгляд вы очень хорошо сказали, Иван Михайлович. Но дело не в изъяне, а в их более глубоком и полном, а значит, более верном, восприятии действительности, – возразил Стасов. – При чем же здесь болезнь? По их меркам, это обыкновенные люди больны. Другое дело, что в своем поведении гении часто похоже на дураков. Это потому, что и те, и другие отклоняются от нормы. Только гении отклоняются вверх от нормальных людей, а дураки – вниз. Но крайности ведь сходятся. – Стасов вскочил и забегал в беседке. – И Тургенев, и Достоевский, и Толстой – великие писатели, великие таланты. Однако Тургенева отделяет от двух других неуловимая, но непреодолимая черта. Он – просто великий талант, а они – гении. В чем же отличие гениев от талантов? Гениальность – это нечто принципиально иное. Иная субстанция. Вот слова Толстого: «…Бальзак – гений, то есть то самое, что нельзя назвать иначе…» Да, гении – это те, кого «нельзя назвать иначе»… Понятно, что гении сильно, глубоко, остро чувствуют, они крайне впечатлительны...
– Болезненно впечатлительны.
– «Болезненно» с точки зрения нормальных людей. А гении с таким же правом могут сказать, что обычные люди болезненно невпечатлительны… У них бездонное подсознание. Мощное творческое начало. – Хаврошкину стало скучно. Он вышел из беседки и присоединился к гуляющим. – Но это не главное. В этом великие таланты мало уступают гениям. Лучше всех о гениальности сказал Кант. Он называл гениальностью прирожденные задатки души, через которые природа дает правило… То есть главное отличие гениев – их врожденная способность улавливать истину.
Проходивший мимо беседки Пал Палыч хмыкнул и покачал головой:
– Сколько на зоне сижу – таких базаров не слышал. – Ему было под шестьдесят.
Сидел он за тунеядство. По просьбе Пал Палыча Лена и Ксюша купили ему на свои деньги балалайку. Играл он на ней замечательно.
– Именно поэтому гении верят себе больше, чем остальному человечеству, – продолжал Стасов. – Ведь что значит сказать новое слово? Это значит сказать, что все живущие и все жившие когда-либо на земле люди, все без исключения, ошибались! Какая непоколебимая вера в свою правоту нужна для этого! Сколько существовало человечество, никто и никогда не сомневался, что время и пространство постоянны. И вот явился гений, и сказал, что это заблуждение, что они относительны.
Он говорил и говорил. Обутову с трудом удавалось вставлять свои реплики. Укол барбамила действовал, как правило, шесть часов.
Продолжение следует:
- Часть 4 (будет опубликовано 30.09)
Автор: Nolletoff
Источник: https://litclubbs.ru/articles/8131-palata-8.html
Содержание:
- Часть 2 (будет опубликовано 28.09)
- Часть 3 (будет опубликовано 29.09)
- Часть 4 (будет опубликовано 30.09)
- Часть 5 (будет опубликовано 01.10)
- Часть 6 (будет опубликовано 02.10)
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
#детективы #палата №8 #психушка #больные #странный
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь и ставьте лайк.