Открытый дневник - влиятельная вещь. Воздействует не только на читающих, но и на самого автора. В этом лабиринте есть те, которые зашли еще в 13-ом году, и до сих пор не нашли выхода. Примерно в то время (чуть раньше, это было зимой) я и познакомилась с Дусером. Но об этих текстах он узнал только лет через семь, когда я перенесла их из жж в другое место. Стоит наконец рассказать, как мы познакомились.
Той зимой я носила белое пальто. Прошло больше года с момента моего возвращения из Америки. Вещи все на мне были американские, кроме оренбургского белого с цветами платка на шее. Здесь нужно прибавить (для тех, кто не помнит или не знает этого), что у меня были не проколоты уши, не накрашены ногти, и лицо без макияжа, отчего я выглядела еще моложе, а было мне всего 23... или 24, я уже не помню, и мне лень считать. Пора вообще удалить свой возраст, чтоб никто не знал, что я родилась в 88-ом году. И написать вместо "писатель, фотограф, музыкант" - "солист группы Ритм-Центр". Но сейчас не об этом.
Вернемся еще назад - в Сибирь весны 2008-го. Я пришла на концерт Текилы в клетчатом платье. Это было мое любимое платье. Потом в Нью-Йорке все восхищались им и просили надеть снова. Я хранила его, пока оно не порвалось окончательно...
И тогда я подумала (на концерте): с таким ударником мой друг Митя мог бы многое из того, что он не может сделать сейчас, имея в этой роли совершенно никчемного человека, который считал себя гением на репточке, а перед выступлением нажирался так, что не мог нормально играть. Он сказал, что принял решение и на концерте - не - будет аплодировать. Все мои друзья и знакомые, с которыми я была там, молча посмотрели и ничего не ответили. Всем все было ясно. Он должен был поехать с нами в Нью-Йорк, но, возможно именно из-за того случая, не поехал.
В то время я еще не имела никакого отношения к барабанам. По возвращении из далекого плавания я обладала уже великолепным наследием трех мастеров авангардной музыки. Первый из них, Санга, ученик Бабатунде Олантунджи.
Однажды я сказала ему фразу, которую дословно можно перевести так: "Я - одинокая фигура". Он удивился, и когда я применила эти слова к нему, он даже смеялся и отрицал. Это был последний раз, когда мы говорили (и еще один самый последний - по телефону, я уже жила в России). Я хотела, чтобы он приехал в Россию с концертами. Именно об этом (в том числе) и шла речь в моей переписке с Б.Г., о которой я коротко и таинственно упоминала в этом дневнике. Ведь Санга играл на одном из его альбомов.
Именно Санга в жестокой и темной зимней Нью-Йоркской ночи протянул мне огромный африканский маракас и заставил играть, это было прямо посреди их (Village Drums of Freedom) выступления. Не смотря на всю их кросс-ритмию мне удалось тогда продержаться и не упасть с корабля. Я играла one.
Второй человек - это Джеральд Ачи, его уже нет в живых.
И если о Санге в моем романе "Растафарианская история" не сказано ни одного слова (он обладатель Грэмми, но настолько беден, что у него нет своего жилья, он часто играет на улице), то Джери, напротив... На самом деле, когда я писала роман (еще в начале работы), я взялась изучать архивы Джери, которые хранились в его растаманской квартире в Бруклине. Несколько вечеров в морозной Нью-Йоркской ночи мы вдвоем ездили в Клаб-Хаус: он заезжал за мной (ему было как раз по дороге, что лежала через даунтаун Манхэттена), молча мы стояли в пробке у Бруклинского моста, быстро ехали какими-то закоулками до его браунстоуна, выходили из машины и шли в ближайший дели, где он покупал лотерейный билет и напиток себе и мне. Стоит сказать, что в Бруклине все относились к нему с большим почтением, и я не раз видела, как ему отдавали небольшой поклон.
Когда мы впервые вот так вдвоем зашли в Клаб-Хаус, растаманы потеряли дар речи. Джери со свойственной ему манерой молчать сел к стене, придвинул к себе барабан, взял калабаш. Я тоже села к стене, но к другой (это был будний день, потому в главной комнате находилось лишь несколько человек). Через некоторое время мы начали разбирать архивы, и все с облегчением вздохнули - загадка разрешилась.
Это была моя идея - я хотела узнать его историю. И так несколько вечеров я рассматривала сотни фотографий. Иногда он комментировал какую-нибудь из них. Я выбрала самые лучшие и оцифровала их. Но затем я утратила файлы. Та подборка фотографий до сих пор лежит где-то в подвале его дома в Нью-Джерси. И, если когда-нибудь я окажусь в Нью-Йорке, разыщу его сына Луку и найду в вещах исчезнувшего тот большой желтый конверт. Среди его вещей я найду собственные фотографии.
В моем первом романе у каждого персонажа есть свой прототип. Один из них - фри-джазовый кларнетист Пери Робинсон, его тоже уже нет в живых. И если Джери в полной мере можно считать моим учителем (об этом ничего не сказано в романе): он подарил мне джембе (самый плохой из всех его барабанов), сделанный из avokado-tree, он дал мне несколько ценнейший советов, а дальнейший его вклад я не стану даже описывать, скажу лишь, что мой обломанный джембе звучанием стал напоминать его собственный совершенный главный первый барабан. То Пэри - дал мне только один совет, и все его влияние на меня заключалось в том, что я два раза в неделю посещала его концерты.
Я не пропускала ни одного концерта Джери и Пэри, на который они меня приглашали. Джери играл несколько раз в неделю.
Однажды после выступления Пэри сказал мне волшебную фразу: "Фри-джаз - это когда играешь, как хочешь, детка!"
С таким багажом заморской музыки я вернулась в Питер и пошла к Дусеру, в надежде обрести нового учителя взамен утраченных трех. У меня была конкретная задача, которую я себе сама поставила - устроить концерты для Джери, Пэри и Санги. Все это было возможно лишь в моем счастливом воображении.
Свидетелем встречи был басист Олег. Символично, что он тогда оказался замешан. Вернее, момента встречи он не видел, потому что Дусер вышел на улицу меня встречать. Мне запомнилось, что он нисколько не удивился белому пальто и общему впечатлению, будто ровно такого человека и ожидал увидеть.
Затем он написал мне, что "мужчина и женщина не могу быть друзьями", на что я ответила, что заношу его имя "в таблички ненависти и мщения" (это цитата из Марии Башкирцевой). Прошло два года и я решила его простить. Я человек настроения, что не раз доказывала, и однажды вечером, сидя у камина, я раздумывала о том, что сегодня у Дусера день рождения, ему исполняется ровно пятьдесят лет, и я могу сейчас надеть шелковую блузку, сесть в такси и нежданно-негаданно приехать туда, где он празднует. Так я и поступила.
Я подарила ему свою любимую картину (копию) "Постоянство памяти" Сальвадора Дали. Интересно, хранит ли он ее? Я сняла ее со стены своей квартиры, протерла от пыли... Мне хотелось отдать ему то, что нужно мне самой.
Теперь я не собираюсь возвращать ему его тамбурин. В конце концов, он сломал мой барабан из дерева авокадо. Он утверждает, что не знает, где он. Но я подозреваю, что он его сломал.
Это печально, но мне вспоминаются слова Марины Цветаевой: "Вот совесть и сердце Осипа Мандельштама!.."
В оригинале так: "Вот логика и вот сердце Осипа Мандельштама." И барабан - это лишь символ.
Я ничем ему не обязана, а он теперь делает такой вид, будто то, что мы записали вместе песню, - это какое-то одолжение с его стороны. Вспоминается: гипнозом Воланда брошен в Ялту...
P.S. Есть у этого дневника еще такие читатели, которые попали сюда совершенно случайно. Среди них Вася Васин. Два с половиной года назад он вошел в лабиринт. Вероятно, мой аккаунт предложил ему алгоритм, так как Дусер - наш общий друг. В то время я почти каждый день (от скуки) постила какую-нибудь свою фотографию.
Я хотела выгнать Васю из лабиринта, потому что он мешал мне работать своим навязчивым вниманием. Я подошла к нему и пожала ему руку. Но он все равно не уходит. Я потеряла всякую надежду, пользуясь языком Виктора Пелевина, сбросить его с хвоста.
Сегодня 25 сентября. Утром я написала этот текст. Завтра отправлю песню "Новый герой" на радио. В ноябре-декабре будем записывать на Добролете остальные песни с альбома. Я уже написала объявление, в котором призываю молодых музыкантов и бэк-вокалисток. Андрей Алякринский согласился работать с нами и дальше.