КОНЕЦ ПЕРЕСТРОЙКИ
Начало 1990 года было тревожным. Перестройка фактически захлебнулась. С прилавков магазинов стали исчезать продукты. Дефицитные товары можно было только «достать», а не купить. Да и то отстояв огромные очереди. По стране прокатилась волна «табачных» и «водочных» бунтов. Вернулись в обиход, забытые с времен гражданской и отечественной войн, ленинградской блокады, слова-символы: карточки и талоны. Призывы с телеэкранов Президента СССР М. Горбачева «ускорить и углУбить», отсутствие реальных успехов и половинчатость принимаемых им решений, стали раздражать даже его верных помощников и соратников. Война между сторонниками и противниками Перестройки выплеснулась за стены Кремля. Советская империя заполыхала по окраинам. Националисты и авантюристы всех мастей, рука об руку с местной партийной элитой и чекистами, провоцировали создание всяческих народных фронтов, и уже открыто противопоставляли себя Москве. На митингах звучали требования не просто экономической самостоятельности и политических свобод, а выхода из СССР. Активизировался печально известный «парад суверенитетов». Номенклатурный харизматик Б. Ельцин, благодаря неуклюжим попыткам партийных аппаратчиков его приструнить и приручить, становился все более популярным у демократически настроенных политиков и общественных деятелей. А, у части интеллигенции и в общественном мнении, превращался чуть ли не в спасителя отечества. Руководители ВПК, армии, КГБ и МВД уже в открытую заявляли о своем несогласии с проводимыми в стране реформами. «Взгляд», проведя серьезное журналистское расследование, благодаря предоставленным нам военными документам, расскажет и готовящемся государственном перевороте и назовет имена будущих ГКЧПистов. В Кремле нам никто не поверит, а мы сами окажемся в роле гонца, принесшего дурную весть. (Через год окажется, что мы были правы, но будет поздно. Решившись на государственный переворот, коммунисты пустят страну под откос.) При покровительстве правоохранительных органов, а то и при непосредственном участии в преступлениях «оборотней в погонах», стала расти преступность. «Хлеба нет, но полно гуталина. Да глумится горбатый главарь» – это про то время. В самом воздухе чувствовалось приближение скорой и неизбежной большой беды, но какой – было еще не очень понятно… И 19-го августа 1991 года беда, о которой мы предупреждали много раз, пришла. По улицам Москву загрохотали гусеницы танков. И это был отнюдь не мирный парад. Пролилась кровь мирных граждан. Первая и, к сожалению, далеко не последняя кровь в истории новой нарождающейся российской государственности. Переворот провалился. но еще долго при встречах люди спрашивали друг друга: «А где ты был 19 августа?». И в зависимости от ответа либо обнимались, жали руки, либо отворачивались друг от друга. Причем многие–навсегда…
А ГДЕ ТЫ БЫЛ 19 АВГУСТА?
«Мы всё придумали: завернем тебя в простыню
и положим в труповозку»
История о том, как военврачи спасали меня от путчистов
К середине 91–го года травма позвоночника, полученная в Афганистане, превратилась в серьезную проблему – требовалась операция, причем срочная. Срочность диктовалась состоянием: я не мог обходиться без сильнодействующих болеутоляющих, к тому же практически отказали ноги. Да и весь «нижний этаж» переставал функционировать.
Местом для операции был выбран Центральный военный госпиталь имени Бурденко. Так решили мои друзья-афганцы, а, точнее, полковник Александр Котенев, мой боевой друг, которому я, как мог, с помощью «Взгляда», помогал создавать Союз ветеранов Афганистана. И вот первый, после всех возможных и многочисленных исследований и анализов, консилиум в палате. «Приговор» озвучил начальник отделения, полковник, нейрохирург Игорь. Назовем его так. Как знать, как он сегодня относится к той истории, о которой я хочу рассказать, и в которой он сыграл главную роль.
«Операция – 19 августа в 10.00, – военврач говорил подчеркнуто холодно, отрывисто, четко, будто отдавал команды, без малейшего даже намека на сочувствие ко мне. – Перспективы – 20 на 80. Двадцать процентов – через месяц-другой вы встанете. Ходить – будете. Сначала – на костылях. Бегать – никогда. О 80% говорить не буду. Пока. Во всяком случае, до операции. Будем стремиться к 20–ти. Но, если вы откажетесь или хотя бы промедлите, стопроцентно останетесь в койке надолго. Очень. Дальше – ампутация конечностей и коляска. Все! Вопросы?»
Я почувствовал, как сжала мою руку жена Таня, не отходившая от меня последние недели. Наступила нехорошая пауза. «Ясно. Готовьте!» – бросил врач медсестре и первым стремительно вышел из палаты. За ним – все остальные…
Госпиталь имел странную особенность. Его палаты находились как бы между двух «мест общего пользования» – коридором и общим балконом. И, гуляя по балкону, любой пациент мог свободно через окна увидеть все, что делалось в соседних палатах. От сестричек я узнал, что лежали в госпитале в основном ветераны, но были и совсем молоденькие офицеры. Редко кто из обитателей отделения проходили мимо моего открытого окна без остановки. На живого «взглядовца» хотели посмотреть все. Но чувства и слова при этом были разные. От «Спасибо, сынок за все, что вы для нас делаете. Дай Бог тебе здоровья и выздороветь побыстрей...». До: «Ну что, сволочь, армию ругал? А как прихватило самого, так к нам приполз, гад. Перестройщик, мать твою...».
Рано утром 19 августа в палату вошла не улыбчивая сестра с привычным: «Доброе утро, Владимир Викторович, как дела? Вот градусник, скоро будет завтрак...». А за ней влетел врач Игорь. Халат был не надет и аккуратно, как обычно, застегнут, а небрежно накинут на китель. Сказать, что он был взволнован – не сказать ничего. «Вы уже знаете?» Я молча кивнул – радио и телевизор в палате работали почти круглосуточно. «Что будем делать?» – спросил полковник. «Вы будете лечить. И работы у вас, дорогой мой доктор, думаю, сильно прибавится. А я буду лежать и ждать, когда за мной придут. Вот и все».
– Нет, вы должны… исчезнуть, раствориться, спрятаться, убежать, наконец, – он осекся и замолчал, видимо осознав, что «убежать» предлагает ЛЕЖАЧЕМУ пациенту, которого через два часа он же сам должен оперировать. Передо мною вновь стоял уверенный в себе, спокойный и жесткий военный хирург, человек, принявший какое–то очень важное и трудное решение.
– Нет, этого не будет, – выходя, сказал Игорь.
А на балконе перед моей палатой гудел настоящий митинг. Обсуждался один вопрос: что делать со «взглядовцем». Выкинуть с балкона – отмели сразу: третий этаж, низко, не разобьется, мерзавец. А вот идея повесить гада пришлась большинству по душе. Правда, заспорили, как лучше, чтоб помучился. Решили – за ноги. И подтвердив жестами, что они будут со мной делать, участники митинга разошлись по своим палатам.
Часа через два вновь появился Игорь. Он был собран и... весел. Глаза светились. Полковник склонился надо мной и зашептал: «Все в порядке! Мы сняли в Красногорске «берлогу». Однокомнатная! Воды нет. Но это ерунда. Главное – тебя (он перешел на ты) туда перебросить отсюда. Тут проблема. У госпиталя – БТРы. Охрану сменили. Но стоят пацаны, первогодки. Мы всё придумали. Завернем тебя в простыню и положим в «труповозку». Дескать, везем тело на вскрытие. Ночью проверять вряд ли будут. А если захотят посмотреть, мы простыню намочим водой, анализной кровью, мочой и еще чем–нибудь. Пусть разворачивают. Она же будет холодная, мокрая, страшная, а узлы завяжем крепкие. Главное – выехать за ворота... Как план?».
Первое, что пришло в мою, замутненную болью и лекарствами голову, застрявшее еще с армейской службы слово «отставить!» Я попытался объяснить своему неожиданному спасителю, что, конечно, не сразу, но очень быстро новые «хозяева жизни» начнут искать народного депутата-демократа, журналиста популярной и ненавистной им передачи. И приедут сюда. А у него полное отделение добровольных помощников ГКЧП, которые с удовольствием и на перегонки сдадут и его самого, и его друзей. И что тогда? Конец всему? Званию, должности, карьере? А может, и свободе? Кто знает, как все повернется.
– Ну и что, – спокойно сказал Игорь, – когда-нибудь меня спросят внуки: а что, дед, ты делал в августе 1991-года? А я им отвечу: спасал Мукусева. Одного из тех журналистов, который вместе со своими коллегами доказал, что можно и нужно жить по–другому, что я не винтик, не скот, не быдло, я – человек.
Возможно, врач говорил все это как-то по-другому, но смысл был именно такой. Мы обнялись и расстались до ночи.
… А по телевизору шла знаменитая пресс–конференция с трясущимися руками Янаева и прекрасным в своей наивности, всесокрушающим и безжалостным вопросом молоденькой журналистки Татьяны Малкиной. Они еще не успели ответить, но стало очевидным (вероятно, не только мне), что всё это ГКЧП – не серьезно, глупо, не подготовлено, безумно скучно и тоскливо. А значит – обречено.
Позвав «заговорщика», я предложил ему подождать с моим «спасением» хотя бы неделю. Оказалось, хватило и трех дней – путч провалился.
КОНЕЦ ПЕРЕСТРОЙКИ (продолжение)
В этой тяжелой обстановке, многим казалось, что выходом из политического и экономического тупика – может стать передача всей полноты власти от КПСС, лишенной основы своего могущества, 6–й статьи Конституции СССР, провозглашавшей ее главенство – Советам, как органам реального народовластия. Многим казалось, что спасение разваливающегося на глазах государства в альтернативных, свободных выборах в новый Российский парламент. Съезд народных депутатов и сформированный им Верховный Совет, должны были стать прообразом истинно народной власти будущей новой демократической России, главной задачей которой будет сплотить и сохранить «союз нерушимых республик свободных».
Начался активный поиск людей, способных, по мнению инициативных групп, предотвратить сползание страны в пропасть и хаос гражданской войны. Это коснулось и нас, журналистов. Но до определенного момента многочисленные предложения «пойти в депутаты», нами отвергались. Мы считали, что пока «Взгляд» существует, у нас есть возможность делать наше главное, как мы его понимали, дело – максимально полно и объективно информировать зрителей о событиях в стране, давать прямой эфир не подготовленным Лубянкой и Старой площадью провокаторам, профессиональным крикунам–пропагандистам, а людям разных политических взглядов, но ищущих консенсус и одинаково озабоченных происходящим в стране. А главное, предлагающим реальные пути выхода из кризиса. Именно так я объяснял свою позицию на многочисленных собраниях по выдвижению меня кандидатом в депутаты. Чаще всего они проходили в крупнейших университетах страны и академических институтах. И далеко не все и, далеко не всегда, понимали и принимали мои доводы. Часто я с горечью слышал от организаторов подобных встреч – «Эх вы… а мы то вам верили!..» Но я был убежден – наше дело журналистика, а не политика! И обязательно отказался бы дать согласие баллотироваться в новый российский парламент очередному звонившему, если бы в трубке не прозвучало: «Это говорит режиссер Любимов Юрий Петрович. Да-да, помните такого, уважаемый Владимир Викторович? Я был у вас в эфире «Взгляда», а Вы были у меня дома. Весь театр на Таганке хочет видеть Вас нашим представителем в Кремле. Приезжайте, пожалуйста, давайте обсудим…»
ТА ТАГАНКА
Более 20 лет для мыслящего меньшинства страны, интеллигенции, любимовский театр был не просто местом отдыха и развлечений. В маленькое здание на Таганской площади в Москве стремились попасть те, кто искал ответы на извечные проклятые российские вопросы – «кто виноват?» и «что делать?». А Таганка, великолепной драматургией, революционной режиссурой и оформлением своих спектаклей, пыталась вместе со зрителями не только найти эти ответы, но и давала надежду на то, что происходящее в стране за ее стенами – не навсегда. С ростом популярности театра росла и ненависть к нему всякого рода начальников, иезуитская изощренность в попытках «приструнить» непокорный коллектив и жестокость в отношении труппы и её лидера, отца–основателя театра, Юрия Любимова. Об этом сказано и написано много. Но что бы понять в полной мере масштаб этой поистине кровавой и многолетней борьбы, и в то же время, ощутить дух того времени, попытаться самим прочувствовать счастье побед и горечь потерь легендарного коллектива, необходимо прочитать удивительный по своей глубине и искренности, двухтомник «Та Таганка» и «В жизни так не бывает» непосредственного свидетеля и участника всех этих драматических событий, прекрасного актера и режиссера, истинного патриота и гражданина, тонкого и умного писателя, Вениамина Смехова. О нашей многолетней дружбе и его роли в истории «Владимир Мукусев – депутат Таганки» речь впереди. Здесь же вспомню лишь короткую забавную историю нашего с Вениамином заочного «единения» …
САЛЮТ, ФЕСТИВАЛЬ!
Много лет Главная редакция программ для молодежи Центрального телевидения СССР пыталась вернуть в эфир свой звездный проект, любимый народом, но запрещенный в семидесятых годах прошлого века, КВН. Руководство легендарной Молодежки – главный редактор Евгений Широков, его заместитель в то время, Эдуард Сагалаев, заведующий отделом массовых передач и конкурсов, а, в не далеком прошлом, капитан легендарной команды КВН МИСИ Андрей Меньшиков и блистательный режиссер и прекрасный поэт Анатолий Монастырев, под сурдинку подготовки молодежи страны и мира к очередному, 11–му Всемирному фестивалю молодежи и студентов, который должен был пройти летом 1978 года на Кубе, придумали и предложили руководству Гостелерадио СССР новую программу – всесоюзный телевизионный конкурс «Салют, фестиваль!». Начальство не разглядело подвоха или сделало вид, что не разглядело и дало добро. А подвох был в том, что от официального, рабочее название передачи отличалось и было обозначено как «Конкурс капитанов КВН». И дело было не в только в разнице названий, а в сути всего проекта, его содержании. Молодые люди со всей страны, игравшие в студенчестве в КВН, либо имеющие отношение к «веселым и находчивым» в тот момент, отбирались журналистами редакции «на местах» и приглашались со всей страны в Москву. В мой родной Питер, отбирать будущего участника, приехал сам Меньшиков и расположился в Смольном, где помещался тогда ленинградский обком комсомола. Среди приглашенных на собеседование к московскому гостю, был и я – в то время инженер-конструктор одного из оборонных НИИ и, в свободное время, в качестве хобби, ведущий молодежных программ Ленинградского телевидения. Разговор с Меньшиковым длился менее 10 минут и был скорее его монологом, рассказом о новом останкинском телепроекте. Вскоре я о встрече забыл и был не мало удивлен, когда через два месяца получил приглашение приехать в Москву для участия в конкурсе. Почему из двух сотен молодых ленинградцев, выбор пал на меня, я тогда не спросил. А теперь и не спрошу – недавно Андрей Викторович Меньшиков ушел из жизни...
Полгода шла эта, очень быстро ставшая самой популярной на ЦТ телепрограмма, участники которой боролись за путевки в Гавану и, соревнуясь в разных знаниях и умениях, по сути отстаивали и свое личное право и вообще право тогда советских людей на улыбку, на юмор, на сатирическое и критическое отношение к тому, что происходило в родной и любимой стране, дряхлевшей и впадавшей в застойный маразм. Передача и ее участники стали не просто «телезвездами». На улицах, в транспорте, в магазинах – практически везде, где появлялись мы, вместе или по–отдельности, немедленно собиралась толпа. Мы раздали, наверное, тысячи автографов. По месту жительства участников стали создаваться фан–клубы. Фотоаппараты тогда были далеко не у всех, но если появлялся фотограф, то сняться с нами хотели все. Было изобретено даже своеобразное «ноу–хау» – нам в Останкино присылали наши же фото, сделанные зрителями во время передачи у себя в квартирах, домах, избах, казармах, то есть везде, где тогда смотрели телевизор и был фотоаппарат. Они вкладывались в конверты с обратным адресом, и просьба собственно была одна – написать несколько слов на фото и бросить конверт в почтовый ящик. Мы получали в прямом смысле слова мешки писем, содержание которых сводилось к одному–спасибо вам ребята, за то, что не просто дарите нам свои молодость и юмор, но и уверенность, что у нас в стране еще все может быть хорошо… В некоторых письмах мне, были и вопросы, причем иногда довольно странные: «Скажите, товарищ СМЕХОВ. Зачем Вы поменяли фамилию? Вам что, не хватает сцены Таганки и вы пошли на телевидение. Или Вам так хочется на Кубу?». Перебирая сегодня фотографии того времени, я действительно нахожу некоторое внешнее сходство между мной и знаменитым актером. Жаль, что, встречаясь со ставшим мне настоящим другом, легендарным Атосом, я замечаю, что с возрастом, оно становится все менее заметным. Зато, я не раз убеждался, глядя на прекрасные теле–кино и театральные работы Вениамина Смехова, что о многом из нашего прошлого, о нашем сегодняшнем дне, да и о будущем, мы с ним думаем если не одинаково, то очень похоже. И это куда важнее…
Каждый год, 13 января, мы (когда–то соперники в борьбе за путевки на кубинский фестиваль, ставшие во время полугодового телевизионного марафона не просто друзьями, а настоящей командой, перед которой стояла одна цель–сделать передачу как можно лучше, содержательнее, веселее и талантливее), собираемся в уютной небольшой квартирке Андрея и Нины Луковниковых на Маяковке в Москве. Традиция эта родилась еще в 1978–м. После знакомства в Останкино с руководством Молодежки и с ведущим будущей программы–Александром Масляковым, Андрей Луковников пригласил нас всех к себе «на чай», продемонстрировав истинно московское гостеприимство и задав тон будущему соревнованию – «… и дело вовсе не в баллАх, которые получит здесь участник». Так Андрей Луковников сформулировал свою мысль в несколько смелой стихотворной форме в эфире, выполняя очередное задание жюри. Его председатель, в то время главный редактор, журнала «Юность», поэт Андрей Дементьев, был доброжелателен и объективен в оценках наших литературных «талантов», впрочем, как и все остальные «судьи» – расположившиеся на своеобразных трибунах, сделанных в виде фестивальной ромашки. Сердцевиной «ромашки» была сцена, на которую выходили участники программы. «Политику», которой было достаточно много в заданиях, (фестиваль, хоть и веселый праздник молодежи из всех стран мира, но мероприятие во многом политическое), оценивал удивительный человек, знавший более тридцати языков, один из самых популярных в то время политобозревателей Гостелерадио СССР Анатолий Овсянников. Наши художественные способности «жюрил» прекрасный художник, знаменитый карикатурист, работавший в основном тогда в не менее знаменитой Литературной газете, Виталий Песков. Кстати, он был еще и потрясающим мультипликатором. Вспомните хотя бы его фильм «Пи–паф! Ой–ой–ой.». Наше музыкальное творчество оценивали самые популярные в то время музыкальные коллективы и исполнители. Они же, своими прекрасными номерами, делали из программы настоящее развлекательное шоу. Кстати, со многими из звезд тогдашней эстрады, мы продолжили знакомство уже на Кубе, где их выступления проходили с огромным успехом и были частью обширной культурной программы фестиваля. Жаль, что из–за тогдашнего дефицита видеоленты (сегодня это звучит дико, хотя бы представив, во сколько обходилось организация, проведение, подготовка эфира и сам эфир каждого выпуска программы), в архивах Центрального телевидения не сохранилась запись НИ ОДНОЙ программы «Салют, фестиваль!». Поэтому многое, о чем могли бы мы рассказать, проиллюстрировать увы, не чем. Ушли из жизни практически все те, кто не только оценивал наши способности и умения, но и во многом предопределил наши судьбы. А ведь жизнь некоторых из нас изменилась кардинально. Например, автор этих строк, после программы, был приглашен работать на Центральное телевидение. В ту самую Молодежку, которая и сделала этот уникальный во многом, телевизионный проект, давший начало целому направлению в телевизионном творчестве, и помогший вернуть на экраны, хоть и не сразу, легендарный КВН. Телевидением профессионально заболел не только я. Андрей Луковников стал одним из создателей целой серии уникальных спортивно–развлекательных и музыкальных телепрограмм, среди которых такие как «Рискнуть и победить», «Наполним музыкой…», «Крутой маршрут» и т. д. Моя первая авторская программа на ЦТ называлась «Веселые ребята». Но по–настоящему звездной и знаменитой ее сделал мой друг и коллега Андрей Кнышев. Выпускник МИСИ и, естественно, КВНщик, он, вместе режиссером Виктором Крюковым, не только создал уникальное телевизионное шоу, но и стал профессиональным писателем, чьи «кнышутки» по достоинству оценивают все серьезные и не очень писатели, работающие не только в жанре юмора и сатиры. Убедиться в огромном таланте Кнышева легко –достаточно купить в книжном магазине, либо найти в интернете любую из его книг. В одной из них, кстати, собраны тексты – прозвучавшие когда–то в «Салют фестивале!». Это знаменитая «Тоже книга» Андрея. В сети же много лет существует удивительная и веселая радиостанция «ЧипльДук», которую придумал и организовал Андрей Кнышев, и к созданию которой имел отношение и Андрей Луковников. Подающий когда–то огромные надежды как физик–теоретик, Александр Авдонин, сегодня – один из руководителей и организаторов всей культурной жизни Саратова и области, главный режиссер саратовской филармонии. А вот свою детскую любовь к куклам, Александр воплотил в созданном им «Театре Папы Карло», который возглавляет вот уже несколько десятков лет. Наш товарищ, литовец Раймондас Бузялис, после окончания юрфака университета, не изменил профессии и сегодня он стал одним из руководителей литовских правоохранительных органов. Елена Головкина – единственная девушка, дошедшая до финала программы, тоже профессию не сменила – она ученый–химик. Причем достаточно серьезный и известный. Александр Федоренко – истинный одессит. После окончания одесской консерватории связал свою жизнь с телевидением. И сегодня он один из самых популярных и уважаемых телеведущих незалежной… А еще – мы с ним оба преподаем то, что есть у них и когда–нибудь будет и у нас. Журналистику. Если вас судьба забросит в Одессу, и вы захотите познакомится с настоящей украинской телезвездой Александром Федоренко, то не знаю, как с ним лично, но с его голосом познакомится можно, придя на стадион «Черноморец»! Саша там работает комментатором. Причем делает это так, что есть зрители, которые ходят на стадион исключительно для того, чтобы послушать его и понять, что такое одесский юмор.
Учитывая предварительный отбор, за путевки в Гавану соревновались несколько сотен прекрасных талантливых молодых людей со всего Союза. Побывать на Кубе удалось четверым. Но каждый год все те, кого я упомянул, собираются в Москве, на традиционный сбор в гостеприимном доме у Луковниковых. Правда с Литвой и Украиной связываемся по телефону – кто ж знал, что так все случится… Но никто никогда не заставит нас отказаться от того, что родилось у нас в 4–й студии Останкинского телецентра в далеком 1978–м и продолжается уже страшно сказать сколько лет. А родилось у нас чувство огромного уважения друг к другу и к тем местам, где родился и вырос каждый из нас. Еще у нас есть пароль. И если кому–то из нас будет плохо, он знает – надо набрать номер любого из нас и сказать – «Салют фестиваль!». И помощь придет. Обязательно…
ТАГАНКА (продолжение)
По дороге в театр к Любимову, я пытался продумать, о чем я буду говорить с Мастером и как буду объяснять свой отказ. То, что надо поблагодарить «за доверие» и вежливо отказаться, я не сомневался. И не только потому, что тогда считал главным делом своей жизни «Взгляд» и не собирался его ни на что менять. Между собой мы, журналисты, наблюдая за поведение народных избранников по телевизору, пренебрежительно называли их, «кивалами». Какую бы чушь тогда, впрочем, как и сегодня, не несли с трибуны начальники, реакция депутатов была всегда одинакова – они сосредоточенно кивали головами и с воодушевлением аплодировали. Собственно, в этом и заключалась их работа. Затем они отоваривались сосисками, в кремлевском буфете и дубленками в спец. распределителях и разъезжались до следующего съезда. Это были времена тотального дефицита и всеобщего одобрямса, то есть всеобщего и тотального вранья всех всем. Депутаты врали сами себе и окружающим про то, что они народная власть, которая управляет страной и от них чего–то зависит. А КПСС врала народу, что она ему служит, а «рулит» страной народ. Появлению депутатов в Кремле предшествовали так называемые «выборы», которые собственно к ВЫБОРАМ никакого отношение в Советском Союзе не имели. Впрочем, в этом смысле, мы давно вернулись к «совковым» традициям… Сегодня, как и тогда –тотальная ложь. И к ней все привыкли. Так же как к цифрам в 99,9% якобы поддержки советским народом «нерушимого блока коммунистов и беспартийных». Ситуация изменилась в корне в 1989 году с появлением Съезда народных депутатов СССР, как полноценного, действительно, хоть и только наполовину (другая половина – как и раньше, состояла из «кивал» и партийной номенклатуры) избранного людьми, высшего органа государственной власти. Заседания съезда транслировались в прямом эфире и их смотрели буквально все. Какое–то время, это было главным событием общественной и политической жизни 270–миллинной тогда страны. Но вскоре стало ясно, что съезды – всего лишь «выпуск пара». Никаких радикальных изменений не происходило. Реформы не касались основ. Страна рушилась, а власть по–прежнему находилась у КПСС и КГБ. В этих условиях идти в депутаты и самому стать «кивалой» мне казалось не мыслимым. Обо всем этом я и думал говорить с худруком Таганки. Но, не только об этом. По–настоящему, меня серьезно заботило другое. Полгода назад Юрию Любимову вернули советское гражданство. А за год до этого – театр. Как все это перенесли и труппа, и Мастер, я не знал. Но помочь театру, если такая необходимость была, я был готов, предоставив Любимову свой взглядовский эфир. Сегодня хорошо известно, что ситуация в театре было более, чем серьезное. Вот что об этом пишет В. Смехов: «…восстановленный в правах гражданина страны и руководителя театра, Юрий Петрович чаще всего пребывал в отчаянии: состояние театра, количество и тяжесть проблем, а главное – беда в стране. Актеры ленивы и не хотят перемен. А Любимов, прямо скажем, находился в состоянии постоянной распятости. Жена, комфорт, контракты – на Западе. Духовный долг, друзья, свой театр – в России. Младший сын Петя, сердце отцовское, – на Западе, в гостях. Ум, душа, язык, интересы художника – дома. Там – чужой язык, чужие нравы, но ореол великого маэстро, изгнанника коммунистического режима. А на Родине – родные стены, но страшная распутица – и внешняя, и внутренняя. Там – бизнес и жестокий темп. Здесь – лохмотья нищеты и бескорыстная любовь к каждому слову экс–диссидента, никто никуда не спешит, все сидят и ждут, что он скажет нового…». Таганка, в период вынужденной эмиграции Любимова, пережила катастрофу, фактически клиническую смерть. Партийным и советским «трансплантологам» не удалась операция по пересадке. Живой театральный организм Таганки отринул «чужеродное тело» нового худрука – гениального Анатолия Эфроса. Один Мастер не смог безболезненно заменить другого Мастера. Сможет ли театр после всего этого зажить полнокровной жизнью? Не стала ли нанесенная рана смертельной? Я искренне хотел в этом разобраться.
В пустом фойе театра меня встречала замечательная актриса и общественная активистка, Мария Полицеймако. Но мы с ней пошли не в кабинет главрежа, а хорошо знакомой мне дорогой в зрительный зал, мимо фотографий актеров Таганки и четырех портретов духовных отцов–основателей – Константина Станиславского, Евгения Вахтангова, Всеволода Мейерхольда и Бертольда Брехта. Войдя в зал, я был поражен увиденным. Здесь НИЧЕГО не напоминало о Храме Искусства. О том Театре, попасть куда для многих было равносильно чуду, на сцене которого происходили удивительные превращения и преображения, а в переполненном зале боялись при этом не то что говорить – дышать! В освещенном лишь дежурным светом ОБЫЧНОМ помещении шло ОБЫЧНОЕ собрание ОБЫЧНОГО трудового коллектива. Судя по количеству людей, здесь были не только актеры, но и все технические и административные службы. Юрий Любимов, стоя спиной к открытой, без одежды, по–сиротски пустой и плохо освещенной сцене, печально выслушивал очередного выступающего. Увидев меня, он оживился и скомандовал: «Давайте об остальном договорим как–нибудь в следующий раз. Я хотел бы вам представить, да, собственно, вы и сами его видите. Прошу Вас, дорогой Владимир Викторович, сюда. А пока Вы идете, я хотел бы напомнить всем, что в марте этого года состоятся выборы в новый российский парламент. Мы находимся на территории Таганского района. Наш район и еще четыре – Перовский, Люблинский, Пролетарский и Волгоградский образуют так называемый национально–территориальный округ под номером три. Вот мы и решили предложить журналисту Мукусеву баллотироваться от нас по этому округу. Между прочим, в округе живет почти три миллиона человек. Коммунистам есть на кого опереться – один ЗИЛ чего стоит. А АЗЛК, Шарикоподшипниковый… Так что все очень серьезно и борьба будет не шуточная. Прошу Вас, Владимир Викторович на сцену, возможно к Вам будут какие–то вопросы.» Я ожидал чего угодно – чаепития в кабинете, душевных разговоров, экскурсии по театру, но не этого. Не то, чтобы я боялся сцены или мне нечего было сказать. Многочасовые встречи со зрителями «Взгляда», проходившие не только в домах и дворцах культуры всей страны, но иногда и в театральных залах, как было, например, в Одессе, когда я четыре часа общался с полным залом знаменитого оперного театра, научили меня не бояться сцены. Но ЭТОТ зал и ЭТА сцена, как и весь ЭТОТ театр были особенным. В полной тишине или, как говорят артисты, «под стук собственных каблуков», на ватных ногах я поднялся на сцену и поглядел в зал. На меня, достаточно равнодушно, глядели в том числе и те, чьи спектакли, чьи роли в кино и в театре, были мне известны и любимы чуть ли не с детства. Что я мог им сказать? Тем, кто слышал и слушал самых великих, знаменитых и талантливых людей искусства, культуры, науки, политики, спорта. Наших и зарубежных. Тем, кто много лет общался непосредственно с друзьями своего звездного шефа – с Петром Капицей и Владимиром Тендряковым, Натаном Эйдельманом и Сергеем Параджановым, Петром Якиром и Марией Мейерхольд, Альфредом Шнитке и Булатом Окуджавой, Владимиром Войновичем и Владимиром Аксеновым, Андреем Вознесенским и Львом Копелевым, Владимиром Максимовым и Мстиславом Ростроповичем, Александром Галичем и Евгенией Гинзбург и т. д и т.д. и т. д. Можно ли вспомнить хоть кого–нибудь из действительно ВЕЛИКИХ людей своего времени, который бы не бывал здесь и не выступал перед этими людьми. Я стоял на той самой сцене, которая сделала знаменитыми на весь мир этот театр и которую его актеры и режиссер прославили не только своим великолепным творчеством и талантом, но и своим мужеством и самоотверженностью. Я стоял в метре от того места, где за 10 лет до этого сидел с гитарой Владимир Высоцкий. И его Гамлет произносил – «гул затих, я вышел на подмостки…». А, вскоре после этого, в июле 80–го, здесь стоял его гроб. И я, как и тысячи других, оглушенных и сплоченных общем горем людей, мог только тихо поклониться его праху и бросить на ЭТУ сцену цветы.
Пауза затягивалась и становилась не приличной. За спинами сидящих, по проходу, медленно, с опущенной головой, прогуливался режиссер моего приближающегося и неизбежного позора. И вдруг произошло чудо. Но не на сцене, а в зале. Сидящий где–то с краю, Вениамин Смехов, поднялся и начал что–то говорить. Что, я не понял. Его голос сопровождало какое–то многократное гулкое эхо. Но не в зале – оно рождалось у меня в голове. Уши как будто заложило ватой, а сердце бухало, как колокол. Мне почему–то вспомнилось, что так звучала общая баня, куда водил меня отец в далеком ленинградском детстве. Из другого конца зала раздался голос Валерия Золотухина. Его перебил кто–то еще и еще. Наконец, я пришел в себя, стал различать слова и понял, хоть и не сразу, что мои любимые актеры произносят монологи из своих различных ролей. Были даже стихи. Спасая меня, труппа импровизировала, играла ненаписанный спектакль «Депутат Таганки», все больше и больше увлекаясь, и заводясь. Сцена и зал превратились как бы в два полюса, поменявшие знаки. Зал превратился в сцену. А сцена – в зрительный зал. И этот зал – был я, один…Сколько продолжалось это восхитительное и трогательное безумство, и сегодня щемящее мне душу при воспоминании, не помню. В какой–то момент опять наступила тишина и в ней торжественно, прозрачно и проникновенно зазвучали строки из Пастернака:
Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженье от победы
Ты сам не должен отличать.
И должен не единой долькой
Не отступаться от лица.
Но быть живым.
Живым и только.
Живым и только.
До конца.
Зал встал и зааплодировал. То ли Смехову, прочитавшему великие стихи, по сути – наказ, то ли самомУ гениальному Автору, то ли всем участникам этого, только раз сыгранного, спектакля. «Да что там,– перекрывая аплодисменты, воскликнул Валерий Золотухин, – кто за Мукусева – голосуй!». И сам первым поднял руку. Со сцены мне было хорошо видно, что руки подняли практически все. Но тут из задних рядов раздался, как мне показалось, сильно раздражённый и явно недовольный голос Юрия Петровича. Любимов шел к сцене, показывая мне рукой, чтобы я спустился. «Что вы тут мне, убогие, устроили, – грозно спросил он, повернувшись, оторопевшему залу, – вы что, не понимаете, что это серьезное мероприятие и надо все отразить в протоколе. И что мы там напишем –стихи и то, что все были «за». Кто в это поверит. Так что, голосуем–кто против?» Над стоящими людьми поднялась одна рука. Ее поднял Иван Бортник. Опять наступила пауза. «Позвольте спросить, почему?» –бросил Любимов. Голосом своего героя из «Места встречи…» – бандита Промокашки, Бортник проныл – «а он в трубу вылетиииит!». Раздался взрыв хохота. Любимов устало и как–то безнадежно махнул рукой, и все стали расходится…
Вместе с Юрием Петровичем мы поднялись к нему в кабинет попить чайку и обсудить дальнейшие действия. Разговор начался с того, что я с удовольствием напомнил ему про нашу самую первую встречу. В далеком, 1963–м, мы познакомились с ним в одном из павильонов «Ленфильма». Режиссер Надежда Кошеверова, снимала тогда картину «Каин Восемнадцатый». Главную женскую роль, принцессы Милады, она поручила сыграть тогда совсем юной актрисе товстоноговского театра, моей сестре Светлане. Я сбегал с уроков и болтался на студии целыми днями. Это была сказка. И не только потому, что создательница легендарной «Золушки», снимала очередной свой фильм–сказку и я мог непосредственно наблюдать, как это делается. Главное – я мог свободно общаться с теми великими актерами, которые олицетворяли тогда для нас этот удивительный, впервые мною увиденный так близко, поистине, сказочный киномир. Это были звезды тех лет: Лидия Сухаревская и Бруно Фрейндлих, Михаил Жаров и Рина Зеленая, Борис Чирков и Георгий Вицин. Премьер–министра сказочного государства, которым правил Король в исполнении Эраста Гарина, играл как раз Юрий Любимов. Услышав эту историю, он воскликнул: «А Вы помните, кто написал сценарий к этому фильму?». «Конечно,– ответил я гордо, – тот же, кто и написал саму пьесу «Голый король», которая легла в основу фильма». «Конечно, Шварц, но не он один, – перебил меня хозяин кабинета, – а вместе с великим Николаем Эрдманом. А теперь вспоминайте, что читал только что в зале Вениамин? Он читал Эрдмана! Его «Самоубийцу». Мы сейчас готовимся его ставить! Это поразительно, как все в этом мире связано и переплетено. Как все не случайно. Ведь я, кроме того, что Вы придумали и делаете «Взглял», а до него делали телемосты с Америкой, ничего другого про Вас естественно не знал. А уж тем более, не помню нашу давнюю встречу на «Ленфильме» ... Любимов замолчал, обвел взглядом свой кабинет, как – будто увидел его впервые и обратил мое внимание на висящую на стене фотографию сцены из «Гамлета». «Владимир, а Вы помните занавес в «Гамлете»? Знаете, почему для депутатства мы выбрали именно Вас, знаменитого журналиста? Потому что ваш «Взгляд» – это и есть наш занавес. Он – живой герой, реальный сценографический образ спектакля под названием Перестройка. Вы, как и наш занавес от Гамлета, требуете от нас всех, от страны действовать, совершать поступки, не молчать и не созерцать. То, что вы сделали с Марком Захаровым, предложив похоронить Ленина – это подвиг. Я не шучу и не преувеличиваю. Я в театре на это не решился. А Вы смогли! Вы сказали об этом первым. Рано или поздно это будет сделано и этот гнусный спектакль, где главный герой –труп, закончится. Только вряд ли мы это увидим. Я–то точно. Вы может и доживете. Вы все время своими материалами напоминаете нам о скоротечности времени. О том, что, если мы не постараемся сегодня сделать все от нас зависящее, чтобы поменять жизнь, время, история нам этого не простит. Она нас просто забудет. А теперь не про «Взгляд», а лично про Вас. Вы много видели наших спектаклей? Нет? Жаль. Знаете, что объединяет многие из них. Мы пытаемся вернуть на сцену открытия, которые сделал еще великий Всеволод Мейерхольд. Мы соединяем театральную условность с правдой жизни. С ее реалиями. Наш замечательный художник Давид Боровский находит реальные бытовые вещи, знакомые всем нам по жизни, знакомые зрителю, несущие отпечатки судеб целых поколений. И они, эти вещи, играют наравне с актерами, оставаясь самими собой, приобретают при этом все новые и новые смыслы. Причем не бытовые, а философские. Понимаете? Давид, например, правда не у нас, в спектакле «Валентин и Валентина» использовал панцирные кровати. А кто из нас на них не спал. Особенно в молодости? Старые двери петербургского дома в «Преступлении и наказании» по Достоевскому, камуфлированный кузов и доски от фронтового грузовичка в «Зорях», настоящую карету и возок в пушкинском спектакле «Товарищ, верь…». Все эти вещи, знакомые каждому с детства, заставляют зрителя не просто сопереживать, а жить с нами одной жизнью вызывают личные воспоминания. Вещи равны людям и живут, как и они. Такой же одухотворенной жизнью. Могу привести еще десятки примеров. Мы с Боровским сделали вместе более 20–ти спектаклей и постановок. Вы наверняка видели «Мастера и Маргариту», «Мать», «Дом на набережной», «Бориса Годунова» и так далее. А вы знаете, что в «Гамлете» в сцене с могильщиками, у нас земля настоящая. А в «Павших и живых» – настоящий «Вечный огонь». Подлинные, живые вещи на сцене иногда становятся для актеров камертоном, но часто становятся той самой кошкой, отвлекающей внимание зрителей, переиграть которую актеры не в силах. К чему я все это? А вот к чему. Кремль, куда мы вас посылаем – это абсолютная условность. Это гигантская сцена. Так вот мы хотим, чтобы вы, живой, настоящий, вдохнули жизнь в эту условность, оживили эти мертвые стены. Сделали с властью то, что вы делаете со страной своим «Взглядом», а мы своими спектаклями…Ну, что же вы молчите? Как Вам наша идея?». Я молчал. Сказанное Мастером требовало осмысления. Конечно, я восхищался тем, что делал художник Боровский. Но главным то для меня на Таганке был все равно Любимов. Сравнение «Взгляда» со знаменитым занавесом Боровского из «Гамлета» было ошеломляющим.
КУРИЦА или ЯЙЦО.
Как и вероятно большинство обычных зрителей, приходящих в театр или концертный зал, я оценивал происходящее на сцене по своеобразной схеме – общее впечатление, далее – главное действующее лицо (актер либо солист или коллектив, если это концерт), далее – режиссер и только потом, отдельно, оформление всего увиденного. То есть работу художника. Но если имена актеров, режиссеров, эстрадных исполнителей всегда на слуху, они хорошо знакомы, то художники остаются зачастую как бы в тени. Хотя, если покопаться в памяти, то из студенческого далека, из курса истории искусств, возникают фамилии титанов знаменитой российской школы живописи, которых еще до возникновения императорских театров, хозяева частных антреприз привлекали к оформлению своих спектаклей. Эта традиция жива и поныне. Вспоминаются великие имена: Васнецов и Коровин, Бенуа и Бакст, Головин и Рындин, Кочергин и Бархин, Серов и Шагал. И, конечно, уже упоминавшийся уже Боровский и Мессерер, Левенталь и Шемякин. И еще Мария Рыбасова, народный художник России. Хрупкая, небольшого росточка, почти прозрачная, но огромного таланта, удивительная художница, чьими работами восхищаются зрители лучших театров. Наших и зарубежных. И еще, она – многолетний друг нашей семьи. В нашем доме, висит на стене ее небольшой эскиз декораций к спектаклю «Золушка», когда–то поставленного в Минском русском драматическом театре им Горького. И от этой картинны, у нас в доме стало тепло и уютно...Возможно вы вспомните других художников, работы которых вас когда–то потрясли и заставили задуматься. Но боюсь, что мы сообща назовем таких фамилий еще максимум с десяток. А ведь у нас в стране, ежедневно распахивают двери сотни, если не тысячи театров, концертных залов и других заведений культуры, на сценах которых идут представления. И везде работают мастера своего дела – художники, сценографы, постановщики. К сожалению, их имена звучат значительно реже. Их знают меньше. Хотя их вклад в успех происходящего на сцене, в успех, зачастую не сколько ни меньше, а то и больше, чем других творцов…
Хорошо помню, как я впервые, осознанно, стал искать в театральной программке после спектакля, имя художника. Было это в родном Ленинграде в 1966–году. Наш класс учительница по литературе очередной раз вела в театр. На этот раз мы шли в БДТ, тогда еще имени Горького, смотреть «Горе от ума» А.С.Грибоедова, обязательное произведение из тогдашней школьной программы. Спектакль идет уже минут десять. На сцене какие–то тетки в дурацких платьях монотонно бубнят стихи. Скукотища смертная. Даже алюминивые номерки бросать, якобы случайно на пол и нарочито громко чихать и кашлять надоело. И ведь не сбежишь – учительница сидит рядом и грозно поглядывает на нас, шушукающихся и глупо хихикающих над всем происходящим. И вдруг все резко меняется. Мы завороженно затихаем и замолкаем, потому что на сцену не входит, а буквально врывается Чацкий и мы слышим вроде бы хрестоматийное: «Чуть свет уж на ногах! И я у ваших ног…» Но, что удивительно, он произносит знакомый текст и одновременно снимает накидку, цилиндр, перчатки, а, главное, не идет – буквально летит! А на сцене все, кто там был, продолжают уныло и скучно стоять. Эффект был потрясающий. С первых же секунд появления Чацкого–Юрского, мы безусловно поверили ему и тому, что действительно это он «сорок пять часов, глаз мигом не прищуря, верст больше семисот пронесся – ветер, буря…» В оцепенении мы просидели практически все первое действие – и так до конца спектакля. Много позже я узнал, в чем был фокус. Режиссер использовал поворотный круг не по прямому назначению, замене декораций для очередной картины, а сделал его непосредственным участником действия. По кругу и шел главный герой пьесы. Метафора создателей спектакля была очевидной для зрителя – свежая струя врывается в затхлое болото царской России…Уже выходя из зала в фойе, все еще находясь под впечатлением от увиденного, я услышал разговор двух пожилых питерских театралок, обсуждающих у меня за спиной спектакль. «А каков художник, – восклицала одна из них, – что он сделал с Юрским? Как он появился?» «Да, да, в тон первой отвечала вторая, – эта была просто ожившая картина! Действительно, он – большой художник…». Я остановился и открыл театральную программку. Мне очень хотелось знать, кото же это тот самый «большой художник», так потрясший воображение не только этих милых немолодых дам, но и меня–школьника. И на последней странице я прочитал: постановка и ОФОРМЛЕНИЕ – Г.А.Товстоногова. Так вот в чем был секрет. Режиссер и театральный художник, каким был Георгий Александрович, соединились здесь в одном лице и сотворили вместе чудо. Ту самую – «ожившую картину» …
Еще одна история. В 1971–м году московский театр имени А.С. Пушкина готовился к премьере. Главный режиссер Б.И.Равенских ставил спектакль по мотивам произведений Николая Островского. В основе, конечно же, лежал знаменитый роман писателя, обессмертивший его имя, «Как закалялась сталь». Тоню Туманову играла моя сестра Светлана, а главного героя, Павку Корчагина, ее муж, Алексей Локтев. Я приехал на премьеру из Ленинграда, но даже меня, родственника, провели в театр с трудом. И не только потому, что был аншлаг и лишние билетики спрашивали еще на улице Горького у метро (сегодня–Тверская). Ждали министра культуры, знаменитую своим взбалмошным характером и, непредсказуемыми решениями и поступками, Екатерину Фурцеву. Все было забито людьми из свиты и перекрыто охраной. И меня с трудом разместили в ложе осветителей. Спектакль начался, занавес открылся, и зрители оказались как бы в начале дороги, которая зигзагом от авансцены уходила за горизонт. Но главное было в том, что все повороты этой дороги были отмечены то ли верстовыми, то ли телеграфными черными столбами, в виде винтовочных штыков, вырастающих из земли и буквально пронзающих голубое небо. На этой своеобразной дороге жизни и разворачивались все драматические события легендарной истории Павки Корчагина. «Драматическая песня» –так назвали авторы спектакль, заканчивался монологом главного героя, звучащим на фоне прекрасной песни Михаила Ножкина в исполнении Галины Ненашевой, «Я люблю тебя Россия». И в финале, та часть сцены, на которой стоял главный герой, вдруг неожиданно как бы вырастала из пола, поднималась, превращаясь в небольшой постамент. А сам Павка Корчагин становился скромным памятником не себе, а всем молодым ребятам, поверившим и принявшим как самое дорогое в жизни, идеалы революции. И пройдя тяжелейшие испытания от «одного штыка до другого», в большинстве своем погибли. Много раз я приезжал в Москву, чтобы не только навестить родных, но и посмотреть знаменитый спектакль, знал его наизусть. И каждый раз, в дороге со штыками, находил все новые и новые смыслы… Прошло много лет. Нет уже на свете тех, кто его придумал, поставил и сыграл. Но та дорога и штыки, тот памятник в конце, так и стоят у меня перед глазами. Мы все, наша несчастная Родина и сегодня, как 100 лет назад, живем, идя не по прямой и светлой дороге, а мечемся от края к краю, от штыка к штыку. Горькая метафора бессмысленности жизни, проведенной в борьбе за призрачное счастье, приведшей к гибели миллионов прекрасных людей, была понятна и тогда, как понятна и сейчас. Да, создатели спектакли, и, прежде всего режиссер и художник, шли ва–банк, прекрасно понимая, что власть не сможет не среагировать на эту очевидную крамолу. Но как она это сделает–закроет спектакль? И тем самым вызовет нежелательные эмоции, разговоры, едкие комментарии «вражеских голосов» и непредсказуемую реакцию интеллигенции? Или поступит по–другому? Власть оказалась мудрее. Спектакль «Драматическая песня» был удостоен Государственной премии СССР. А ее лауреатами стали режиссер Борис Равенских, актер Алексей Локтев и ХУДОЖНИК Василий Шапорин.
Придя работать в Останкино, в Главную редакцию программ для молодежи Центрального телевидения, я встретился с теми, чьи фамилии никогда не пишутся первыми в титрах, идущих после телевизионных передач. Но чей труд виден всем и, зачастую, чей вклад в успех программы куда значительней, чем других ее создателей. Я имею в виду телевизионных художников–постановщиков. Абсолютное большинство из них – прекрасные живописцы, графики, портретисты, прошедшие еще и суровую школу оформления театральных и эстрадных представлений. Но на телевидении их задача по оформлению увеличивается многократно. Дело в том, что зритель в театре видит декорации непосредственно, из одной точки, издали, даже сидя в первом ряду. В телевизионном варианте того же действа, например, спектакля, благодаря возможностям телевизионной техники – так называемым «наездам» (использование трансфокатора телекамеры), у зрителя есть возможность рассмотреть мельчайшие детали декора. Даже, если декорация– лишь фон, на котором мы видим крупный план актера, либо участника телевизионного шоу. То есть зритель видит не декорацию, а ее изображение, прошедшее электронную обработку, электронный тракт–телекамеру, монтажную аппаратную, передатчик, антенну и, только потом, сигнал, то есть картинку в своем телевизионном приемнике. И если художник сделал свою работу небрежно, или не учел, создавая декорации и костюмы, движение камеры, особенно при многокамерной съемке и прямом эфире, не предусмотрел особенности освещения и манеру работы операторов и режиссера, весь этот брак проявится на телеэкране немедленно. Для того, чтобы избежать ошибок в передаче изображения, наши художники – Юрий Трусевич и Таня Беляева, Сергей Резников и Лида Уварова, как и другие их телевизионные коллеги, были вынуждены заливать дополнительным светом свои декорации, чтобы передать на экран то изображение, которое они так тщательно и кропотливо вырисовывали в своих эскизах. В итоге, участники передачи, либо актеры телевизионных спектаклей, уже через 15 минут покрывались потом. Или «блестели» – на телевизионном сленге. Осветительная аппаратура во времена аналогового телевидения была такая, что жар от ламп и прожекторов немедленно нагревал воздух в студии до 30–40 градусов. Кондиционеров и даже вентиляторов тогда не было. Съемки периодически приходилось останавливать, чтобы гримеры могли поправить грим участникам передачи и элементарно вытереть им пот с лиц. Но и это еще не все. Как не старались художники сделать картинку яркой, сочной, четкой, это у них не получалось еще и потому, что в момент перехода советского телевидения с черно–белого на цветное, мы «дружили» с кем угодно против Америки. Для создания сигнала и воспроизводства цветного изображения, мы выбрали французскую систему SECAM, а не общепринятую в Европе PAL или американскую NTSC. Как следствие, любой цвет, которым в студиях для оформления декораций пользовались наши художники, превращался на экранах советских телевизоров, в отвратительный желто–зелено–коричневый. И с этим уже ничего нельзя было сделать. Но были и очевидные, несмотря ни на что, победы. Классический пример – программа нашей молодежной редакции «Что? Где? Когда?». Всем известно, что ее создал замечательный телевизионный режиссер Владимир Ворошилов. Но мало кто знает, что Владимир Яковлевич до того, как прийти на телевидение, работал театральным художником. Идея программы–викторины зрела у него несколько лет. Сделав пилотный выпуск, он, в качестве «распределителя» и «выбирателя» вопросов, выбрал принцип, заложенный и хорошо известной игре в рулетку. Разразился грандиозный скандал. Ворошилова обвинили чуть ли не в идеологической диверсии против советского народа. Особо рьяные защитники «коммунистических идеалов» из числа телевизионных руководителей среднего звена, требовали крови, то есть немедленного увольнения режиссера. Но Ворошилов не хотел сдаваться. Он чувствовал, что решение близко. Но как заменить главное–ту самую злосчастную «буржуазную гадость» – рулетку. Однажды, покупая ребенку игрушку в Детском мире, Ворошилов обратил внимание на знакомую с детства юлу с приделанной к ней лошадкой. «Я, как завороженный, – рассказывал Владимир Яковлевич, – глядел на эту юлу и понимал, что решение найдено.» Буквально через неделю Ворошилов предложил новый вариант программы, в которой главным действующим лицом, была фактически та же самая рулетка, но в виде обыкновенной советской детской игрушки. Критикам и недоброжелателям пришлось замолчать и отступить. ХУДОЖНИК Ворошилов спас РЕЖИССЕРА Ворошилова. А игра, придуманная им, живет и здравствует много десятилетий. И играют в нее сегодня во всем мире…
Вспомнив историю с Ворошиловым, я невольно вернулся мыслями к тому, с чего начал этот рассказ. С великого Давида Боровского. С бессмысленной попытки разобраться и понять, кто же в театре главнее – режиссер или художник. Такой же по сути бессмысленной, как вечная борьба за первенство между курицей и яйцом…
ТА ТАГАНКА (окончание)
Любимов в задумчивости подошел к стене с автографами, долго смотрел на нее, а потом показал мне на крошечное пустое место чуть выше и правее знаменитой надписи, оставленной Андреем Вознесенским – «все богини, как поганки перед Бабами с Таганки». «Когда–нибудь,– сказал Мастер, – Вы напишете книгу о телевидении, о своем «Взгляде» и, наверняка, вспомните о всем том, что сейчас произошло в нашем зале, и о нашей с Вами первой встрече в Ленинграде, и об Эрдмане, и о многом другом. Мне почему–то кажется, что Вы победите на этих выборах. Но даже если проиграете – не важно! Вы принесете книгу сюда, я дам Вам фломастер и Вы, с полным правом, сможете написать все, что Вам угодно и, главное, подписаться – депутат Таганки Владимир Мукусев. И это будет – правда. Мы выбрали Вас и, очевидно, не случайно. А там – пусть Бог решает, а вернее, люди...».
Прошло двадцать шесть лет. Я написал книгу о телевидении. И уже не одну. Но только в этой я позволил себе вспомнить мою удивительную «театральную таганскую историю». И то, исключительно и благодаря пожеланию моего большого и настоящего друга Вениамина Смехова. А вот подарить ее тому, кто когда–то предсказал ее появление, уже не смогу. Как, вероятно не смогу оставить и свою подпись на знаменитой стенке в знаменитом кабинете знаменитого режиссера, к огромному сожалению, НЕ знаменитой сегодня Таганки…
Если бы я писал письмо, то впору было бы ставить две заветные буковки P.S. В том смысле, что пора подводить итог. С подачи Юрия Любимова и коллектива Театра на Таганке я стал сначала народным депутатом РСФСР, а затем и депутатом Верховного Совета России. Не сразу, но постепенно, в театре не осталось тех, кто бы пожалел о своем выборе. Помогал всем, как мог. Для моих «депутатских приемов», Юрий Петрович отдал мне свой кабинет. Но вот что странно. Туда ко мне приходили только работники цехов, обслуживающий персонал, монтировщики, рабочие сцены и люди многих других профессий, те, кого не видят зрители, но которые являются полноправными создателями этого великого таинства под названием спектакль. Вероятно, для них я был кем–то вроде начальника, как собственно и сам хозяин кабинета. А вот «господа артисты» договаривались со мной о встречах где угодно, только не в стенах родного театра. Чаще всего это был ресторан «Кама», находившийся буквально рядом. И вскоре администраторы организовали специальный столик для меня и собеседника с постоянной табличкой «резерв». С Борисом Хмельницким мы встречались и находили способы решения его проблем в… бильярдной Дома кино. А вот Валерий Золотухин несколько раз был у меня на депутатских приемах в знаменитом здании на Моховой, в приемной Верховного Совета, где, как говаривал поэт «…потчевал Калинин кремлевским чаем ходоков». Он ничего не просил для себя. Ему, как настоящему Художнику, Актеру, было интересно все то, чего он не знал, но что могло пригодится ему в работе над очередной ролью. Он тихонько сидел часами в уголке огромного кабинета, так, что б его не было заметно и что–то постоянно записывал в свою книжицу, слушая печальные, а иногда и драматические истории людей, которые ехали «за правдой» в Москву к депутату. Бывал он у меня и в Белом доме – в здании Верховного Совета. И однажды попросил у меня разрешения расположится у входа в зал пленарных заседаний – «у меня книжка вышла. Хочу твоим коллегам подарить несколько экземпляров…». Мы организовали подставку для книг и…очередное заседание началось с большим опозданием. Всем депутатам хотелось получить книжку с автографом любимого артиста.
Через какое–то время я стал своеобразным «доверенным лицом» или «поверенным в делах» многих артистов театра. Их всех объединяло то, что, решая на сцене, в образе своих героев, грандиозные, порой неразрешимые проблемы, встречаясь в жизни, в быту с проблемами повседневными, реальными, решить их они не могли. Конечно билетик на спектакль в театр на Таганке, был в то время дороже любых денег, своеобразной и очень дорогой валютой, чем–то сродни «золотому ключику». Но он «открывал» далеко не все двери. И актеры, несмотря на то, что Любимов делал многое, чтобы помочь своим, годами не могли, например, решить проблему жилья. У чиновников срабатывал инстинкт самосохранения. Билеты они брали, "решить проблему" обещали, но… не делали для этого ровным счетом ничего из–за боязни перед своим начальством. «…А вдруг кто–то наверху узнает о том, что я помогаю артистам мятежного театра. И что тогда будет? Лучше в это дело не влезать…», рассуждали они. И я писал многочисленные письма, обращения, сидел на бесконечных заседаниях районных жилищных комиссий, ходил по разным кабинетам, В итоге мы сыграли не один десяток новоселий. Хотя, конечно, сделать все и помочь всем – я не успел. Но все это были хоть и мешающие жить, но все–таки мелочи, по сравнению с той огромной бедой, которая надвигалась на театр. Я говорю о расколе труппы и фактической агонии коллектива. Прекрасно понимая, что я не имею никакого права, никакой возможности, ни моральной, ни физической, каким–то образом влиять на события, а, тем более, помочь предотвратить неизбежную катастрофу, я оставался, к сожалению, лишь сторонним наблюдателем за происходящим. Тем более, что передо мной встала другая труднейшая задача – сохранить за стихийно возникшей уникальной группой энтузиастов, помещение в доме в конце Таганского тупика, существовавший тогда уже не первый год, хоть и на «птичьих правах», музей Владимира Высоцкого. Настоящую, а не шуточную войну за право на музей, возглавляла мама детей Высоцкого, сама замечательная актриса и красавица (достаточно вспомнить хотя бы ее роль в фильме «713–й просит посадку»), Людмила Абрамова. Но сил ее явно не хватало. За обладанием не просто какого–то расселенного дома, а огромного куска по истине золотой земли, целого квартала в центре Москвы, боролись серьезные, в том числе криминальные группировки. Никто не хотел уступать, и война обещала стать кровавой. Все мои попытки привлечь к решению проблемы руководство российского Верховного Совета оказались без результатными. На словах–помочь «Дому Высоцкого» хотели все. Но все сводилось к пустым обещаниям и объяснениям бездействия типа «это дело Москвы». Не буду вспоминать, через что нам с Людой пришлось пройти. Главное – сегодня любой желающий может убедиться в этом – «Дом Высоцкого на Таганке» есть! И это не просто дом – а настоящий научный центр по изучению и сохранению для потомков колоссального наследия творчества великого поэта и гражданина России. И находится он не в каком–то тупике, а на улице Владимира Высоцкого. И возглавляет его не кто–нибудь, а Никита Высоцкий, в чем тоже огромная заслуга его матери Людмилы Абрамовой–Высоцкой. Я горжусь тем, что именно в этом Доме у нас Людмилой родилась идея праздновать дни рождения Высоцкого, 25 января, каждого года. И первый такой праздник мы устроили в Театре на Таганке. За праздничный стол, установленный на сцене я пригласил и усадил родных Владимира Высоцкого и тех, кто с полным правом мог назвать себя его ближайшими друзьями. Не смотря на мои личные приглашения, на праздник не приехало ни одной съемочной телевизионной группы. Никто не верил, что у нас что–то получится и что это кому–то будет интересно. Но все получилось. И на следующий год мы провели день рождения Высоцкого еще с большим размахом, но уже на сцене родного для меня Дома журналистов на Никитском бульваре. И тогда же мы приняли решение учредить специальную премию имени Владимира Высоцкого. И вручать ее раз в год,25 января, тем, о ком писал Высоцкий–героям его песен. Имя Высоцкого открывало нам любые двери, и мы устраивали эти праздники, не тратя на их организацию практически ни копейки. И тут нашлись те, кто решил «исправить» эту нашу очевидную недоработку. Шустрые ребята, прибравшие к рукам Останкино, поняли, что на Высоцком можно очень даже хорошо заработать. Присвоив нашу идею, они сделали свой, как теперь это называется «проект», и назвали его «Своя колея». Что ж, Бог им судья. В конце концов, главное в другом – имя Высоцкого не забыто. Его песни помогают многим и сегодня понять, не только то, что происходило в стране, в которой жил и творил их создатель, но и то, что происходит с ней сегодня. И к чему все это неизбежно приведет…
А еще у меня, как у Депутата Таганки, был огромный московский округ с миллионом проблем. Проголосовало за меня почти два миллиона москвичей, выбрав из тринадцати кандидатов. Борьба и впрямь, как предполагал Мастер, была серьезной. С моей стороны она была честной и бескомпромиссной. Как и подсчет голосов после. И это, не смотря на чудовищное сопротивление власти, провокации подотчетных ей силовых структур, и прежде всего КГБ. В итоге в новый российский парламент попали те, кого выбрали люди, а не «начальники» с их деньгами, связями, административным ресурсом, вбросами, каруселями, «146%–ми» и прочими атрибутами «выборов» сегодняшних. Впрочем, действительно народное представительство в высшем органе власти страны, не остановило Президента Ельцина. И в октябре 1993 года, только потому, что избранный народом Парламент не давал обнаглевшей и зарвавшейся исполнительной власти безнаказанно воровать и жиреть, нас, Верховный Совет Российской Федерации, расстреляли. Да, конечно, из танков и пушек, днем, в центре Москвы, прилюдно, стреляли в Дом Советов, не в людей, а в здание. Но попали–то и, фактически, расстреляли и убили саму надежду на много–много лет вперед, появления демократии в России, со всеми ее непременными и обязательными условиями – равенством всех перед законом, свободными выборами, независимыми судами и СМИ и т.д…
А потом наступила тишина. Я не про страну. Я – про наш с женой Таней, дочкой Лизой и отцом, Виктором Дмитриевичем Мукусевым, дом, квартиру, которую построил в конце пятидесятых дед моей Тани, замечательный композитор, создатель многих легендарных песен, среди которых и «Тачанка», и «В парке Чаир», и «Если любишь», и «В землянке» и, конечно, «Севастопольский вальс». Замолчал телефон. Причем сначала я часто подходил к нему и поднимал трубку, проверяя – работает ли. Все было в порядке. Телефон работал. Дело было в другом – мой телефонный номер вычеркнули из своих записных книжек даже те, кто клялся мне много лет до этого в вечной дружбе и любви. Горько было сознавать, что сотням, если не тысячам людей был нужен вовсе не я, а мой депутатский мандат и мой «взглядовский» эфир. Впрочем, как вскоре выяснилось, впереди меня ждали еще большие разочарования…