Реставрационные работы идут весь ноябрь и декабрь, но дело продвигается очень медленно – сезон не самый подходящий для строительства, да и сам я пока не очень к этому делу подхожу. Я, конечно, стараюсь, но часто ошибаюсь. Пересчитываю, переделываю. И ошибаюсь вновь. Я не злюсь – так и должно быть, но мне бы хотелось, чтобы дом был готов к новому году.
Юрий вернется из Краснодара и обещает привезти своих на праздники. Мать с семьей хотят приехать. Александра со своей дамой сердца тоже планируют краткосрочный визит – «Она не любит деревенских видов, но ради тебя и твоего чудо-дома готова себя пересилить». Мне есть ради кого торопиться.
Свой день рождения для экономии времени и сил я решаю не праздновать. Официальная формулировка следующая – мы отпразднуем все эпохальные события вместе: и мой день рождения, и рождение нового года. Последнюю неделю перед праздниками я тружусь в ударном темпе. Понимаю, конечно, что начатого я уже не закончу, но пытаюсь освободить к празднику как можно больше полезного пространства. Пока, правда, результат прямо противоположный – везде, где не разложены стройматериалы, валяется строительный инструмент.
Алекс была на прошлые выходные, посмотрела на происходящее и выдала, наконец:
- Ты горячку не пори, работай спокойно. Я на следующей неделе приеду и все здесь немного разгребу, - после чего она вновь смотрит по сторонам и добавляет: - В крайнем случае, мой дом можно будет протопить и там часть народа спать положить…
В среду я отвожу ребенка в садик и вновь берусь за инструмент. Обычно я работаю по утрам, до начала рабочего дня - одиннадцати по Самаре и восьми по Берлину у меня бывает почти три часа. За это время можно что-то успеть. Но на этой неделе в Германии уже рождество, поэтому я спокойно обшиваю войлоком бревна в моем будущем кабинете. Сегодня должен закончить и направляющие навернуть, завтра обошью стены вагонкой, в пятницу сделаю электрическую разводку – к праздникам будет готова дополнительная спальная.
Комната дальняя и я работаю с упоением, но что-то меня отвлекает. На улице слышится какой-то посторонний, неподходящий для деревенского утра звук – это шум двигателя, у ворот моего дома остановился автомобиль. Алекс? – думаю я, впрыгивая в валенки и накидывая куртку. Этих университетских не поймешь, когда они работают, когда отдыхают. Будет порядок наводить – испортит всю стройку! Или еще кого-то неожиданного черт принес.
- Одиссей, отстань, шшш, свои, свои, - я выхожу на крыльцо и бросаю взгляд за ворота. На парковочном месте перед ними стоит мой деревенский джип, других машин я не вижу. Но что-то же вибрирует! Это мощный мотор. Дорогой машины. Дорогой белой машины. Которой даже и не видно на белом снегу перед моим домом. Я делаю поспешный шаг и спотыкаюсь, падаю на одно колено, вскакиваю.
- Здравствуй, - я открываю калитку. – Это Одиссей, не бойся, он шумный, но безвредный, - но она стоит и не заходит. Я хочу ее обнять, но вижу свои черные, пыльные руки и не решаюсь. – Здравствуй, - повторяю я только.
- Здравствуй, - отзывается она. – Там Соня в машине, поможешь?
- Подожди, - я хватаю горсть снега и тру ею свои страшные руки, стряхиваю с себя стружку и пыль. – Я не знал, я… строю тут немного и… грязный весь, конечно… Вот теперь, давай, - она открывает дверцу и в меня впивается пара черных, серьезных глазок. – Привет, кума, - заявляю я бодро. – Пошли домой!
Я беру люльку в одну руку и детскую сумку в другую. Лара достает какие-то сумки из багажника и закрывает машину. Мы вместе идем в дом, собака радостно бежит рядом.
- Как вы добрались? Без происшествий? Дорогу не замело? Не устали? Ты не устала? – я уже успел поставить люльку в кресло и поворачиваюсь к Ларе.
Мне хочется ее обнять, но она такая чистая городская, а у меня даже в волосах войлок и пыль.
- Нет, мы прекрасно доехали. Дорога отличная и мост обводной теперь построили – очень быстро доехали. Соня даже заскучать не успела, да? – она начинает с присказками разоблачать мою дочь.
- Ты сильно ее не раздевай, - спохватываюсь я, срывая краны на всех батареях и одновременно кидаясь к печке. – И сама пока не раздевайся. В доме прохладно, я сейчас печь затоплю.
- Печь? – она смотрит на меня с удивлением. – Ты топишь тут печь?
- Да, это просто. И экологично… Умоешься с дороги? Идем, тут все переставлено пока. Идем, я покажу, - она молча смотрит на меня и хихикает. Я тоже улыбаюсь. – Идем.
Я лью ей на руки теплую воду, подаю мыло и полотенце. Сам умываюсь холодной из под крана и вытираюсь тем же полотенцем.
- Подожди, я поставлю чай. Ты голодная? Давай, пельмени сварю? Хочешь пельмени?
- Мы тебе торт привезли, - отвечает она. – Но, наверное, рано? А где Ваня?
- Он в садике. Давайте поедим – и вам, наверное, надо спать? А потом погуляем, малого из сада заберем. Хорошо?
Я ставлю воду и лезу в морозилку за пельменями. Она берет ляльку на руки и обходит с ней весь дом.
- Как интересно ты все здесь переставил. И переделал… Что будет в этой комнате? А это лестница? Ее-то куда? – я рассказываю ей свой план, показываю рисунки.
- Ты только посмотри, какой я подпол сделал! Углубил, стены укрепил, потолок изолировал, полок набил – столько банок сюда влезет! Уже влезло. Давай я Соню подержу, а ты спустись – посмотри, - но она только смеется.
- Когда ты закончишь, я привезу сюда твои картины, - произносит она, задумчиво. - Мне кажется, они сюда идеально подойдут.
- Разве они остались у тебя? Я думал, они все в художественной школе, потерялись уже, - я на мгновение задумываюсь о том, что было изображено на тех картинах, и понимаю, что уже совсем не помню. – Идем есть! Помидору отрыть? Ты раньше любила…
Поесть, однако, не получается – дочь начинает капризничать, Лара хочет уложить ее спать, я бегу освобождать им место. Уже через пятнадцать минут Лара появляется вновь.
- Откуда у тебя пельмени? Сам налепил? – я улыбаюсь. – Купил! Покупные пельмени ешь!
- Они хорошие! Попробуй! Это хозяйка магазина сама лепит и мясо у них свое, - я даю ей попробовать один пельмень из своей тарелки. Она с сомнением принюхивается, потом откусывает маленький кусочек и тщательно его разжевывает. - Нравится? – она кивает. Я облегченно вздыхаю: - Нам тоже.
После еды мы пьем чай. С вишневым вареньем.
- Баба Натуся умерла. Помнишь ее? Она тебя помнила. И меня маленького тоже. Это просто удивительно! Мне казалось, что это в другой жизни было, а она все так хорошо помнила. И рассказывала. И вообще столько историй рассказывала. Время – год, десять лет, десятки лет - текло в ее рассказах словно потоком, мощным, цельным, так что все эти истории, события, люди сплетались воедино, в историю, в жизнь. И это чувство одиночества, особости, отверженности уходило. Она была как Нестор, как Гомер. Да точно! Слепой Гомер, - но я не могу больше говорить. Я закрываю рот рукой, чтобы скрыть полу вздох, полу всхлип. Что-то странное творит со мной этот дом – уж при Ларе-то я бы никогда не стал плакать. И сейчас не буду! – У нее коза была, - продолжаю я ровно. – И кошка… Теперь это наши коза и кошка. А Одиссея уже малой приволок с помойки какой-то. Так что у нас теперь хозяйство… - я замолкаю. И она молчит. Только смотрит на меня, склонив голову на бок. Как собака, которая прислушивается. Что она слышит – я не знаю. И я не знаю, что можно к этому добавить. – Ты устала – ляг, отдохни.
Она действительно поднимается и идет к дивану, ложится на него и укрывается одеялом. Я подхожу к печи, чтобы подбросить туда дров.
- Мы никогда не оставались тут на зиму, - говорит она вдруг. – Я даже не знала, что здесь так хорошо зимой.
- Здесь лучше, чем где бы то ни было, - говорю я.
- Лучше чем в Германии? – она приподнимается на локте и с интересом смотрит на меня.
- Я не люблю Германии, ты знаешь, - отвечаю я просто.
- Знаю. И знаю почему…
- Не только, - я закидываю в печку последнее полено и закрываю дверцу, поднимаюсь и стою теперь рядом с диваном, рядом с Ларой, ей приходится поднимать голову, чтобы продолжать смотреть мне в лицо. – В Германии у меня всегда было такое чувство, будто есть еще кто-то, кого я не знаю, кто живет мою жизнь за меня. Я очень злился на него. И на себя за то, что позволяю ему это.
- И на меня тоже, - дополняет она спокойно мой неполный список.
– Это сложно объяснить и, наверное, невозможно понять. Я пробовал, но люди меня не понимают, считают, что я с жиру бешусь. Не знаю, может быть, так оно и есть…
- Может быть. Но здесь? Здесь ты чувствуешь себя по-другому?
Я присаживаюсь рядом с ней. Смотрю на нее и честно хочу думать над ее вопросом, но еще больше мне хочется ее обнять, поцеловать, целовать все время … Я вспоминаю тот день, тот коридор и мои руки безжизненно падают.
- Пока не знаю, - отвечаю я только, резко поднимаюсь и ухожу в другую часть дома, чтобы не шуметь и дать им поспать.
Она вспомнила про мой день рождения. Так странно. Почти год от нее не было никаких вестей, даже ни одного слова в мессенджере. И в этот раз она приехала, ничего не сказав. Может быть, она и не хотела заходить, ведь она не стучала, может быть, она просто хотела посмотреть на дом и уехать. Если бы я не услышал ее и не вышел… Но она привезла торт.
Может быть, она что-то решила, что-то важное, что нужно знать и мне… Или, наоборот, еще не решила и поэтому приехала ко мне…
Я не знаю. Да, может быть, и она не знает.
Потом мы идем гулять – доходим до реки, а от нее идем в садик, забираем сына. Ларс приятно удивлен. Все его новые друзья являются счастливыми обладателями многочисленных братьев и сестер и только он один возвращается по вечерам в притихший дом, кроме Одиссея, ему совершенно некого нянчить и воспитывать. И тут такой роскошный подарок судьбы. Весь вечер он предпринимает попытки полностью завладеть вниманием малышки – я не могу ни на мгновение оставить их одних. Лара заваривает нам чай и сервирует праздничный стол – перед тем как разрешить мне задуть свечки на торте она торжественно произносит короткую поздравительную речь. После нее слово берет Ларс, он же – и совсем без разрешения – задувает свечи. Загадать желание я, соответственно, не успеваю. Мы смеемся, суетимся и, наконец, вновь зажигаем свечи – на этот раз не сбудется, думаю я, дуя.
После того, как от торта остались только благородные руины, Лара начинает собираться в обратный путь.
- Поздно уже, - возражаю я. – Темно, зима, дорога плохая, Соня устала, ты тоже. Оставайся сегодня, а завтра утром поедешь, - и она соглашается.
Вечер проходит тихо, часов в девять Лара укладывает детей, а я выхожу проведать козу. И заодно немного проветриться. Этот день был прекрасен, но от него у меня немного кругом голова идет – мне необходимо побыть одному. Хотя бы пару минут постоять и посмотреть в небо, помолчать и послушать молчание.
Когда я возвращаюсь, дети уже спят. Осторожно приоткрываю дверь и вижу, как Лара сидит на корточках перед печкой и отсветы огня падают на ее спокойное моложавое лицо. Она думает, как всегда, думает о чем-то своем, о том, чего я никогда не узнаю.
Я знаю, что она тоже слушает молчание. Но я не уверен, что оно у нас одно и тоже…
Я решаюсь войти.
- Спят? – спрашиваю шепотом и бесшумно прокрадываюсь к столу. Там еще громоздятся остатки нашего пиршества, стоят чашки и чайник. Я сажусь к столу и наливаю нам чаю. Лара по-прежнему сидит у печки, смотрит на меня и молчит.
Я улыбаюсь ей и говорю только:
- Мело мело по всей земле, во все пределы…
Она улыбается мне в ответ и поднимается со своего места, садится напротив меня, берет свою чашку и делает маленький глоток:
- Я знаю, о ком ты теперь думаешь.
- Да, - просто отвечаю я. – Я теперь часто думаю о нем.
Она берет мои руки, огрубевшие, израненные в свои тонкие, прохладные ладони, подносит их к своим губам и целует:
- Это даже хорошо, что мы столько лет не виделись. Мне так удивительно видеть, каким человеком ты вырос, - произносит она при этом задумчиво. Мне хочется дотронуться до ее лица – оно теперь так близко, но я все помню и отвечаю только:
- Может быть, не совсем таким, как ты ожидала. Может быть, и не таким, каким хотел стать сам. Но все-таки вырос. И я рад, что ты это видишь.
Мы ложимся спать вместе, я укрываю ее одеялом и шепчу пожелания спокойной ночи, но она уже спит, она очень устала сегодня. А завтра она вновь уедет – думаю я и тоже засыпаю.