Пришло время снова погрузиться в воспоминания об Уфе военного времени, их приводит Сергей Синенко в своей книге "Глубокий тыл":
Почти каждым, и не раз был вспомянут и при случае рассказан до подробностей первый день войны — кого, где и как он застал. Все, что связано с этим днем, и с предшествующими ему часами, минутами мирной жизни имеет особую значимость для каждого из участников этих событии.
В воскресный день двадцать второго июня многие из горожан отдыхали за городом — в лесу, на ого роде, на реке.
Народный поэт Башкирии Мустай Карим вспоминает, что накануне в субботу он вместе с двумя уфимскими приятелями отправился на рыбалку.
Место выбрали на реке Деме неподалеку от Кляшево, родной деревни Мустая Карима. К родителям была послана весточка с просьбой в воскресенье принести на берег реки обед; удастся рыбалка — еще богаче станет стол, а если с рыбой не повезет — рыбаки хотя бы не останутся голодными.
В эти июньские дни рыба на Деме почти не клевала, двух плотвичек на хорошую уху не хватило. На ночь напились пустого чая. А на следующим день, не дожидаясь полудня, на мохнатой лошадке, запряженной в легкую арбу, подъехали отец с матерью. Мать расстели ла на траве в тени вяза большую скатерть, выставила на нее салму в высоком горшке, фаршированную курицу, твердый, как камень, вяленый казы и четверть кумыса.
Застолье уже заканчивалось, когда на тропе неподалеку показались люди, идущие с поезда. Первым шагал Афзал Кудаш, литературный критик родом из Кляшево. Увидев рыбаков, он повернул к их столу, а когда подошел близко, тусклым голосом сказал: «Война ведь началась...».
Мустай Карим вспоминает: «...Кусок в горле застрял. С усилием я проглотил его — последний кусок в мирной жизни. Стало быть, мы пятеро — отец с матерью, я и два моих товарища — на берегу Демы, на этой зеленой траве, сидели за последним пиршеством мирного времени. Хоть и с недоброй вестью пришел, мы Афзал-агая позвали в наш круг. Он нерешительно принял приглашение. Померкло наше застолье, теперь наша пища была первыми горькими глотками военной поры. Так один казан супа, сваренного матерью утром, на две части, на два вкуса разделился. ...Но, если подумать, весть эта не была такой уж внезапной. Воина уже стояла у ворот. Хотя слова эти оглушили, но очнулся быстро. И сразу подступили новые заботы: как бы не опоздать и в разгроме врага принять личное участие. Замешкаешься, и другие, без тебя, в пух-прах его разнесут... Наверное, начальная моя вспышка такой вот легкомысленной была. Потом-то время и события быстро мои чувства образумили».
Так оно всем и запомнилось, это лето, разделенное надвое. Первый день воины изменил характер человеческих действии, поступков, мыслей, во временной протяженности он стал не просто начальной точкой отсчета событии, но водоразделом, расколовшим все человеческое существование на две несоединимые части — на ту, что была минуту назад, до воины, и на ту, что настала теперь".
Семью агронома и топографа Виктора Швецова первый день воины застал врасплох, как множество других семей. Утром почему-то молчала всегда говорливая тарелка радиорепродуктора Потом вдруг что- то в ней щелкнуло и бодрый голос произнес: «Внимание! Внимание! Говорит Москва! Начинаем передачу для детей». После этого опять наступило многочасо вое молчание.
Виктор Швецов копался на грядке, когда услы шал, что его зовет жена Лиза, но не придал этому осо бого значения. Третий год они с женой жили в Уфе, а та все не могла привыкнуть покупать овощи в мага зине. Почти каждый выходной они ездили в пригородный поселок пропалывать картофель и поливать помидоры и капусту. «Как же без своей капусты?» — говорила жена.
В тот момент, когда жена его позвала, Швецов ходил по огороду вместе с сыном, смотрел, как рас тет помидорная рассада, а сын его все спрашивал: «когда помидоры будем есть?» Эту минуту он и за помнил, как на фотографии, — себя и сына, стоящего над грядкой под жарким июньским небом. Это была последняя минута прежней жизни с ленивыми мыслями о пироге со щавелем, о купании на речке, о вечерней рыбалке. В этот момент на крыльцо выбежала жена: «Война началася!» Когда Швецов вошел в дом, радиоприемник договаривал последние слова обращения, не оставляющего сомнений. Потом радио замолчало, а когда он поднял голову, все стало совсем другим — иначе светило солнце, другим стал его дом, изменилось лицо жены. Те минуты покоя, которыми он жил только что, навсегда ушли.
Первые его мысли были — ничего непонятно, ведь учили, что воевать мы будем только на чужой территории. Об этом говорил не так давно приезжий лектор из Москвы, выступая перед инструкторами обкома, он успокаивал — «войны не будет, Гитлеру невыгодное нами воевать». Лишь на минуту всколыхнуло — почему по радио выступает не Сталин, а Мо лотов? Но, видимо, это объяснялось какими-то высшими соображениями. Глядя теперь на растерянное лицо мужа, чтобы успокоить, жена добавила: «Нечего волноваться, сказали же: «враг будет разбит, победа будет за нами». Война кончится через месяц».
Еще одно воспоминание. Старшего сержанта Талху Гатауллина, состоявшего при гарнизонной кухне, в воскресенье отправили на овощебазу около пристани «Уфа-1» с письмом-заказом на картошку и за одно дали увольнительную. Возвращался он аллеей старого Якутовского парка. В сторону качелей шли две девушки. Чернявенькая, в белых лодочках, чулки со стрелкой, оглянулась и засмеялась. Гатауллин на гнал их. Заговаривая с девушками и, одновременно, поглядывая на патрульных с красными нарукавными повязками на соседних аллеях, он шел рядом с ними к площадке с аттракционами. Так они оказались у выстроившихся рядком киосков с газирован ной водой и мороженым. Девушки встали у киоска с водой, продавщица уже наливала воду в стаканы, ког да Гатауллин, подойдя к прилавку, положил на него деньги: «Девушки, угощаю!» «У нас свои есть, а хотите — предложите мороженого»,— сказала чернявенькая, усмехаясь.
Угощать мороженым для солдатского кармана было накладно, и девушки, видимо, об этом знали.
Увольнение только началось, впереди целый день, а тут на тебе, выбросить на ветер чуть ли не трешку, думал Гатауллин. Но на попятную не пойдешь, и он встал в очередь за мороженым, а девушки, перебрасываясь шуточками, выжидали рядом. Талха был уже у самого прилавка, как вдруг увидел батальонного санитара Сагитова. Тот бежал по аллее, словно за ним гнался патруль. Увидев Гатауллина, он подбежал к нему и выпалил: «Срочное дело, отойдем в сторону».
И когда отошли, сказал тихо, не разжимая губ: «Слушай, Талха, началась война...» «Да брось ты», начал говорить Гатауллин и уже повернулся было в сторону девчат, недоуменно топтавшимся у киоска, когда смысл слов начал до него наконец доходить.
Сагитов рассказывал сбивчиво: «Был сейчас у родственника, киномеханика в Доме культуры. У него в будке еще радиола и приемник. Он крутил утром ручку и случайно поймал Белград. Передавали, что немцы по всему фронту перешли нашу границу. Я не поверил, стал крутить сам, поймал Болгарию. Они перечислили все наши города, которые бомбили — Киев, Минск, Одессу, Ригу, Таллинн и Севастополь...»
Талха не знал, что и сказать, в ладони он по-прежнему держал мятую трешку. Потом молча подбежал к девушкам, сунул им купюру в руки, извинился и побежал обратно. «Что, казарма горит или война началась?!» — крикнула следом чернявая и засмеялась громко. Талха обернулся, пораженный, хотел сказать что-то, но только махнул рукой. Слова, сказанные ему со смехом вдогонку, помнит и спустя шестьдесят с лишним лет.
Еще о Великой Отечественной войне: