Еще в 1926 г. в работе «Биосфера» В.И. Вернадский вводит положение о том, что в основе естествознания и научной работы в целом лежат эмпирические факты и основанные на них научные эмпирические обобщения. — Вернадский В.И. Избранные сочинения. Т. 5. М., 1960. С. 17-20.
В связи с эмпирическими фактами и эмпирическими обобщениями В.И. Вернадский говорит даже об особой логике — логике естествознания, которую лишь предстоит создать, ибо «логики естествознания нет».
Именно отсутствие последней и не позволяет философам и аналитикам видеть основные образования науки. «Говоря о науке обычно — особенно люди сторонние ей — забывают о том, что составляет ее основное содержание, основы научного искания — научные фактыи построенные на них эмпирические обобщения». — Вернадский В.И. Мысли и замечания о Гете как натуралисте // Вернадский В.И. Труды по всеобщей истории науки. М., 1988. С. 228.
Новую, нарождающуюся логику естествознания В.И. Вернадский называет логикой понятий-вещей, в отличие от традиционной логики, которой пользуются в теоретической части науки и философии (ее Вернадский называет логикой понятий-слов).
Логика современного естествознания — логика понятий-вещей не является какой-то новой логикой. Это скорее логика забытого описательного естествознания, методы и «научный аппарат» которого были оттеснены теоретической работой с понятиями.
Логика современного естествознания по своему содержанию более всего подобна работе ученого-натуралиста, мышление которого связано не со всем Космосом, а с его определенной частью — природой, понятой как биосфера (другие оболочки Земли или другие части Космоса требуют иной логики).
Хотя сами натуралисты могут и не употреблять термина «биосфера». Вот, положим, Гете, которого В.И. Вернадский считал одним из трех, помимо Платона и Леонардо да Винчи, крупным натуралистом и мировым писателем, у которого научное творчество и писательство были «совместны и одновременны».
Гете как ученый не был признан немецкими учеными-современниками', и не только потому, что не принимал математического естествознания, критически относился ко всякого рода приборам (будучи очень близоруким, Гете даже не носил очков, ибо это могло исказить его восприятие природы, его «чувство» природы и неразрывность натуралиста с ней.
Над своим главным сочинением «К учению о свете» Гете работал около двадцати лет. Предложенное им деление света на тьму и свет он противопоставил разложению света на ряд цветов в теории Ньютона.
Как и следовало ожидать, его теория оказалась ошибочной (хотя, если посмотреть на подобное деление через призму метафизики, то нам нужно вспомнить, что вот на Востоке, в частности в буддийской традиции, белый цвет символизирует многомерность. Ибо белый цвет — белый лотос, содержит все цвета. Единство цветов и есть белый цвет. Все цвета растворяются в гармоническом единстве белого цвета. Белый цвет является символом предельной гармонии и единства). Но значение Гете для естествознания XX в.
В.И. Вернадский видел не в теоретических разработках Гете-натуралиста, а в том, что он «мыслил синтетически» и считал, что «нельзя разделить природные явления на независимые друг от друга части, без вреда для получаемого вывода. Надо брать природу как целое». — Вернадский В.И. Мысли и замечания о Гете как натуралисте // Вернадский В.И. Труды по всеобщей истории науки. М., 1988. С. 259.
Синтетическое видение природы стало возможно потому, что он не занимался объяснением реальности (не ставил вопрос «почему»), но точно описывал ее (отвечал на вопрос «как»). И это был не просто эмпирик, «ушедший» в бесконечность описания явлений природы, которые действительно бесконечны, если мы не увидим некий феноменальный и метафизический контекст его работ. Не случайно Дж. Сантаяна удивительно верно отметил, что Гете был слишком мудр, «чтобы быть философом в обычном смысле слова». Сам же Гете говорил, что «всегда старался сохранить свою свободу от философии; точка зрения здравого смысла и рассудка является также и моей точкой зрения». — Эккерман И.П. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. М.;Л., 1934. С. 416.
«Минерал, растение, животное, горная порода, почва, биоценоз, географический и геоморфологический ландшафт, геохора, река, озеро ... и другие частные явления природы прежде всего сами по себе привлекают натуралиста.
Их точное, научно проверяемое описание, их полный учет, превращение их в научно наблюдаемое явление, порождающее главным образом глаз, но сверх того в меньшей степени слух, является основной работойнaтypaлиcтa». — Вернадский В.И. Мысли и замечания о Гете как натуралисте // Вернадский В.И. Труды по общей истории науки. М., 1988. С. 237-238.
Он не принадлежит к натуралистам-мыслителям, которые расширили научное понимание природы введением новых методов исследования или умелым истолкованием отдельных проблем (подобно Пастеру, Фарадею или Левингуку), он не оставил точных описаний природы, которой сейчас уже не существует, у Гете не было художественно написанных естественнонаучных трактатов.
И все же в его научной работе «имеется здоровое зерно», причем такое, которое сам Гете не видел, ибо не было причин видеть то, что уже было в его работах.
В.И. Вернадский пишет, что в трактате «К учению о свете» «современный мьюлящий человек может найти для себя неожиданное и важное, о чем не думал писавший тогда Гете». — Вернадский В.И. Мысли и замечания о Гете как натуралисте // Вернадский В.И. Труды по всеобщей истории науки. М., 1988. С. 227.
В.И. Вернадский эту мысль выражает так — Гете бессознательно толковал природу как целое и неделимое пространство-время. — Вернадский В.И. Мысли и замечания о Гете как натуралисте // Вернадский В.И. Труды по всеобщей истории науки. М., 1988. С. 232.
Попробуем задержать свое внимание на этом моменте. Ведь ученый-натуралист имеет дело с чередой эмпирических проявлений вещей, в том числе и с живыми организмами (понятие «живое вещество» Гете не употреблял).
Но каким образом можно прийти от этой череды явленности к целостности природы? Вещь встроена в бесконечное количество связей и отнощений и непонятно, на каком эмпирическом факте нужно остановиться, чтобы утверждать целостность природы. И в этом смысле она невыводима из имеющегося материала, хотя уже есть.
Вспомним ситуацию с Эдипом. Это одна и та же ситуация. Истина уже есть, она уже смотрит на нас, но мы ее не видим. Дело в нас, надо как-то увидеть то, что увидеть, понять или знать практически невозможно. Передать это знание или понимание нельзя. Ведь предсказатель Тиресий, намекал Эдипу об истинном положении дел и чуть не поплатился за это жизнью. Есть такого рода явления и факты, которые знать и понимать нельзя в принципе, если уже не знаем, если они уже нам не открыты.
Понимание и знание лишь может возникнуть, если проделал какой-то путь, который я должен пройти сам. На себе. Не иначе.
Я должен затратиться, и тогда понимание, знание случается в конце этого пути. И то, если повезет, ибо многое должно сойтись, что соединить сознательным усилием эмпирического сознания невозможно). Проявления вещей могут не иметь ничего общего с сутью того, что происходит.
В.И. Вернадский и пытается показать, что Гете уже понимал природу целостно (и именно поэтому природа для Гете «есть только биосфера»), хотя сам этого не видел, не осознавал.
«Природа Гете есть только биосфера, имеющая определенное строение, и он был прав, когда стремился, рассматривая любое природное явление, искать проявления целого — природы — строения биосферы — в бесчисленных ее проявлениях. В эпоху Гете такое понимание природных явлений было исключено». - Вернадский В.И. Мысли и замечания о Гете как натуралисте // Вернадский В.И. Труды по всеобщей истории науки М., 1988. С. 264.
А. Эйнштейн, как-то отвечая на вопросы анкеты, говорил о трех типах ученых, которые работают в науке.
Одни ученые обладают выдающимися способностями, и наука для них - средство разрешения различных интеллектуаль ных задач или некая интеллектуальная игра, требующая и огромного напряжения. Такие люди, говорит Эйнштейн, нужны в науке.
Другие — талантливые люди, занимающиеся наукой так же, как они, могли заниматься чем-нибудь другим, приносящим им средства существования. Таких в науке большинство, и они по праву здесь работают.
Но есть третья категория ученых, к которой, вероятнее всего, относил себя и А. Эйнштейн. Для них наука является чем-то, что прерывает естественное сцепление событий обыденной жизни и является средством попадания в другую размерность жизни. — Эйнштейн А. Собр. соч. в 4 т. М., 1967. Т. 4. С. 38-41.
Иначе говоря, необходимы рассуждения о такой стороне науки, которая непосредственно не видна, но позволяет человеку как-то трансформироваться.
Эту мысль В.И. Вернадский передает следующим образом: «Науки и научные организации создались, когда личность стала критически вдумываться в основу окружающих знаний, и искать свой критерий истины.
Мы можем говорить о науке, научной мысли, их появлении в человечестве - только тогда, когда отдельный человек сам стал раздумывать над точностью знания и стал искать научную истину для истины, как дело своей жизни, когда научное искание явилось самоцелью» — Вернадский В.И. Научная мысль как планетное явление // Вернадский В.И. Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 67.
Сам Вернадский сторонился метафизических рассуждений, но вольно или невольно, особенно когда ему приходилось разбираться с историей научных знаний и логикой естествознания, метафизика и онтология науки «всплывала». И он как честный исследователь просто фиксировал этот факт.
Как и подобает натуралисту. Вот он, осмысливая принцип симметрии в науке и философии, говорит: «Для нас, натуралистов, развитие мысли в ходе времени неизбежно представляется такой же частью изменения природы во времени, какой является эволюция химических элементов». —Вернадский В.И. Принцип симметрии в науке и философии // Вернадский В.И. Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 215.
Таким образом, биогеохимическое представление об истории научного знания ничем не отличается от других естественных процессов. Научное знание с позиций биогеохимика — «явление природы» и проявление организованности биосферы (ее этапа в развитии — ноосферы).
«Если в явлениях духовной жизни человечества есть коренные отличия от других природных явлений, он (натуралист. — И.Б) этого различия не увидит постольку, поскольку они подчиняются его эмпирическим обобщениям.
Они выявятся, если останется не подчиняющийся законностям эмпирического знания остаток. Другого научного подхода к изучению природных процессов для натуралиста нет». — Вернадский В.И. Мысли о современном значении истории знаний // Вернадский В.И. Труды по всеобщей истории науки. М., 1988. С. 215.
Рост (усиление) сознания, допустим, расценивается натуралистом как прочие эмпирические факты и может войти в эмпирические обобщения. Однако в деятельности натуралиста В.И. Вернадский признает эмпирически необъяснимый момент, когда «бессознательно и независимо от его воли» на него и его суждения «влияет большее целое, чем то, которое в данный момент охвачено научным мировоззрением». — Вернадский В.И. Принцип симметрии в науке и философии... С. 216.
В своей научной работе — установке научных фактов и основанных на них эмпирических обобщениях — натуралист исходит из огромного, «иррационального», только частично прояснимого дальнейшей эволюцией мысли, области или поля. И это не столько то, что мы обычно связываем с интуицией, чувством такта, чувством меры, красоты и др.
Мы должны ввести какие-то метафизические допущения, чтобы понять процедуру установления или открытия научного факта. Либо мы останемся с подобными констатациями: «Всякая попытка логически определить целиком условия установления — открытия — научного факта, вполне выяснить, что такое факт, научно установленный, и что такое факт или явление, им не являющийся, всегда обречена на неудачу. Изучение истории науки указывает на изменение представлений о научном установлении факта со временем, об эволюции этого понимания и о том, что оно никогда не охватывалось логическими формулами». — Вернадский В.И. Принцип симметрии в науке и философии... С. 217.
В своих научных работах, в дневниковых записях, письмах В.И. Вернадский указывает на особое состояние духа, которое не удается выразить в словах (часто в связи с этим им вспоминается «Silentium» Ф. Тютчева). То, что думается в такие напряженные моменты духа, всегда как-то ускользает от словесного выражения (и именно потому, что то, что ускользает - невербально, вне слов.
Такова его природа и об этом можно говорить лишь иносказательно. Просто потому, что мы не можем размерностью нашего человеческого устройства воспроизвести то, что внутри нас, но одновременно является больше чем мы, некая сила, связывающая нас со всем миром), а будучи высказанным теряют свою истинность бесконечной длительности. «Мысль изреченная есть ложь».
Лето 1893 г.(Москва).
В.И. Вернадский записывает в дневнике: «Мне кажется, точно во мне идут совсем разные процессы мысли — то какими-то бессознательными для меня путями выясняются внезапно разные обобщения, наведения, картины - как касающиеся научных, так и философских или общих идей, - а частию является полная неумелость и апатия в их проведении». — Вернадский В.И. «Я не могу уйти в одну науку...» // Прометей. Т. 15. М., 1988. С. 97.
В дневниковой записи 1919 г. читаем: «Жизнь — миг, и я, живя мыслью, странным образом живу чем-то вечным. ... Есть какое-то особое состояние духа, когда охвачен не высказанной в логических формах идеей. Это чувство не удовольствие — слово не подходит, но какое-то нежелание выходить из этого состояния, ибо всегда логический образограничит то, что охватывает человека». — Вернадский В.И. Из дневников 1919-1920 гг. // Наука и жизнь. 1988. № 3. С. 48.
И опять В.И. Вернадский в одной уже более поздней дневниковой записи признается «...я чувствую бессловесно мно го глубже, чем выражено в словах и понятиях». — Цит. по кн.: Аксенова Г.П. Вернадский. М., 1994. С. 484.
Нам кажется, что мы произвольно пользуемся словами, можем употребить это, а можем другое. Но дело не совсем так обстоит. Как только мы попадаем в некоторую духовную структуру, то слова у нас «приходят» те, которые «должны были прийти».
Или выражусь иначе, мы начинаем употреблять слова, которые до нас в подобной по своей духовной структуре уже употребляли. В.И. Вернадский говорит «о жизни как миге».
Такое словоупотребление не случайно, трудно подобрать здесь другое слово, ибо говорится о жизни, имеющей другую размерность, и смысл времени здесь иной, не имеющий смысла времени этой жизни. Но не времени какой-то потусторонней жизни.
Здесь речь о другом времени, времени мига или време ни-места. Времени этого места (не места в материальном мире, но в духовной топологии), когда совершается какой-то акт жизни, со стороны человека неразложимый, и человек не может уместиться своими моделями и понимательными конструкциями в том, что он понимает. Ведь понимаем мы то, что можем сделать.
Но есть некоторые акты, которые не могут быть представлены в последовательности человеческих актов понимания (по «модели человечески возможного» — М.К. Мамардашвили). Чтобы увидеть это место времени мига, нужно остановить бесконечность фактов. В самом деле, на каждый факт приводится другой, и нет неистинных фактов, ибо даже порочные действия имеют истинную начинку.
Любой злодейский поступок где-то в глубине имеет благородное устремление, а пафосы, как известно, пусть и злодейские, неделимы и в них не проникают наши увещевания и призывы к добру, и как мало помогают объяснения с помощью свойств.
Положим, мы говорим, что человек поступил плохо, потому что он злой, или благородно, потому что он имеет свойство доброй души. Но что мы так поняли? Я же здесь пытаюсь утверждать, что то, что мы воспринимаем, как свойства, на самом деле есть действие неких сил в самом мире (или их бездействие, что также проявляется именно невыполненностью какой-то душевной работы, которая не заладилась, получила сбой.
И именно это место — «святое», заметьте, опять выскочило ключевое слово - «место», так вот «святое» место пусто не бывает. Чтобы было добро, нужно делать усилие, тогда как зло лишь заполняет пустое «святое» место.
Таким образом, добро есть усилие добра, а зло всегда случается само), представляемых или воспринимаемых нами как свойства.
Так вот, чтобы увидеть место времени-мига или закон (закон предполагает видение места, то, что движется, но в пределах места), нужно остановить бег фактичности и перестать объяснять мир с помогцью свойств.
Если, конечно, хотим что-то понять. Я повторю, вслед за М. Прустом, что для того, чтобы видеть закон, нужно не видеть фактов, не объяснять мир с помощью свойств, но видеть действие неких структур, которые «hic et nuns» производят то, что на этой стороне жизни будет представлено свойствами.
Кстати, мелодия дает нам наиболее глубокое непосредственное восприятие неразложимой длительности места, своеобразной неподвижной длительности.
Мелодия представляет собой изменчивость без чего-либо, что меняется. «Когда мы слушаем мелодию, мы имеем самое верное впечатление о последовательности, какое только нам возможно иметь ... непрерывность мелодии и невозможность разложитьее и производят на нас это впечатление.
Если мы разделяем ее на определенные ноты, на столько «прежде» и «после», сколько нам нравится, то это потому, что мы пропитываем последовательность одновременностью: в пространстве и только в пространстве существует отчетливое различение частей, внешних друг другу. Я впрочем, признаю, что обыкновенно мы помещаем себя именно в пространственное время. Нам нет никакого интереса прислушиваться к постоянному, глухому, смутному шуму в глубинах жизни. И только реальная длительность именно там...», — пишет А. Бергсон в лекциях, читанных в Оксфордском университете (май 1911 г.). — Бергсон А. Восприятие изменчивости. СПб., 1913. С.32. Мелодия, воспринимаемая «как неделимое и составляющая с одного конца до другого непрекращающееся настоящее, хотя это постоянство не имеет ничего общего с неизменностью, как и эта неделимость с мгновенностью. Это будет длящееся настоящее». — Там же. С. 36. 241
Материя мелодии складывается из звуков-феноменов или феноменальной материи. Не из звуков как звуков, а особых звуков, самих в себе показывающих, не нуждающихся ни в чем другом, не обозначающих что-то другое. И эта феноменальная материя музыки (кстати, музыкальное искусство и есть процедура превращения звуков в звуки-феномены или феноменальную материю) сама себя поддерживает, разворачивает, длится как неразложимая целостность «длящегося настоящего».
Музыка ближе всего по своей природе к жизни, и музыкой мы (вспомним писателей и философов романтиков) стремимся «достать» импульс жизни, зачерпнуть из «жизненного потока» (в дневниковой записи от 15 марта 1932 г. В.И. Вернадский признается, что «глубже всего в понимании мира музыка и те построения, которые переживаются при творчестве, — для меня научном»). — Цит. по кн.: Аксенов Г.П. Вернадский. М., 1994. С. 415. Об этом же в дневниковой записи 1941 г.: «Может быть, наибольшее понимание дает для отдельного человека не наука его времени, а мир звуков — музыка». — Вернадский В.И. «Коренные изменения неизбежны». Дневник 1941 года // Новый мир. 1995. № 5. С. 195.
Мы можем исследовать что-то, если понимаем это что-то, уже понимаем. Понимание - это условие научного исследования, и Вернадский это прекрасно осознает.
Не случайно он постоянно подчеркивает, что ноосфера невозможна без свободной мысли, а свобода неразрывна, связана со сферой понимания, ибо понимать могу только я сам.
Понимание нельзя передать, оно должно состояться, а если оно состоялось, то мы уже в пространстве личности и свободы.
Таким образом, мы имеем некую сторону сознания, вечно длящуюся, длящееся настоящее (подобно начатому произнесению слова, но которое нескончаемо длится) или некую структуру места, где, подчеркну еще раз, время другое.
Не «горизонтальное» время эмпирических фактов, а некое вертикальное сечение, «время вертикали» (кстати, опять символическое сочетание «горизонтального» и «вертикального».
«Вертикальное» символизирует некую другую, иную, нечеловеческую размерность мира, проходящую через человека. Точка пересечения «божественной», если так можно выразиться, «вертикали» жизни человека и прекращения бесконечного бега «горизонтали» фактов и есть место.
Когда я на этом месте, тогда что-то происходит: допустим, происходит понимание или совестливый поступок. Словом место фиксируется то, что не имеет каких-то внешних причин, но произошло само-причинение, ибо я в этом месте.
Одновременно место закона является и местом сознания (место закона, который открывается, когда удается остановить бег фактичности, и того сознания, которое существует в особом режиме, режиме со-бытийствования).
Это особое сознание, вечно со-бытийствует и позволяет внутри этого дления иметь кристаллизацию или структуру нашей сознательной жизни, которая является инвариантной и в мысли, и в нравственности, и в эстетике).
Вернадский пишет, что «живя мыслью», он живет «чем-то вечным», ибо время этой мысли другое. Это время мига. Он и говорит — «жизнь-миг». Не в смысле протекания, а мига, допустим, когда мы поднимаемся на вершину.
Миг, который в самом себе не имеет разрывов или последовательности разворачивания, вместе с тем это длящийся миг. Примером «длящегося настоящего» или неразличимого во временной терминологии акта может быть моральное явление. Так, совесть вне времени, она вечна, «всегдашняя» и не имеет причины вне себя. Совесть является причиной самой себя. И когда есть совесть, тогда возможны моральные поступки, поступки, совершаемые по моральным законам.
Обратимся к дневниковым записям Вернадского. После беседы с друзьями — С.Ф. Ольденбургом и А.Е. Ферсманом — он записывает: «Вечером с С.Ф. и Е.Гр. о Москве. Потом о вечности. Сергей как всегда скользит неглубоко. Я уверен, что он вечность не понимает... Мое представление о вечности связано с понятием вечности законов природы — его: без начала и без конца». — Аксенов Г.П. Вернадский. 1994. С. 415. Ольденбург считал вечность лишь как простое нескончаемое дление.
У Вернадского вечность понимается иначе. И он «идет от науки» (того дела, которому предан и посвятил себя). Если вы помните, то Вернадский природой называет биосферу. Вне биосферы другая логика естествознания, а та, которой мы пользуемся, есть логика биосферы. Ведущей силой биосферы является живое.
И вот тогда законы природы - биосферы, которые и порождаются самим же живым веществом, тем, что атомы биосферы запускаются по траектории биосферы. А это траектория необратимости и диссиметрии. Живое порождает пространство своей жизни. Поэтому Вернадский и говорит о «пространстве-времени» биосферы, где «без жизни этого Космоса не существовало бы, он не представлял бы наблюдаемого нами и, несомненно, организованного целого». — Аксенов Г.П. Мир по В.И. Вернадскому // Природа. № 5. С. 100.
Итак, вечность для Вернадского - это вечность живого. И жизнь вечна не потому, что она везде. Нет. Жизнь вечна потому, что если есть Порядок и законы природы, которые мы познаем, значит, жизнь уже есть, ибо она задает Порядок биосферы (то, что всегда называли природой).
Жизнь стремится к самой же жизни. Цель жизни — она сама. Или иначе, причина жизни в самой же жизни. И тогда, несомненно, что в самой жизни всегда сохраняется некая тайна. Тайна потому, что если есть жизнь, то уже установилась некая соразмерность нас с миром, который мы понимаем. И мы не можем быть ниже этого понимания, мы уже в мире, где необратимо случилось явление жизни.
Можно сказать и так, символом вертикали я ввел следующую тему. Любое наше действие совершается в последовательности (от А нам нужно идти к В, затем к С и т.д.), но в каждом своем последовательном шаге мы имеем и какое-то другое разворачивание событий, не в последовательности.
И чтобы это другое видеть, нужно не видеть последовательности фактов (если уж совсем быть точным, то философская работа состоит в одновременном держании и «вертикали», и «горизонтали» нашей жизни), чтобы увидеть время-миг или время-закон, нужно за чередой фактов увидеть место, иначе говоря, нечто одно, а значит, в каком-то смысле неподвижное.
Но и движущееся - в «пределах» этого одного. Допустим, нужно увидеть за хронологией событий Российской истории нечто, что никак не может разрешиться, созреть (П. Чаадаев говорил о том, что мы растем, не созревая, поэтому мы как бы находимся в «межеумочном» состоянии, «не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку»). — Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М., 1989. С. 41. «У нас, — пишет далее своей корреспондентке П.Я. Чаадаев, — совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда.
Так как мы воспринимаем всегда лишь готовые идеи, то в нашем мозгу не образуются те неизгладимые борозды, которые последовательное развитие проводит в умах и которые составляют их силу. Мы растем, не созревая ... Мы подобны детям, которых не приучили мыслить самостоятельно; в период зрелости у них не оказалось ничего своего; все их знание - в их внешнем быте, вся их душа - вне их. Именно таковы мы». — Там же. С. 44.
Я уже упоминал М. Пруста, который говорил о смертельной опасности истины. Истина всегда страшна и опасна. И нужно иметь мужество ее выдерживать, а без этого не бывает того, что мы называем личностью и свободой.
Если не разрешилось, не извлекли опыт, то не возникло структур социальности (то, что П. Чаадаев называет «силой вещей», когда «через события должна нитью проходить мысль или принцип, стремясь осуществиться: тогда факт не потерян, он провел борозду в умах, запечатлелся в сердцах, и никакая сила в мире не может изгнать его оттуда. Эту историю создает не историк, а сила вещей. ... Именно этой истории мы не имеем»), которыми мы можем быть гражданами, а не массой населения, заселяющей какую-то территорию. Речь идет о некой социальной метафизике, т.е. ненаблюдаемой эмпирически структуре, которая кристаллизуется в свободном действии граждан, способных осуществлять сложность гражданской жизни. — Чаадаев П.Я. Апология сумасшедшего // Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М., 1989. С. 151.
(Продолжение следует)
Спасибо, что дочитали. Возвращайтесь.
И да, можно подписаться))