- Вставай, Семен! Не время дрыхнуть!
Я открыл глаза и увидел перед собой буквы на кнопках клавиатуры. Чертов коньяк! Он плюс бессонная ночь привели к тому, что я уснул прямо за столом у компьютера. А разбудил меня Фролыч. Беспокойный старик успел проспаться и теперь явился за новой порцией опохмелки. Я обернулся. Нет, дядя Коля пришел не опохмеляться. Он держал в руках штыковую лопату и, судя по выражению лица, был твердо намерен что-то откопать.
- Фролыч, ты чего?
- Чего-чего! Знаю я, где сундук с золотом зарыт. Один не вытащу. Тяжеленный! Пойдем, поможешь. Двадцать процентов – твои.
- Дядь Коля, ты в своем уме?
- В своем, в своем…
Фролыч зачем-то повернулся ко мне спиной и забормотал:
- Проклятые жиды! Иудино племя! Хитрющие падлы. Кто бы мог подумать?
От такого поворота дел я онемел. Когда это Фролыч успел стать антисемитом? Да и Фролыч ли это? Что-то не очень-то похоже.
- Так ты идешь? Двадцать процентов отстегну!
Искатель кладов резко обернулся. Он не имел с дядь Колей ничего общего. Парень лет двадцати. Жидкие черные волосы. Узкое лицо. Скошенный подбородок. Усы и маленькие, злые глаза. Яценко. Вместо штыковой лопаты в руках у него был немецкий карабин, ствол которого уперся мне в грудь.
- Где золото? Говори, падла или продырявлю!
Я собирался что-то ответить и подбирал нужные слова, когда Яценко вдруг сделался прозрачным и начал растворяться в воздухе. Последней, совсем у Чеширского Кота, исчезли его губы, искривленные ехидной усмешкой.
Я проснулся. Теперь уже по-настоящему. В грудь мне упирался не ствол карабина, а ребро письменного стола. Затекла шея, спина, а во рту чувствовалась горечь. Пора прерваться. Оставить в покое компьютер и, например, прогуляться по городу.
Я возился на кухне с завтраком, размышляя об одной фотографии из отцовского архива. На ней был тот самый памятник Сталину. Незыблемая и неколебимая статуя, которую оккупанты с легкостью снесли в присутствии Борьки и Толика. Судя по всему, памятник стоял неподалеку от синагоги. Но чтобы определить точное его местонахождение требовалось сориентироваться на местности.
После коньяка яичницу с колбасой пришлось запихивать в себя силой. Элла Марковна права, но я бы ее дополнил: завязывать мне следует не только с курением, но и с выпивкой тоже.
Выйдя на улицу, я с облегчением увидел, что завалинка у дома Фролыча пуста. Старик, как видно продолжал спать и видеть сны о сундуках с золотом, зарытых на кладбище.
Путь мой лежал мимо местной штаб-квартиры КГБ, бывшего здания милиции, теперь отданного суду и нотариальной конторе.
Не забыть бы заглянуть в суд и узнать, зачем туда ходил папа. По словам Фролыча его интересовала война, но в суде не могло быть дел семидесятилетней давности. Значит, Борис Багров занимался и тем, что произошло недавно. Возможно, это было как-то связано с сорок первым, возможно – нет.
Шагая мимо здания военкомата я вспомнил еще одну фотографию. Въезд оккупантов в Быхов. То ли танки, то ли самоходки проходили именно по этой улице. По ней же шел бодренький солдатик вермахта с засученными рукавами и пулеметом на плечах.
Одного я не мог взять в толк. Судя по фото, вокруг были разрушенные дома. А если верить записям папы, немцы вошли в город, что называется, без шума и пыли. Что-то не связывалось. Возможно, вводила в заблуждение старая черно-белая фотография и я принял за руины вполне обычные, хоть и не выглядевшие очень уж празднично, дома.
Если же говорить о современности, то места эти лидировали по количеству достопримечательностей на квадратный километр. Слева – стадион, некогда бывший Базарной площадью. Чуть дальше – новая Октябрьская площадь с памятником, установленным ко Дню письменности в две тысячи тринадцатом, двухэтажный центр культуры, памятник воинам-освободителям. Справа – крест, установленный на месте каменной церкви. По слухам, ее взорвали оккупанты в сорок четвертом: купола храма служили отличным ориентиром для артиллерии наступавшей Красной армии. Рядом с крестом – широкая, мощеная тротуарной плиткой аллея с фонарями и скамейками, ведущая к замку.
Реставрация главного здания пока еще не началась. Оно затянуто баннерной сеткой с нарисованными колоннами, окнами и дверями. Издали все это производит иллюзию полноценного здания, но если присмотреться хорошенько, то становится ясно: о полноценности говорить рано. Отреставрированы пока лишь две сторожевых башни. И это – уже кое-что. Я помню времена, когда в замке располагался мебельный цех, а одна из сторожевых башен служила конюшней. Тогда о реставрации единственного в Восточной Беларуси замка речи вообще не шло. Говорили – из-за аэродрома, точнее военно-воздушной базы союзного значения Быхов-1. Секретность и все такое. Не знаю как там насчет секретности, но каждый, уважающий себя быховчанин на собственной шкуре, точнее на своих барабанных перепонках испытал, что такое аэродром по соседству. Когда самолеты преодолевали звуковой барьер, стекла в окнах дребезжали. А если уж какое-то стекло было с трещиной, то уж ежедневная хэви-метал композиция хозяину была гарантирована. Такие вот, воспоминания детства…
На месте, где по моим прикидкам когда-то стоял памятник Сталину, теперь была установленная на постамент пушка ЗИС. Ствол орудия почему-то был направлен на памятник воинам-освободителям.
Я усмехнулся. Проблемы проектирования. И пушка – еще цветочки. Отец как-то рассказывал мне о складе удобрений, построенном в пойме Днепра. Так вот строители не учли одной мелочи – весной, во время половодья склад скрывался под водой…
Налюбовавшись пушкой, я обошел вокруг синагоги. Было в облике этого здания что-то суровое, аскетичное. Причем даже не религиозное. Строгий, лаконичный параллелепипед с цилиндрической башней на углу, высокие арочные окна, минимум рельефной отделки на стенах, окна-бойницы в башне.
Было очевидно - архитекторы быховской синагоги преследовали не только культовые, но и оборонные цели. Скорее всего, в былые времена это здание органично вписывалась в замковый ансамбль. Подтверждением этому были и исторические свидетельства о том, что синагога, как часть укреплений, использовалась для обороны города в середине семнадцатого века.
Новейшая же история синагоги была вполне мирной. В ней имелись и деревянные склады, огораживающие здание по периметру, и пункт приема стеклотары, и даже – строительные леса. Их поставили где-то в девяностых, но дальше лесов дело не двинулось. Одни обвиняли местные власти, которые якобы разворовали деньги на ремонт, другие ругали евреев, которые уехали в земли обетованные, не удосужившись отремонтировать синагогу. Так или иначе, леса убрали, а двери и окна заколотили досками. Синагога так и осталась ждать реставрации, которая, судя по всему, в обозримом будущем не предвиделась.
- Интересуетесь?
Я обернулся на голос. Седовласый мужчина в сером клетчатом костюме с лицом вышедшего на покой артиста, держал в руке поводок. Его натягивала, рвавшаяся по своим делам, коротконогая собачонка черной масти.
- Такса, - перехватив мой взгляд, сообщил мужчина. – Настоящая охотничья собака.
- Да. Вижу…
- Слушайте, а мы с вами случайно не встречались?
Я всмотрелся в мужчину и улыбнулся.
- Как же, Владимир Васильевич, встречались. И не раз.
- Семен! А я-то думаю, где эту хитрую рожу видал!
Мы крепко обнялись.
- Как батька поживает? Что-то я его давно…
- Умер отец. Вчера похоронили.
Старый знакомый выпустил из рук поводок и такса, почувствовав свободу, помчалась к стене синагоги.
- Борис… Вот дела. А я и не знал. Мои соболезнования, Семен.
Владимир Васильевич Камышев был местным газетным волком, большим шутником и настоящим хранителем смешных историй из жития журналистов, да и всех прочих быховчан. И это при том, что сам он родился в Одессе, а в Быхов переехал поле женитьбы на местной девушке.
В районной газете Камышев вел отдел сельского хозяйства и под его началом я, студент-первокурсник журфака, постигал премудрости профессии.
До того, как прийти в газету Владимир Васильевич работал трактористом на местном племзаводе, писал стихи и статьи в «районку». Помню, как все до коликов в животах хохотали над рассказом Васильевича о его борьбе за правду. Честный тракторист-коммунист попытался уличить в воровстве директора хозяйства. Изложив свои мысли по этому поводу на бумаге, Камышев отправил письмо куда следует и стал ждать результатов. Дождался очень быстро. Правдоруба вызвал директор и объявил ему о том, что он получает новую, очень ответственную работу.
- Будешь частные сортиры чистить.
- Как же так?! – взвился Камышев. - Я же передовик и коммунист, в конце концов!
- А разве коммунисты не должны быть в первых рядах?
Прославился Владимир Васильевич своим стихотворением о теплом снеге белых вишен и утверждением о том, что качественные стихи пишутся не в стенах редакции, а в поле, на лугу, за рулем трактора.
Камышеву удалось захватить те славные времена, когда в газете работали фронтовики. Раскладывая на столе карту района, в клубах табачного дыма, они до хрипоты спорили о деталях боев на быховской земле, а молодой газетчик Володя запоминал их рассказы.
С евреями у Камышева были особые отношения, связанные с историей его появления на свет.
- Родился я семимесячным, - вспоминал Камышев. – Все считали, что я не жилец, пока за дело не взялся один старый одесский еврей. Рассказывали, будто грел меня в большой рукавице, пока не выходил. Вот и получается, что перед этим народом я в неоплатном долгу.
Последний раз Камышева я встречал лет десять назад. С удивлением отметил, что ас быховской журналистики, заядлый охотник и любитель веселого застолья почти не постарел. Разве, что вокруг умных серых глаз появились новые морщинки, да складки по углам рта стали глубже. Импозантный, всегда хорошо одетый, он выглядел тем, кем был на самом деле – одесским джентльменом.
- Синагогу, значит, рассматриваешь?
- Ну да, хотя сколько не смотри – ничего не изменится.
- Как знать. Тут недавно московские раввины приезжали. Судили-рядили. Может и отремонтируют старушку.
- Хорошо бы. А то ведь натерпелась. То склады, то стеклотара…
- А ты в курсе, Семен, что власти синагогу не закрывали?
- Так почему же в ней не молились?
- А потому, что после войны молиться стало некому.
- Похоже на то. Стариков ведь постреляли, а молодежь, по себе знаю, не очень-то религиозной была. Кстати, памятник Сталину на месте пушки стоял? Или я ошибаюсь?
- Рассказывали, что здесь. Хотя тех, кто помнил это, нет уже в живых. А старые люди много знали. Да только не спешили мы их расспрашивать. Думалось, еще успеем. Не успели. Э-э-эх…
Прогуливаясь, мы дошли до пушки. Взгляд мой задержался на памятнике освободителям. Точнее на одной из мраморных досок. На ней были выбиты фамилии двоих мужчин, павших от руки классового врага. Я не раз видел эту доску, но почему-то не придавал значения тому, что люди, которым она была посвящена, не имели отношения к Великой Отечественной. В честь Наума Француза и Георгия Дорохова были названы улицы Быхова, упоминание о них, насколько я знал, было и в книге «Память».
Француз Наум Лазаревич, первый начальник быховской «чрезвычайки» был убит в двадцать втором. Выходит, что евреи погибали в Быхове задолго до войны…
- Владимир Васильевич, вы мне как-то рассказывали про Француза. Про ликвидацию банды. Да я не очень внимательно тогда слушал.
Слова эти слетели с моего языка раньше, чем я успел одернуть себя. Чем, в конце концов, интересуюсь? Если войной, то какой? Гражданской, первой мировой или, быть может, собираюсь приподнять завесу тайны над событиями тысяча восемьсот двенадцатого года?
Но вопрос был задан и Камышев охотно на него ответил:
- Ликвидацию? Было дело. Теперь-то уж сложно разобраться, что там случилось. Помнишь, где я живу?
- Ну, да.
- Так вот где-то там жил Лазарь Француз. Простой еврей, лозоплетельщик. На этой же улице и здание земельного банка стояло. Сын Лазаря Наум в большевики пошел, а банк, значит, под ЧК заняли. В двадцать втором, когда ЧОНовцы за местными противниками советской власти по лесам гоняться устали, было объявлено, что все бандиты, так их называли, будут амнистированы, если сдадутся добровольно. Большевистская хитрость. Никто никого амнистировать не собирался.
И вот когда одна банда сдаваться пришла, начальник ЧК Француз оказался к этому не готов. Начал тянуть время. Помощь у военкома попросил, а бандитам предложил переночевать в городе. Арест их был намечен на утро, но… Хлопцы пришли раньше, чем ожидалось. Застали в кабинете ЧК только Наума и его секретаря Дорохова. Француз допустил большую ошибку, когда решил их самостоятельно арестовать. Главарь банды Вербицкий оказался тертым калачом. Команду «Руки вверх!» выполнил и тут же выхватил дамский браунинг, который прятал за воротником кителя. Француза и Дорохова тут же в кабинете положил. А сам со второго этажа через окно выпрыгнул. Рассказывали, что Вербицкий даже Днепр переплыть успел. На том берегу его подстрелили. Это конвой из военкомата под шапочный разбор в дело вмешался. Такая, Семен, получилась ликвидация. Француза и Дорохова поначалу на перекрестке Пролетарской и Советской похоронили. Там, где памятник борцам за советскую власть теперь стоит. Потом, зачем-то на Октябрьскую площадь прах перенесли. Революционные бури, одним словом. Может и не Французу положено тут лежать, а Вербицкому. Кто прав, кто виноват, уже без стакана не разобраться. Кстати, Борисыч, что если нам по рюмахе за встречу?
- И рад бы, Владимир Васильевич, но я уже с утра… Того. С соседом. Голова раскалывается. Мне бы сейчас не рюмаху, а пару таблеток аспирина.
- С соседом? Небось с Фролычем? Значит, еще скрипит старый пень? Ничего страшного. Еще увидимся. Ты ведь к себе пока уезжать не собираешься?
- В том-то и дело, что нет. Хочу вот с отцовскими записками разобраться. Он вроде как книгу о войне писать начал.
Камышев присел на корточки, свистом подозвал таксу, потрепал ее за ухом и обмотал поводок вокруг ладони. Встал.
- О войне? Так-так. А впрочем чему удивляться? Борис много тогда пережил. Убивали твоего батю не раз. Было ему о чем вспомнить. А книга… Почему нет? Он смог бы. Ты, Семен, это дело не забрасывай. Доведи до конца. Это ведь, вроде как, последняя воля усопшего.
- Постараюсь, Владимир Васильевич. И на вашу помощь рассчитываю. Много фамилий, много интересных фактов. Вот, к примеру некая Ядвига Грахольская. Полька.
- А-а-а. Что-то припоминаю. Она с полициями водилась. А потом… Куда подевалась не знаю. Стоп! Так в ее доме родственница живет. Пенсионерка. Учительница бывшая.
- Знаю. Только не стану ее про тетку расспрашивать.
- Верно. Какие уж тут расспросы. Не станет она на эту скользкую тему ни с тобой, ни со мной болтать.
- Обойдусь.
- Придется. Слышь, Семен, я тут один забавный случай вспомнил. Лет этак пятнадцать назад пришло к нам в редакцию письмо. Старый немец, служивший в войну в Быхове, даму сердца свою разыскивал. Копию фотографии ее прислал. С дарственной надписью. Любимому Гансу или Фрицу от Любы… И знаешь, отыскали мы подружку этого оккупанта. Только вот разговаривать насчет любимого Фрица Люба она не стала. Сам понимаешь: в то время, как доблестная Красная армия…
Первым расхохотался Камышев. За ним не сдержался и я. Мы заржали так, что напугали несчастную таксу.
Вдоволь насмеявшись, я поинтересовался:
- А какого Абрама мог отец разыскивать? Фролович сказал, что в последнее время папа Абрамом интересовался.
- Гм… Абрам. Если бы фамилия, - пожал плечами Камышев. – А так… Сразу и не подскажу. Подумать надо.
Я был признателен Владимиру Васильевичу, за историю, в которой нашлось место и слезам, и смеху. Камышев всегда умел настраивать окружающих на позитивный лад. Пожимая мне руку на прощание, быховский одессит еще раз попросил:
- Не останавливайся на полпути, Борисович. Если книга, значит, книга. Качественной литературы о нашем городе не так уж и много. В основном – справочники. Если понадоблюсь – вот мой сотовый.
Камышев вытащил из внутреннего кармана пиджака потрепанный блокнот, вырвал листок. Потом… Я и подумать не мог, что знаменитая чернильная ручка Васильевича сохранилась до сих пор. Но, вопреки всему, артефакт по-прежнему находился в рабочем состоянии. Владимир Васильевич провел ритуал, который запомнился мне со времен практики в редакции. Достал авторучку из нагрудного кармана, снял колпачок, чтобы тут же надеть его на верхнюю часть письменного прибора и написал что-то на листке.
- Держи меня в курсе. Все-таки я тот, кто что-то знает о войне из первых уст. Тут и мой номер и адресок одного краеведа. Валентин Иванович Семенов. Неподалеку от вас, за церковью живет. Фотограф-любитель. Собиратель местного, так сказать, фольклора. Когда-то с газетой плотно сотрудничал. Теперь перестал. Возраст и… В редакции нынче одна молодежь. Для них это все – преданья старины глубокой.
- А вы еще пишете?
- Какое там! - нахмурился Камышев. – Не нужны им больше мои зарисовки про зайцев, да тетеревов. Сами они теперь с усами. У всех – журфак, образование высшее. Один паренек, к примеру, из школы пришел. Учитель немецкого. Куда уж нам, кто только русский да матерный знает, за орлами такими угнаться…
Глава 6. Сундук мертвеца
- А этот немец… Ну, который - «пиф-паф». Он меня назвал… Ты же, Толян, немецкий учишь.
- Учу и знаю. На «тройку». Но тут большего и не требуется. Кляйне юда, - Ждан забросил веревку себе на плечо. - Маленький еврей.
- А-а-а…
Спина уже почти не болела и Мартус беспокоил Борьку куда меньше, чем белобрысый. Маленький еврей. Пиф-паф - ему. Шоколадку - Толику. Немцы никогда с евреями не договорятся. Эти мысли вертелись в голове мальчика, заставляя сжиматься сердце от неясного еще, но тяжелого, как мельничный жернов, предчувствия. Он не мог избавиться от него с самого утра - как только увидел Яценко. Батя прав: Толика они угостили шоколадом, а его… Плеткой. Значит, различия между ними есть. И чтобы увидеть их, белобрысому хватило одного взгляда. Впрочем, может и не стоит спешить с выводами. Он - черный, Толян - рыжий, а значит немец не такой уж и проницательный. Слабое утешение. Особенно с учетом «пиф-паф».
- Ну, так и будем стоять и лясы точить? - буркнул Толик. - Или, все-таки делом займемся?
- Займемся. Двинули.
Из рассказов отцов мальчишки знали, что до революции Грахольские были самыми богатыми людьми в городе. Занимались торговлей, владели питейными заведениями и несколькими домами. Отпрыски Грахольских учились в столице империи, родители ездили по заграницам. Потом кто-то смотался в эмиграцию, кого-то расстреляли, кого-то раскулачили и сослали. Былая слава Грахольских померкла, а из всего семейства осталась одна Ядвига - рослая, как гренадер, старуха, с грубыми, словно вырубленными топором чертами лица и взглядом, который мог бы прожечь насквозь все, на что она смотрела. Грахольская ни с кем не общалась. Почти. По хозяйству ей иногда помогали братья Яценко, на что Яков Багров как-то заметил: «Даже три сапога бывают парой!».
Появлялась Ядвига на улице лишь тогда, когда требовалось сходить в магазин или в костел. Одетая во все черное, она шествовала по раз и навсегда утвержденному маршруту, гордо вскинув свой тяжеловесный подбородок и скрестив на животе морщинистые, желтые, как старая бумага, руки. Выходила она на улицу через боковую калитку. Парадная дверь дома, с высоким крыльцом и козырьком на двух резных столбах была всегда заперта.
Большой кирпичный дом с четырехскатной, крытой не дранкой, как у простых смертных, а железом, крышей, был спрятан от посторонних взглядов за двухметровой высоты дощатым забором. Такие в Быхове встречались редко. Горожане обходились простыми изгородями из кольев или плетнями из лозы. Доски забора Ядвиги были так плотно пригнаны одна к другой, что никто из любопытных не мог видеть того, что творилось во дворе и в огороде старой польки. Вдобавок к этому поверх забора была прибита ржавая колючая проволока. Единственным свидетельством того, что кроме Ядвиги в доме есть еще кто-то живой, было позвякивание стальной цепи, да хриплое рычание собаки.
Такая скрытность не могла не задеть Борьку и Толика за живое. Прогуливаясь вдоль этого забора, юные исследователи однажды ухитрились отколоть перочинным ножом приличную щепку от доски. Через образовавшуюся щель Толик и Борька увидели много интересного. Во-первых, все ставни на окнах были плотно закрыты, во-вторых, хозяйство Ядвиги сторожила громадная дворняга черной масти с белыми кругами вокруг глаз и свесившимся набок, мокрым от слюны языком, в-третьих… Это было самым главным. Под навесом, который защищал от дождя сложенные в поленницу дрова, стоял сундук. Такой большой, что в него мог поместиться взрослый человек и такой старый, что медные полосы, которыми он был окован позеленели, а черная краска на досках облупилась, превратившись в неряшливые струпья. Через скобы в крышке и стенке сундука была продета дужка навесного замка. Ржавый ключ с витиеватой кованой головкой торчал из замочной скважины так призывно, что все дальнейшее зависело только от буйной фантазии главных специалистов города по всему таинственному.
Сундук сразу напомнил ребятам своего знаменитого собрата из «Острова сокровищ», которым владел старый пират, поселившийся в «Адмирале Бенбоу». Билли Бонс хранил в нем свой парадный камзол, книгу приходов-расходов, добытые грабежом монеты и карту капитана Флинта, на которой красными крестами были помечены зарытые старым пьянчугой и безжалостным убийцей сокровища. А что хранилось в сундуке Грахольской и почему он был так небрежно брошен под навесом?
- А чтоб никто не догадался, что в сундуке есть что-то ценное. Захочешь спрятать - положи на самое видное место, - предположил Ждан. - Старая ведьма Ядвига специально его выставила под навес. Хитрая бестия, но ведь и мы не дураки, правда, Борька?
Мнение о том, что прятала Грахольская в сундуке разошлись. Друзья, разумеется, ни секунды не сомневались в том, что пиастр и дублонов там нет, конверта с картой, запечатанного сургучом - тоже. Что же касается остального… Толик исходил из того, что Грахольские были некогда сказочно богаты.
- Золотишко там спрятано, - заявил он. - Может в слитках, может просто в червонцах царской чеканки. Не все у них тогда конфисковали, чует мое сердце - не все.
Борька придерживался другого мнения. Его беспокоили закрытые ставни. Ядвига не хотела, чтоб кто-то заглядывал ей в окна. Плюс - черная одежда, пылающий взгляд и собака, которая по виду и размерам ничем не уступала псу Церберу, сторожившему, как свидетельствовали мифы, вход в загробный мир. Золото, думал Борис, в сундуке тоже могло быть. Однако не оно занимало в жизни Грахольской главное место.
- А может она ведьма? Что если проводит у себя в хате ритуалы черной магии?
- А сундук?
- Крылья летучих мышей, жабьи кости и перья ворона надо же где-то хранить. А может там и кое-что похуже спрятано. Труп, например.
- Да какая из нее ведьма?! Труп… Тоже мне скажешь.
- А куда Митюшка Косой пропал? А прошлогодний град, который побил все посевы?
- Ух!
В этом «ух» вместилось все. И уважение Ждана к прозорливости друга, и жалость к местному пьянчуге Митюшке. Так его называли и взрослые, и дети. А Митюшке, между тем, было за пятьдесят. Зарабатывал на бутылку и нехитрую закусь ловлей рыбы. Скрюченная фигура Митюшки, ухитрявшегося засыпать в любую погоду под забором, стала неотъемлемой частью городского пейзажа и когда он исчез, в Быхове стало чего-то не хватать. Говорили, что пьяный в стельку Митюшка сверзился с обрыва в Днепр. Однако версия Бориса для Толика выглядела гораздо убедительнее, а с учетом града, вообще, превращалась в неоспоримый факт.
Ведьмы ведь якшались с чертями, те требовали за свою помощь человеческих жертвоприношений. Ядвига могла поссориться с соседями, что при ее характере, было делом нехитрым. Захотела вызвать град и отдала дружкам-чертям душу Митюшки. А тело его, конечно, спрятала в старом сундуке.
Выдумывая по пути новые, шокирующие подробности темных делишек ведьмы, друзья пробрались к забору Ядвиги со стороны горы. Убедившись в том, что их никто не видит, достали из забора аккуратно вставленную на место щепку. Первым к щели приник Толик.
- Ну, чего она там? - Борис нетерпеливо теребил друга за плечо. - Что видишь-то?
- Тихо ты… Двор вижу. Сундук. Собаку. У-у-у зверюга!
- Пусти!
Ждан уступил наблюдательный пункт Борьке. И как только это произошло, на крыльце появилась Ядвига. В длинном черном платье и такой же черной, стеганой безрукавке, которая при такой жаре выглядела неуместной.
Черный платок оставлял открытым только часть лица - от бровей до подбородка. Осмотрев двор, старая полька на мгновение задержала взгляд на той части забора, за которой прятались мальчишки. Сердце Бориса бешено заколотилось. Ему казалось, что Ядвига его заметила. Мальчик собирался сообщить другу о том, что нужно срочно тикать. Однако полька закончила осмотр своих владений, скрестила руки на животе и проплыла, как большая бригантина, к калитке.
- Уф, пронесло, - прошептал Борис. - Думал, вычислила она нас. Ведьмы могут сквозь забор видеть?
- Откуда мне знать? Ушла?
- Слиняла.
- Тогда давай, - Толик выпрямился и встал вплотную к забору. - Ну же!
Роли были распределены заранее. Согласно плану, долговязый Ждан должен был помочь Борьке влезть на забор, а потом вскарабкаться сам - уже по веревке.
- Стой. Что-то не так, - наморщил лоб Борис. - Чего-то мы не учли.
- Что не так? Тысячу раз обсуждали…
- Не знаю, Толян. Просто не так и все. Интуиция мне подсказывает…
- Интуиция! Слово-то какое! Так ты лезешь, прафесар, или мы по домам расходимся? Ой, не рви душеньку!
- Лезу!
Борис, забросил на плечо веревку, встал на сведенные в замок руки Толика, перебрался ему на плечи. Опустил ладони на гребень забора, стараясь не пораниться о «колючку».
Мозг мальчишки лихорадочно работал, пытаясь доискаться до причины беспокойства. На первый взгляд все шло, как нельзя лучше. Старая полька убралась в свой костел. Собака - на цепи. Сундук - на месте. Осмотреть его содержимое было делом пяти минут. Тогда, что его гложет?
Борька спрыгнул на землю. Перебросил веревку через забор, а второй ее конец обмотал вокруг поперечной жерди.
- Давай!
Веревка натянулась. Над гребнем забора появилась рыжая голова Ждана, а через несколько секунд он стоял уже рядом с другом. Мальчишки направились к навесу. Звякнула цепь. Зарычала, а потом отрывисто залаяла, недовольная появлением незваных гостей, собака.
- Заткнись! - бросил ей Ждан. - Кому сказано?!
Он остановился у сундука, взъерошил пятерней волосы. Поняв, что дружок, не очень-то жаждет первым прикасаться к тайне, Борис протянул руку к замку. Пальцы его сомкнулись на головке ключа. Щелк! Мальчишка не ожидал, что все будет так легко. Он приоткрыл крышку, чувствуя на макушке дыхание Толика, стоявшего за спиной.
- Гм…
В сундуке не было ни слитков золота, ни червонцев царской чеканки, ни завалящих дублонов, ни принадлежностей для вызова дьявола. Была лишь пара стоптанных ботинок, да куча тряпья. Все еще не веря своим глазам, Борис поднял край вылинявшего пальто, присев, порылся на дне сундука. Обернулся к Толику.
- Не может быть…
- Не может быть! - эхом отозвался Ждан и тоже начал копаться в утиле. - На самом деле - ничего. Как же так?
Ответить на этот вопрос Борька не успел. Он вдруг понял, что позади кто-то стоит и резко обернулся. На него смотрела дворняга. Мальчиков и здоровенную собаку разделяли каких-то пять метров. Краем глаза Борис заметил стоявшего у собачьей будки мужчину. Савка Яценко, брат-близнец Григория, держал в руках цепь и с улыбкой наблюдал за происходящим. Теперь Борька понял то, что его так беспокоило. Уходя, Ядвига не заперла дверь, а значит в доме был кто-то еще. Теперь приходилось расплачиваться за ошибку.
- Медленно, очень медленно отступаем к забору - прошептал Борис Толику. - Если побежим, она за нами погонится.
- Ага, а так она будет стоять на месте. Ну-ну, - нервно хихикнул Толян. - Пропали мы, братишка…
- Взять их! - тонко и по-бабьи пронзительно завопил Савка. - Фас, Гром! Фас!
Борька не знал, что пса Ядвиги зовут Громом. Мчась к забору под улюлюканье Савелия и хриплое рычание пса, он отметил, что кличка ему подходит - звуки, издаваемые дворнягой, очень походил на отдаленные раскаты грома. Толик обогнал друга и вскарабкался на забор со скоростью и ловкостью, которые могли быть вызваны только диким страхом. Борис понял, что остался с Громом один на один. Повторить подвиг Ждана он не мог из-за маленького роста. Поэтому просто прижался спиной к забору и выставил вперед руки - слабая, но хоть какая-то защита.
Гром тоже остановился. В течение нескольких секунд мальчик и пес смотрели друг на друга. Борька с ужасом, а Гром - изучающе. Словно размышлял над тем, какой кусок мяса лучше откусить от наглеца, посмевшего забраться на чужую территорию. Тело собаки напряглось. Мышцы под гладкой черной шерстью ходили ходуном. Гром разинул пасть, чтобы издать хриплое рычание и продемонстрировать жертве бело-желтые клыки. Борька окаменел. За мгновение до того, как пес прыгнул, с грохотом распахнулась калитка и во двор влетел, привлеченный шумом Стефан Одинец. Внимание Грома переключилось на него.
- Эй, че застыл?!
Борис повернулся. Толик не предал его. Не сбежал. Свесившись с забора, он протягивал другу руку. Борька вцепился в нее и начал подтягиваться, упираясь в доски коленками. Увидел, как стремительно краснеет от натуги веснушчатое лицо Ждана. Рывок. Еще один. Борис сжал ладонью гребень забора. Почувствовал, как в кожу впиваются шипы колючей проволоки. Когда ему удалось повиснуть на обеих руках, Толик рухнул вниз. Борис все еще оставался по эту сторону забора. Отчаянно карабкался наверх, но что-то ему мешало. Тянуло вниз. Мальчик повернул голову и увидел повисшего у него на ноге пса.
- Сволочь! Кто тебя надоумил собаку на мальчишек спустить?!
Борька узнал голос Одинца и это придало ему сил. Свободной ногой он лягнул пса так, что у того клацнули зубы. Гром упал, а Борис, наконец, перебросил свое тело через забор и рухнул прямо на Толика.
- А кто им позволил сюда лазать?! - визгливо оправдывался Савка. - Пацаны Ядвигу обокрасть хотели, а она меня оставила за домом присматривать! Имею право! Ай! Ты че, ополоумел?! Ай!
Сидя среди лопухов, Борис смотрел на свою разорванную, пропитанную кровью штанину. Судя по воплям и стонам Савки Яценко, Одинец доходчиво разъяснял ему права и обязанности. Потом взвизгнул и жалобно заскулил Гром - ему, наверное, тоже досталось от Стефана…
Мысли Борьки путались. Голова кружилась. Он думал о том, что за порванные штаны ему влетит от матери, о том, что дядя Стефан появился очень вовремя и о том, что их первая охота на ведьм закончилась совершенно бездарно.
Мальчик посмотрел на свои руки и поначалу подумал, что на них надеты, невесть откуда взявшиеся, красные перчатки. Когда же сообразил, что это кровь, в глазах потемнело. Последним, что увидел Борис перед тем, как упасть на спину, было встревоженное лицо Толика.