На поминки я иду неохотно – толпы людей, тем более деревенских, меня совсем не привлекают, скорее наоборот. Но в память о светлом человеке, которому наверняка хотелось бы, чтобы все прошло «как у людей», я решаюсь на этот беспрецедентный шаг. Не помню, чтобы я когда-то бывал на поминках, ни деду, ни отцу ничего подобного не организовывали. Передо мной теперь открывается новая, обрядовая сторона деревенской жизни. Я с интересом отмечаю, как ведут себя люди, какие блюда подают, о чем говорят.
Сначала почему-то подают блины. Толстые и с медом. Люди приветствуют друг друга и говорят добрые слова о покойной. На первое дают какие-то безумно вкусные щи, с хлебом. Атмосфера по-прежнему чинная, это время воспоминаний, по кругу передается имя покойной, каждый сообщает по какой линии она была ему близка. Я вспоминаю свое детство, велосипед и банку молока. От имени сына замечаю, что все дети любили покойную и ее козу. Потом подают второе, которое надо обязательно съесть, оставлять в тарелке ничего нельзя – разговоры становятся свободнее, вспоминаются неканонические эпизоды, смешные истории. Завершается трапеза пирогами – дети уползают из-за стола, взрослые начинают шутить, обсуждать бытовые вопросы.
Одним из первых в застольной беседе всплывает натусин дом. Это даже не дом почти – это скворечник на четыре квадрата. Она переехала в него уже на закате дней, когда поняла, что не сможет спокойно жить с пьющим сыном. Жить в нем, конечно, никто не собирается, и самое разумное было бы продать его по цене земли, на которой он стоит. Другой вопрос найдется ли покупатель. Следующий пункт, конечно, осиротевшие обитатели дома, в количестве девяти – семь кур, петух и коза. Есть еще кошка, но ее никто не считает. Пернатых заберет к себе сватья. Заморачиваться с одной единственной козой никто не хочет. Про кошку и говорить нечего.
Мы начинаем прощаться – это тоже целый ритуал. Я стараюсь изо всех сил соответствовать деревенским представлениям об этикете и, тем не менее, опасаюсь, что где-нибудь все же ляпнул что-то лишнее.
До дома мы идем пешком – мне надо немного проветриться перед работой, сыну – выплеснуть бурю эмоций. Приблудыш радостно бежит вместе с ним. Я недовольно хмурюсь и отвожу взгляд.
Вдоль улицы стоят покосившиеся старички. От большой нужды слепленные послевоенные мазанки и еще крепкие из мореного бревна сложенные дореволюционные срубы – они никому не нужны. Их хозяева уходят один за другим, а новые владельцы хотят жить в пенобетонных блоках. Газ в России дешев, экология не в моде, история настолько кровава и страшна, что о ее сохранении не хочется даже думать, эстетика покалечена вечной нищетой – у этих домов нет шансов! Их сметут ковшами экскаваторов мои дед с отцом, на их месте будут стоять дешевые трехэтажные виллы.
И мой дом тоже! С деревянными наличниками, в которых в одних больше эстетики и смысла, чем во всем новом самарском жилом квартале. С венцами, бережно прикрытыми досками от влаги и резьбой от дурного глаза. С немного наивным деревянным убранством крыльца. Сколько зим он ждал меня. И вот дождался. А я просто перекантовался в нем пару месяцев, чтобы за съем не платить и вновь собираюсь туда, где меня никто не ждет.
Как когда-то в Мюнхене…
Куда силой отправил меня дед.
Но сейчас-то деда нет! Кто гонит меня в Берлин?
Я сам!
Я сам стал своим палачом.
Себе и своему сыну! Я не тащил собак в дом, потому что у меня никогда не было своего дома. А у него он есть! И он хочет завести в нем собаку. А я должен сберечь его детство, его мечту, его номос!
- Как ты его назовешь? – спрашиваю я своего чумазого отпрыска.
- Struppi! – радостно отвечает он.
- Не, это русский пес и звать его должны тоже по-русски. Подумай.
Мой сын задумывается:
- Was meinst du?
- Да понятия не имею! Собака-то твоя…
- Er wird unser, - что и говорить, я польщен такой честью. Мой сын доверяет мне назвать нашу первую собаку.
- Ну пусть будет Одиссеем – он же рыжий! Ося als Spitzname. Но кормить его тебе – имей в виду!
Сегодня 28 октября. Дед умер – я остался.
Вечером после трудового дня я вновь обдумываю свое решение. Нет, у меня нет сомнений, я просто должен оценить свои активы, составить соответствующий моим актуальным возможностям, максимально реалистичный, план действий.
Дом ветхий, зимовать в нем нельзя. Его надо перестраивать – укрепить и утеплить фундамент, вскрыть облицовку сруба, проложить утеплитель и вновь облицевать, внутри дома аналогичная схема, новые окна, новая крыша, новый пол, утепленные подпол и чердак. Небольшая перепланировка внутри дома – за счет отказа от подсобных, неотапливаемых помещений места должно стать больше. Кухня будет большой, совмещенной с залом. Дальняя комната станет моим кабинетом. На чердак будет вести лестница – мой сын быстро растет, скоро он захочет иметь свой Rückzugsort. Веранда останется как есть. Наличники сохранить не удастся – они разваливаются в руках. Надо обязательно сделать с них фото, чтобы потом долгими зимними вечерами попытаться их повторить.
Контроль печи, заказ дров.
Контроль электрики, водопровода и водоотведения. Подготовка элеткрооборудования и труб к очень низким температурам.
Все материалы натуральные – дерево, пенька, войлок. Это основное мое требование.
Я не сплю до глубокой ночи – рассчитываю приблизительные объемы, необходимое для демонтажа и монтажа время. Цифры, конечно, пугают, но это будет тот самый дом. Тот, который я так упорно рисовал год назад.
Уже на рассвете мне вспоминается самое главное – коза. Ее надо обязательно забрать. Весной она родит козлят - значит, нужен будет новый хлев. Его я придумаю позже, пока же животному придется довольствоваться старым сараем. Думаю, что он не хуже натусиного. Туда же надо постараться определить и Одиссея. И кошку! Натусина кошка будет ловить наших распоясавшихся мышей. Мне кажется, уход за ее животными будет самым правильным помином усопшей со стороны такого безбожника как я.
Я улыбаюсь. Мне придется продать козырный дедов джип и взять внеочередной отпуск. Все, наверняка, будут крутить пальцем у виска, но мне плевать. Это моя мечта и я сделаю так, как решил.
И, тем не менее, даже если я и мечтатель, но все-таки не безумец. Даже в моменты особенно головокружительных полетов фантазии мне очевидно, что сей гениальный план, даже при условии идеальной лояльности начальства и стопроцентного финансового обеспечения, сталкивается с одним серьезным ограничением – погодными условиями. Заряди сейчас дожди – я ничего не успею.
Но мне везет – ноябрь стоит хотя и холодный, но удивительно сухой и тихий. Значит надо работать. В известность о происходящем я, конечно, никого не ставлю. Не хочу казаться людям посмешищем. То, что все теперь заняты своими собственными проблемами, мне даже на руку – никто меня не отвлекает. Изредка звонит мать, интересуется моими планами в отношении Берлина.
Конечно, я не говорю ей, что намерен отказаться от своей немецкой квартиры. Но все так удачно складывается – я снял ее в ноябре, значит, к первому декабря нынешнего года истекает срок обязательного съема, я могу аннулировать договор. Я попрошу Ханну забрать к себе те вещи, которые мне хотелось бы сохранить. Их действительно очень немного – если она откажет, жалко мне не будет.
Тем не менее, я сообщаю родне о твердом намерении перезимовать в деревне. Предсказуемо это вызывает некоторое недоумение.
- Я тебя не понимаю, - констатирует мать после очередной жаркой дискуссии на эту тему.
Я больше не кричу, я только киваю и улыбаюсь. Я знаю, что меня сложно понять. Деревня бедна, здесь нет красоты или выгоды, или даже удобства. Люди здесь изуродованы тяжелым трудом и дурными привычками. Но самые запущенные – это как раз высоколобые горожане, которым не перед кем больше выпендриваться. Я и сам такой – давно переставший бриться, с заскорузлыми руками и в замызганных тысячелетних джинсах. Они были найдены мною в сарае, очень вероятно, что когда-то принадлежали отцу – теперь они впору мне.
Нет нужды рассуждать обо всем этом, а тем более спорить. Все, что могут сказать мне эти люди, я уже знаю и первый готов признать их правоту. Все это не столь важно, важно другое – только здесь меня переполняет чувство покоя. Я принадлежу этому месту точно так же, как оно принадлежит мне.
А если решение принято, дело за малым – надо работать.
Я учусь доить козу. Натуся обещала только, но в итоге так и не показала, как это делается. Вроде бы все просто, но… Я смотрю YouTube и обдумываю целесообразность покупки доильного аппарата.
Самое сложное во всем задуманном мною предприятии – это найти кого-то, кто мог бы мне помочь. Даже при том, что я готов хорошо платить, в деревне почти нет людей, которые готовы хорошо работать. Я продал Гелендеваген и купил себе привычную деревенскому взору, патриотичную Ниву. Вопреки моей жертве ближе к этим людям я так и не стал, скорее наоборот. Хорошо хотя бы, что я материться умею, sonst плохи бы были мои дела.
Деревенские дядьки, о возрасте которых я не хочу даже думать, потому что не хочу думать о том, что и сам, если останусь, буду выглядеть примерно так же через какие-то пять-десять лет… Так вот эти деревенские дядьки искренне убеждены, что они и только они знают, что и как надо делать. Помимо этого они свято верят в то, что все, что они делают прекрасно и замечательно, а то как они косячат – абсолютно и совершенно незаметно.
Как я ору! Матерюсь, стучу по столу и кидаюсь предметами! Так, наверное, поступали все мои предки – иначе откуда все это вдруг ожило и буйным цветом распустилось во мне.
В такие моменты я искренне себя стыжусь. Но, если говорить откровенно, только благодаря этому мне удается заставить их делать так, как надо мне, а не как хотелось бы им.
Однако, несмотря на очевидный успех, такая манера вести дела безумно утомляет - помощников я приглашаю нечасто, только когда, действительно, невозможно обойтись одному. Может быть, если бы я встретил чуть больше понимания и сочувствия к своим идеям… Но деревенские смотрят на меня как на городского чудака – мне постоянно приходится следить как бы эти помощники не испортили чего-нибудь безвозвратно.
Понимание я встречаю только у Александры. Ее дом для зимовки уже давно не подходит, и она закрыла его до следующего года. Все же она изредка наведывается в деревню по выходным и с большим вниманием разглядывает результаты моей деятельности. Она даже вызывается мне помочь, что не только очень мило с ее стороны, но иногда и чрезвычайно полезно. Я радостно принимаю ее помощь. Без злоупотреблений, конечно, - забыть о ее женской природе и навесить на нее двадцатикилограммовую балку я не имею права. И я зову ее только туда, где эту балку надо просто ровно придержать. Ей нравится принимать участие в проекте, особенный отклик в ее душе находит, конечно, его экологичность, по этой теме она задает мне массу вопросов. Я с удовольствием на них отвечаю.
- Что и говорить, строитель из тебя явно лучше, чем учитель немецкого, - заявляет она однажды прямо как Муми-Тролль. Сегодня вечер субботы. Она уложила моего сына спать и пьет чай на тесном пространстве, которое осталось от кухни. Я только что вылез из погреба и теперь выхожу из-за занавески, за которой теперь умывальник:
- Заметила, наконец?! Я рад, - я сажусь рядом с ней и тоже наливаю себе чаю.
- Я тоже рада, - отвечает она.
- Чему?
- Тому, что ты нашел занятие, которое тебе по душе. Я всегда считала, что это важно.
- Ты так думаешь? В смысле, ты думаешь, что это то, что мне нравится? Может быть… Я, конечно, какой-то всеобщности в этой стройке не вижу. Есть дом, он мой, я хочу, чтобы он стал лучше и, к счастью, знаю, как это сделать.
- Ты, к счастью, не только знаешь, ты еще и умеешь это сделать. Это редкий дар! У теоретиков нечасто руки из нужного места растут.
- Не знаю, - я мелкими глотками хлебаю горячий чай. После работы меня мучает жажда. – Я об этом никогда не думал. Может быть, ты и права. Черт, мне бы хотелось, чтобы ты была права!
- Я просто говорю, что вижу, дальше сам решай, как тебе хочется, - я смотрю на нее и задумываюсь о чем-то своем. Спрашиваю:
- Зачем ты это делаешь? Ну вот это все? Заботишься обо мне?
Она смеется:
- Я счастливый человек, свободный от обязательств, – делаю то, что хочу делать, живу так, как хочу. Так было не всегда и путь был долог, но мне всегда везло. Всегда, когда мне нужна была помощь, в моей жизни появлялись люди, которые могли мне помочь. Вот так же как я тебе сейчас – не напрягаясь, ничем не жертвуя, просто так. Так чем же я хуже?
- Хм… логично. Мне помочь пока никому не удавалось…
- Может быть. А может быть и так, что ты уже кому-то помог, просто сам пока не знаешь. Тебе еще так мало лет.
- Как всегда! – я смеюсь. – Я ждал этого! Как же это не ткнуть меня носом в мой возраст!
- Не благодари, - отзывается она.
- Ты поэтому меня в любовники и не берешь? Так ведь! Это потому что я моложе, да? Сознавайся! – она смотрит на меня вопрошающе и серьезно. Я выдерживаю ее взгляд и продолжаю улыбаться. Так, что и по ее лицу все шире расплывается улыбка.
- Это потому что ты мужчина! Дурья твоя башка! – тут уже я перестаю улыбаться и как дурак впиваюсь в нее взглядом. Молчание. Я смотрю на нее, она – на меня. И вдруг мы одновременно взрываемся безудержным смехом. – А ты и не догадывался?! Тоже мне европеец!
- Вот, не поверишь, никогда не думаю на тему, с кем же спят другие люди! Обычно только своей половой жизнью интересуюсь!
- Скучный тип!
- И не говори!
Про себя могу заметить, что именно теперь мне стало с ней совсем легко. Так тень непонимания, которая морочила мне голову, наконец, спала, и я рад, что мы теперь можем стать настоящими друзьями.
- Но в России это, наверняка, непросто, ведь так? – моя неубиваемая серьезность вновь возвращается ко мне.
- Ну… я не на каждом углу кричу о том, с кем сплю, а найти себе пару везде непросто. Ты сам отличный тому пример.
- Наверное, ты права.
- Конечно, я права. Я всегда права – я же учитель! Мой долг – с умным видом говорить прописные истины.