Томас Манн -Томас Манн. Имя страшное, некомфортное, современным слэнгом выражаясь, потому что автор - ого-го. И даже "угу-гу": растерянное междометие уснувшего на ходу слушателя. Признаюсь, года три назад, держа в руках первое, что в голову приходит при эхе "Манн" - "Волшебную гору", не думала уже ни о чем. Это я к тому, что ещё раньше, читателем помладше, надеялась почувствовать с первого слова, оборота и посреди первого лирического отступления, где оно, величие. Слушаешь, слушаешь, в какие небесные сферы головой метили авторы - с большой буквы "А" - и как пронзала их мысль съедает, но и неизвестной природы страх шепчет, "а может, рановато?" Хотя, как, человек-гусеница смелее и коконов, и самих бабочек: с азартом и под стать сыщику из "Бременских музыкантов" глазом хватает, глотает кое-как и, в общем, счастлив. Так пропадали границы между "скромный человек-я" и Достоевским, Толстым, всей тяжеловесной - в упрямом повторении учительницы по литературе - русской литературы. Пока что остановлюсь на них.
"Волшебная гора" не казалась ящиком Пандоры. (Наверное, последним ударом в сердце был Фолкнер, танцующий жигу с каждой буковкой и переплетая мысли на манер хитрого паука. После уже не поражалась и поразиться не рассчитывала; последнее было "к счастью", ибо что есть приятней удивления? в том числе, при прочтении хорошего.) И не оказалась; если по-простому, - истинно немецкое произведение. Искусства (тот случай, когда при знакомстве сковывает неуверенность, но вдруг атакуют со всех сторон источники новых и новейших идей литературы и кино - и всё: вопрос закрыт). Нет, Манн не очаровал, не удивил, если продолжать начатую песню. Возможно, потому что до "Горы" видела слишком много подражаний, очевидно, зависимых от книги-первоисточника, но не всегда плохих. И эти крепкие, когда-то полюбившиеся работы оттеняют мастерство Манна как новатора и мастера формулировок. Как можно не попасть в ловушку, сравнивая простоватое, но эмоционально мощное, открытое признание других и единственно-отличное, однако сухое, по-немецки и по-старчески (вдвойне!) сухое слово Томаса Манна. Уважение уму, воображению, если подразумевать под этим словом то, что даёт видеть в несколько объективов сразу. И всё (не "только" и не "лишь").
А "Доктор Фаустус" попался под руку, открылся на заметке, "о чём" и "как", и предсказуемо заинтересовал. Музыка! Музыка, и ещё раз, музыка. Я не композитор, не исполнитель и не музыковед, но умею удивляться ей: в лепёшку, без остатка - довериться и слушать. И вот, история-биография; рассказ о близком друге-музыканте, своеобразная эпитафия, что считывается. Начало произведения особенно хрупкое. Оно о детстве героя. "Детство" в глазах человека за сорок - пора долгая. Читатель узнаёт не только о том, как маленький Адриан Леверкюн (именно так зовут главного героя) впервые услышал о музыке, впервые увидел лектора-заику - своего будущего преподавателя. Манн подчеркивает, как равнодушен был мальчик к занятиям, составлявшим его день, и как далёк он был от горящих глаз первого "хочу", какого-никакого хобби. Именно поэтому рассказчик- друг детства и всей жизни - дотошно перебирает воспоминания, ищет детали из тех, что к старости кажутся невероятно значимыми. Его метания тем хороши, что постепенно Адриан вырисовывается в цельный образ (иногда кажется, что друг, Серенус Цейтблом, добивается как раз таки противоположного). Не только гений, не только белая ворона, он открывается любопытным к людям, к их способности чувствовать "широко" человеком. Адриан умён, и умён будто бы с рождения, однако упоминает Серенус и о том, что его друг много времени проводил с учебниками вне школы. Из нескольких таких замечаний можно сделать вывод не только об отчужденности героя, но и о крайнем его интересу ко всему: именно это "всё", необуздаемое и для юного ума ошеломительное, висит на шее камнем равнодушия. Как быть, если хочется знать всё и обо всём, а получается - выискивать крупицы в тысячи книг? Как жить, как спать? - да, в общем, никак: если смотреть на это открытие, знакомое каждому, как на проблему, то в виде трагедии пройдут все часы и дни, им околдованные. Так и Адриан разочаровывается всем сразу и бесконечно страдает. Литературовед, поправив кепку, скажет: "Имеем дело с типом героя-Фауста". Пожалуй, так - так и задумывал автор, не зря же ознаменовал заглавие рукописи игрой слов. Но вместе с тем он предложил читателям фигуру рассказчика: не стал скупым чревовещателем, а создал другой сильный образ. Персонажа живого, скажу убедительнее. И этот повествователь, голос из сердца автора, а может, - попытка взглянуть на гения-композитора глазами другого, в меньшей степени повествует и в большей - домысливает, делиться тем, что приписывает собственной чуткости. Он - человек, конечно, судьба любимого друга тревожит Серенуса и заставляет прибавлять к прошлому кусочки из будущего: он как бы подсматривает в щелку прежде чем описать, как он запомнил адриановы мысли-утверждения-поведение-моментные интенции. Поэтому читателю интереснее следить за рассказом, поэтому и рассказ превращается в мечту. Остановлюсь на том, что Адриан Леверкюн - никакой не Фауст, о котором Гёте высказывался с дистанции. Он неоднороден, где-то угловат, а где-то чуть ли не чудесен - в общем, слишком отчетлив для того, чтобы именоваться целым типом. Краски наделили его тем, чего не рассмотреть в Фаусте: заурядностью.
Не буду писать много о том, как Томас Манн, продолжая две линии разговора между рассказчиком и читателем, соединяет частное (жизнь и смерть Адриана) и общее (сложный период в истории Германии). Схема простая и поэтому "рабочая": герою плохо - стране тоже не сладко, герой не понимает, что ему делать, - и простые горожане, и безучастные лица наверху ослеплены происходящим мраком (напуганы, сбиты с толку, окутаны туманом). Причем линии не синхронны; рассказчик глубоко предан цели понять и, может быть, оправдать своего друга и описывает мирные будни и бурные военные годы без фальши наподобие "всё это было от того, что..." и т.п. Нет, Серенус Цейтблом столько же прямодушен, сколько и честен: его голос поёт, неизбежно уставая и "ломаясь" временами. Связки между трагедией Адриана, композитора, который медленно погружался в безумие и в судьбе своей видел игры Дьявола, и подобным видениям Иоанна будням немцев, прослеживаемы. В романе они есть, как и в фабуле Серенуса. Но с волнением героя, который вновь встречается с прошлым, логических переходов или сопоставлений становится всё меньше, а повествование съедает горе не-сумевшего-никак-повлиять друга и очевидца прижизненного ада на Земле. С ослаблением связи, при первом использовании которой раздражается ум, позиция рассказчика, его вера в то, что Адриан говорил с самим Дьяволом и вследствие прихода того на Землю всё погрузилось в мрак и хаос, крепнет в глазах читателя. Происходит литературное чудо: реальность, описанная автором, требует права на самостоятельность, независимость от того, что человеку известно и понятно, и постепенно утрачивает клеймо противоречия. О каком противоречии речь, если внутри произведения, рассказа Серенуса, есть и логика мысли, и события, в равной степени жуткие и чарующие?
С последним словом автора чудо иссякает. Подпуская к "Доктору Фаустусу" трезвый ум, читатель рушит каркас произведения, его основу и плод сил его - сильное чувство повествующего. И не понять, что это: одна из идей Манна, затонувших среди страниц романа, или случайность - и откуда ей взяться, как не от того же волнения? Закончу на том, что начинает маячить где-то в середине пути, когда новое наблюдение тонко чувствующего героя дурманит голову. Неизбежный вопрос, для некоторых - роковой: а не была ли это?. Разумеется, была, и автор не стесняется этого, а, наоборот, переживая с Серенусом каждый миг его откровений, ждёт от читателя постижения недосказанного. И самое замечательное - то, что следует затем: доставши умом до правды, читатель новым взором оглядывает прочитанное и уже усвоенное и... видит то же самое.
#литература, #обзоркниг #эссе #творчество #ТомасМанн #размышление