История, по сути, окончена. Башня появилась, и Эрих сделает так, как надо.
А все, что ниже, это... послесказие. То, чего не хватает до окончательной точки. Как-то так.
Динка
Мы брели с Иванчиком по вечернему городу и я тихонько насвистывала себе под нос: «Не ищи меня, пожалуйста, я ушла гулять по городу. Просто вышла и нечаянно за собой закрыла дверь…» Иванчик покосился на меня, не поворачивая головы. По-птичьи так – глянул одним глазом: – Не свисти… – сказал голосом строгого учителя. – Почему? – изумилась я. И свистеть, конечно, перестала. Потому что свистеть и говорить еще ни у кого не получалось. – Не положено… – засмеялся он. И, крутанувшись, оказался предо мной. Взял за локти. Остановил. – А по правде – тебе слон на ухо наступил. И, не меняя тона, не делая паузы вдруг добавил: – Я наврал про Майку-то. Он казал это очень ровным голосом, глядя мне в глаза. Тревожно так. Нет, знал, что не обижусь – у этой тревоги была иная причина. И я притихла. Просто замолчала, не делая ни одного движения. Ожидая, пока он соберется с мыслями и сам все расскажет. Иванчик думал недолго. Потянул меня в сторону спрятавшейся в кустах скамейки – мы топали с ним по бульвару, и скамейки эти самые тут стояли хоть и далеко друг от друга, а все ж часто. Мы сели. Он, как обычно, подвернул под себя ногу. Посопел… – К отцу я ездил, вот… Мысленно я поперхнулась. К дяде Володе Иванчик поехать никак не мог! Даже в комнату к нему не мог пойти... Позвонковы давно и терпеливо ожидали новой квартиры, ютясь все в месте в одной комнате. Огромной, разбитой шкафами на закутки… но все же именно одной. В общем, я даже гадать не пыталась, что же это за отец такой, если он - не дядя Володя. Сейчас сам расскажет. И он рассказал. Прибежав домой после короткого звонка по сотовому, Иванчик и вправду увидел, что Майке не здоровится. Она лежала, вся бледная, на руках у отца. Сонно улыбнулась ему. Протянула руку, да так и уснула. Обнимая дядю Володю одной рукой, вцепившись в Иванчика другой. Жара явно не было. Мама, заглянув за шкаф, к Майкиной кровати, сказала, что у девочки просто холецистит обострился, не надо было лопать с подружками картофель-фри. Иванчик хотел уже встать. Но увидел мамины глаза. Она с такой надеждой посмотрела на всех троих, сидящих сейчас мирно, рядышком, что он не посмел уйти, остался. Папа баюкал, чуть покачивая, уснувшую дочку. А Иванчик смотрел на него. Неотрывно. Как на лицо Бога-отца на иконе. Смотрел и понимал, что раньше просто не хотел увидеть в нем любовь. А она была. Робкая, затаенная, словно отец боялся, что ее не примут. Но – была. Жила в тревожном и нежном взгляде, в движущихся губах – словно он про себя пел Майке колыбельную, и губы лишь иногда намечали звуки. – Папа… – шепотом позвал Иванчик и щекой лег на свободную руку отца. – Пааа-пааа… ты любишь нас? Вопрос вырвался сам собой. И Иванчик сразу же пожалел о нем. Рассматривал пол, боясь повернуть голову и встретиться с отцом взглядом. Ощущая лишь щекой, как у того закаменели, напряглись мышцы. Время шло. Молчание затягивалось… дольше положенного времени. Фермата. – Я… учусь этому… – прозвучало наконец. И, под мирное сопение Майки, глядя на лохматую макушку Иванчика, дядя Володя рассказал то, что детям обычно не говорят. О том, что они с мамой ошиблись. Просто не умели еще слушать друг друга, любить. И развелись. Поделили родившихся первыми близнецов: Аньку маме, а Толика - папе. Год… им хватило его, чтобы понять – они не могут порознь. Но за это недолгое время в маме завелся еще один ребенок. Он, Иванчик. От кого – папа никогда не спрашивал. Записал ребенка на себя и считал, что все в порядке. Долго считал. Пока не понял, что своевольный малыш вызывает у него раздражение, а не любовь. – Я… испугался тогда. Просто испугался. Что мама наша поймет это, что уйдет от меня, чтобы защитить тебя. И решил – пусть родится еще ребенок. Может, любовь к нему поможет мне любить и тебя? Отец вздохнул. Помолчал. И продолжил, словно через силу. – Я ошибался, малыш. Прости. Сейчас я знаю, что люблю тебя не потому, что ты часть моей семьи. А потому, что это просто – ты. Я учусь любви, не думай что это плохо. Всему хорошему нужно учиться – так растет душа. Но тогда я не понимал, и я поспешил. Мама твоя еще не отдохнула от родов, но согласилась со мной. Нам казалось, мы спасаем семью. А на самом деле мы ее губили. Следующие роды чуть не убили маму, да и сама Майка долго не могла решить, будет жить на этом свете или нет… И вновь наступило молчание. Долгое… все недосказанное Иванчик понял и так. Отец не полюбил тогда ни его, ни родившуюся Майку – чуть не ставшую причиной маминой смерти. Да и мама боялась ее любить. Как любить того, кого и узнать не успел, а вот-вот потеряешь? Вот и все. Теперь он знал, отчего отец так часто придирался к нему и Майке. Головоломка решилась. Мальчик поднял голову и опять долго-долго смотрел в глаза дяди Володи. Фермата. Остановка. Пауза. Время подумать и осознать все то, что было до. Подумать о том, что будет – после. Отец смотрел тоже, не отводил взгляд. И за тревогой, за болью, за страхом, что сын не поймет… за всеми этими слоями в глубине глаз все же жила любовь. Но, если бы не те глаза на фреске, которые удалось увидеть, Иванчик не разглядел бы и эту любовь... Всему хорошему надо учиться? Значит, это так. Значит, его душа чуть выросла. – Я люблю тебя, па, – тихо сказал он, прежде чем встать, чтобы уйти. Майка просыпалась. Пусть побудут вдвоем. Только сейчас Иванчик подумал, что, отгораживая Майку от отца, словно живой щит, он давно уже не защищал ее. А просто не давал этим двоим найти дорогу друг к другу. Майка подросла. Она лишь чуть-чуть младше его самого. И фреску возле ступенек старой церкви он ей покажет. Обязательно.
Я слушала – и словно видела это все. Как свои сны. Что ж, да, многое становилось понятней. И слова Иванчика, что человека порой нужно принять и простить – любого. Даже вот самого виноватого. Они тоже стали понятны мне. И я тихонько отложила их на дальнюю полочку души – чтобы потом рассмотреть. И шепнула: – А дальше? – Дальше? – голос Иванчика сталбеззаботным и ровным. – Дальше я узнал у мамы, кто же всё-таки мой отец. Она не хотела говорить, твердила: «Кто тебе пеленки менял – тот и отец». Но потом сдалась. И я съездил к нему. Не так и далеко – три часа на автобусе всего. Съездил. Посмотрел. Найти было несложно, он там в редакции газеты. Областной. Где и мама работала раньше, пока мы сюда не переехали. Оставил ему заметку о нашей семье и фотки. Увидел, как дернулось его лицо, когда он маму узнал. Словно ударили. Только он промолчал, хоть и понял – кто я. Ну… я вежливо попрощался и ушел. А маме дома сказал, что она права.
А потом… потом мы с Иванчиком просто молча пошли дальше. Улочки и дворики сменяли друг друга, и мы спасали их от одиночества шелестом своих шагов. Держались за руки, размахивая сцепленными ладонями во всю ширь – туда-сюда… как маятником. Сверяя свои внутренние часы. Как будем сверять еще не раз. Тик-так… Каждому было, о чем подумать.
Динка. Последний сон.
Все было так же, как в первом сне. Совершенно так же. И на траве вокруг меня лежал густой иней. Щетинился белоснежно – и колючий, и хрупкий одновременно. Но теперь я отчетливо видела ту самую темно зеленую полосу. След человека, что отчаянно бежал к башне, явно что-то для себя решивший. Ни разу, ни на секунду не оглянувшись. Словно меня и не было вовсе. Словно я – лишь воздух этого утра. Комок обиды застывал в голе – против воли. Я ведь должна радоваться? Гледис будет жива. – Обидно? Вопрос ударил в спину, словно камень. Я даже покачнулась непроизвольно. Хотя в голосе, что задал его, и не было никакой враждебности. Просто мне стало еще холоднее. И я промолчала, боясь оглянуться. Лишь пожала плечами. Невидимый собеседник объяснил, все так же доброжелательно, как маленькой: – В той, новой реальности, что родится вот сейчас, он тебя просто никогда и не встретит. Потому что не уйдет из дома Гледис... и останется жива. Они оба удивятся, конечно, когда их ребенок родится рыженьким... – Мальчик? – уточнила я хрипловато, почему-то безоговорочно веря в сказанное. – Девочка. Они назовут её Динкой. А уж соседская малышня наречет Бубенчиковой или Бубенцовой – за привычку вплетать в косу круглый и звонкий колоколец...
Я молчала, не зная, что сказать. Только сердце бухало где-то у горла, и шумело в ушах – как при падении. Я даже переступила с ноги на ногу. Но нет – земля меня держала твердо. И вот тогда я обернулась. А потом и развернулась всем телом. Он стоял передо мной. Серый. Седые волосы и борода, полотно рясы – все это было пепельного цвета. Смотрел молча, положив подбородок на скрещенные, словно оплетающие навершье невысокого посоха, пальцы. Не монаха напоминал, а скорее колдуна. Волхва с однажды виденной мной картины. Еще б филина на плечо. Я поежилась. Молчание затягивалось... Фермата. Нужно было что-то сказать. И непослушные от холода губы едва выдавили из себя: – Почему... так? – Как? – Он не удивился вопросу. Лишь хотел уточнить оный. И я дернула себя за косицу. Звякнул бубенчик. – Его дочь... она станет мной? Почему? Старик легко шевельнулся, выпрямляясь. Серые глаза насмешливо прищурились. Он неторопливо коснулся своего лба. Губ. Груди на против сердца... и мои щеки жарко вспыхнули. Запульсировали, наливаясь кинувшейся в голову кровью: – Мой ум, моё дыхание, моё сердце... – Конечно. – Кивнул он. – Такими словами не разбрасываются, девочка. Ты отразила его. Как и всех, для кого Танцевала. Он стал частью тебя. Ты - частью его. Все уходят, говоришь? Да нет. Все остаются. Тут... – и он еще раз коснулся лба. Губ. Ткани рясы над грудиной. Медленно. Словно давая мне время осознать. – Остаются… забывая? – Просто расходятся дороги, вот и все. Но в людях продолжает жить частичка тебя. Твои слова и мысли, взгляды и поступки. А может и просто – тепло твоей ладони. Или одна-единственная улыбка. Каждому ведь было нужно разное. Ты приняла их и отразила. Они увидели себя – и изменились.. Ты – зеркало, на котором слой за слоем накапливаются новые и новые изображения. Душа твоя растет ими. Ведь изменить можно лишь себя. А как сделать другого частичкой себя? Только приняв и полюбив. «Бог есть любовь», ты помнишь? Чем же расти душе, как не любовью? – Любят... ведь одного... – выдавила я из себя. Не то, чтобы мне хотелось спорить. Но ведь это так! Любят – одного. Самого-самого своего. Единственного. – Да правда ли? – ехидно изумился старик. – А маму-папу не любишь? Друзей? Детей своих - любить не собираешься? Ведь – только одного? Скажу тебе еще, по секрету… Никогда, даже в этом, сказочном мире, не исполнялись ВСЕ желания. Башня лишь сделала ясней главное: исполняется, когда просишь – не за себя. Когда всей душой пожелаешь – для другого. Когда готов отбросить сомнения и пойти против чужих мнений. Когда готов вложить в просьбу… свой ум. Свое дыхание. Свое сердце. Понимаешь? Я молчала, опустив голову. Рассматривала узоры инея под ногами. Шевелила носком сапожка травинки. Мысли в моей голове водили хороводы, вертясь и даже тихо звеня. И не было среди них ни одной дельной... – Ну да поймешь еще. Легкая старческая ладонь легла на мою макушку, качнула туда-сюда опущенную голову. Погладила по волосам: – Я, Бог Сомнений и Исканий, говорю тебе: твое место отныне занято в этом мире, девочка. Ты отдала часть себя. Твоя награда велика: двое, а может и больше, останутся жить. Однако велика и твоя плата: ты покинешь наш мир. Ты же знаешь, что я всегда беру плату, меняя чужие Пути? Я кивнула. Я знала. Эрих заплатил своими сомнениями и страхами. А я – вот так... сон таял, превращаясь в легкий дым. Уходил. Последний раз звякнул в моей косице бубенчик. Было до слез обидно и горько. Но как спорить со своим же сном? Не выйдет...
Стоит ли говорить, что проснулась я хмурой, как осеннее небо? Нехотя встала. Нехотя умылась. Там, в мире сна, осталась маленькая Динка. Мой двойник. Остались Эрих и Гледис. И вот как так? У меня не выйдет ничего узнать о них? Ничего-ничего, совсем? Какая-то мысль не давала покоя. Намек на выход. Толкалась в пальцы – словно там, под кожей, жили бабочки. Мне почему-то хотелось сесть за компьютер. Набрать свой самый первый сон. Рассказать о башне. Да так рассказать, чтобы любой, кто прочтет, словно побывал там. Вместе со мной. И, заваривая чай, покачивая в ладонях горячий и тяжелый чайничек, я вдруг все поняла. Выйдет! У меня все выйдет! Не звезды слушала Гледис, а свое сердце. И оно говорило ей о том, чего еще не понял разум. Так рождаются стихи. И если где-то там, во мне, ставшие частью меня, по-прежнему живут и Эрих, и Гледис, и маленькая Динка, значит, нужно суметь услышать своё сердце, тогда я узнаю их историю. Поймаю ее, набирая рождающиеся строчки. Подарю… Кому? Ответ пришел сам. Так естественно, как приходит все настоящее. Да тому, к кому мне давно стоило прийти. Тому, кто может научить меня переплавлять услышанное не в Танец, но в строчки. К тому, кто уже научил заваривать чай. Это невежливо – вот так, неожиданно, свалиться человеку на голову? Это неправильно – нагрянуть в редакцию и потребовать адрес? Это некрасиво – навязываться в ученики к тому, кто и не думал предлагать обучение? Плевать. Бог Сомнений и Исканий, ты слышишь меня? Я, Динка Звягенцева, начинаю игру!