Динка
Я лежала в норке из одеяла, плотно зажав коленями сомкнутые ладони. Просто вот неподвижно лежала, и ощущала, как мне тепло. Очень тепло. А еще мне было темно. Потому что свет не горел, а за окном давно сгустились сумерки. А еще мне было очень тихо. Потому что дома я была одна. Так было тихо, что я свободно могла заплакать, не боясь ненужных вопросов. Зарыдать в голос, захлебываясь и по щенячьи подвывая. Могла. И, если честно, очень хотела. Только у меня не получалось.
Так что я лежала тихо-тихо, сама по себе. А плачь жил где-то внутри, в той бездонной дыре, что принято называть душой. Тоже – сам по себе. Рвался наружу, бессильный и обиженный. Молчаливый. Плачь "в сухую". Потому что глаза даже не намокли. Наоборот, казались припорошенными мелкой пылью – так, что чесались веки и предметы в комнате виделись нечетко. Я, наконец, догадалась мигнуть. Стало чуть легче. Но приоткрыть губы для всхлипа я даже не пыталась: они казались не то что склеенными – сросшимися. Были неподвижными и тяжелыми, как и все тело. Пошевелиться – немыслимо...
Лежала я так уже давно. И, в общем, понимала насколько это глупо. И ощущала, как ускользают капельками дождя, что шуршал за окном такие драгоценные минутки свободного времени. Тратятся впустую. Можно ж было бы встать и сплести, наконец, "ловца снов" – я давно собиралась, и были куплены нитки, а узор – тот просто стоял перед глазами! Настолько четко виделся, что я уже почти решила встать... но не шелохнулась. А еще можно было сесть за комп и постучать по клавишам – закончить, наконец, давно начатую сказку. Или пойти на кухню и испечь шарлотку. Или растянуть на подрамнике оставшуюся от новогоднего костюма Иванчика подкладочную ткань и нарисовать вечерний город-кошку: попробовать свои силы в батике я тоже собиралась уже давно...
Многое было можно. Но я лежала. И казалось мне сейчас, что ничего в этом мире не имеет смысла. Вообще ничего. Никакого смысла. Зачем "ловец снов" и батик? Кто будет читать сказку и лопать шарлотку? Задумывалось это все для Иванчика, а он... все. Я не знала, какими словами объяснить это «все». Три дня нет ни звонка, ни СМС – это что, повод для вот такой, отчаянной, тоски? Повод думать, что он меня забыл? И больше не придет? Да нет, наверное, заглянет еще не один раз. Только он все равно уже УШЕЛ. Уже не со мной. Уже не МОЙ. Так всегда случается, если окончен Танец. Всегда. Так же неумолимо, как неумолимо наступление полночи или рассвета. И так же неуловимо... Все еще хорошо, а я уже знаю – все. Закончилось… вот с этим человеком – завершено. Танец, кусок совместной дороги, не знаю что еще, но – точка. А та часть души, где это все жило вот только что, не может смириться. Не согласна. И болит. Той странной болью, что рождает внутренний плач, оставляя глаза – сухими.
Наверное, я задремала. Измотанная беззвучными болью души и напряжением в неподвижности застывшего тела. Наверняка даже. Хотя мне и казалось, что я продолжаю слышать, как стучит в окно дождь и тикают в нервном ритме лихорадочного пульса горячечного больного настенные часы. Но вместе с тем перед глазами заметалось прозрачно-рыжее пламя костра, а на плечах, грея, лежали горячие пальцы.
Эрих... Ты ведь тоже уйдешь, так зачем? Танец почти закончен, но ты не хочешь наступления рассвета. И сон с костром держит меня в плену которую ночь! Сначала я старалась длить эти сны, не хотела уходить из них. Потом… что-то изменилось. Точней – ничего не менялось. Ночь, рыжее летучее пламя, пальцы на плече и осторожное, затаенное дыхание у щеки. Статика. Словно сидящий рядом был не в силах отказаться от найденного тепла и отступить назад, но и что делать дальше – не знал. Грел... и грелся. Оттаивал душой? Заращивал раны? Я не знала, что именно происходит в нем сон за сном. Просто мир замер. Но сейчас я была слишком зла на всех, включая себя, чтобы размякнуть от чужого тепла. Я не хотела этого сна. Я хотела встряски, взрыва, слов, действий – чего угодно.
Эрих... Что ж тебе надо-то на самом деле? Ты же кого-то искал, идя к башне? Почему это вдруг стало неважным? Потому что появилась я? Значит, ты бросил, ты предал этого кого-то. Или себя самого. Ушел. А ведь, может быть, был нужен! Я потянулась невидимыми нитями души – куда-то туда, к чужой душе и к чужой боли. Не ведая, зачем и что делаю, живя сейчас лишь своей болью и интуицией. Эрих! Кто там, в центре твоей души? Покажи... отдай! Танец должен быть завершен.
Звякнул бубенец в косице. Пальцы привычно зажали его. Я полностью перешла из яви в сон. Знакомая легкость Танца наполнила тело. Я обернулась, вглядываясь в карие, вдруг ставшие такими мягкими и беззащитными глаза. Напряженно вглядывалась, сама ощущая, насколько резок и требователен мой взгляд. Мужчина вздрогнул, подался назад. Но я уже нашла. Уже скользнула в его тайну – словно провалилась в еще один, новый сон. И на миг мне показалось, что это я сама – в нем. Горестно рыдаю, стоя на коленях у постели грузной старухи. Уткнувшись лицом в ее, уже неподвижную, но все еще теплую руку. Потому что вопль (пусть и придушенный слезами, но именно вопль) был мой. Именно тот, что жил сейчас внутри меня-спящей (замершей, тяжелой и неподвижной) и внутри меня-танцующей (той, которой сейчас и вовсе не было – лишь легкость странная, да чужой сон у глаз)…
– Все уходят, мама! Все, кто нужен, всегда! Вот и он ушел!
Я бы вздрогнула… если бы я была. Но сейчас я стала воздухом, светом, самой болью, что наполняла эту комнату. А девушка всхлипнула, почти задыхаясь, и продолжала, не в силах молчать:
– Он побоялся, да? Молвы да пересудов не захотел? Потому что я нарушила, да? Нарушила заповеди богов, не смогла быть ему только другом! Я сама звала беду, мама! Как ты была права, а я не поняла тогда – словно ослепла! Я сама, сама все сделала! Я же понимала, что дурно, что нельзя! Почему же я сделала? Потому что он умел слушать и понимать. Потому что первым был, кто мой дар не осудил, а разделил? Потому что его глаза… он так похож на Вас, мама! Я всегда любила Вас, и я молвы не побоюсь.
Голос девушки неуловимо изменился. Она больше не жаловалась. Выпрямилась, растирая слезы по щекам. И теперь стала настойчивой, уверенной. Знающей: она делает то, что должно. И вместе с тем в голосе проснулись нотки нежности и горечи. Не той боли, что рвалась только что, словно дикий зверь – не разбирая дороги…. иначе.
Теперь все было под контролем разума и одновременно по воле любящего сердца. Рука переплелась пальцами с ладонью старухи. Щека прижалась к морщинистой коже. Не подранок больше, не брошенный щенок – девушка казалась воплощением нежности и любви:
– Тяжко Вам, значит пора нам прощаться. Я провожу... провожу и уйду. Отсюда. От него. От всех. К Башне... Чтобы стать собой, чтобы стать нужной…
Я слушала и смотрела, а что я еще могла – невидимый наблюдатель? Ни подсказать очевидное – что вот этого и не хватало Эриху. Осознания: «я прав, и должно только так». Того самого права, что дает… лишь любовь. Не любил. Был влюблен, увлекся, захотел согреть свою душу чужой – что угодно, но не любил! Никак я не могла ей этого сказать. Да она и не услышала бы – даже если б мой голос и смог родиться тут, в ее мире. Так что ничего я не могла. Ни помочь ее рукам не дрожать, когда пузырек коснулся губ старухи. Ни защитить, когда в комнату неуловимо быстро и тихо вошел мужчина, так похожий на Эриха...
Теперь я знала, о ком говорила ему тогда, в начале танца. И в чью именно могилу он не посмел кинуть горсть земли – первым. Побоялся? Или не захотел нарушать привычное течение жизни? Уютное и устоявшееся, как разношенные тапочки. Кем бы ни была для него эта девушка, она не стала причиной для вспышки, для протеста. Ни при жизни, ни после смерти. А что башню искать пошел – так это совесть успокоить: «Я сделал все, что мог». Он же... не хотел ее найти на самом-то деле. Нет, Башню – хотел. Но Гледис он хотел всего лишь забыть. Чтобы перестала саднить в душе, как застрявшая заноза.
Осознание это выбило меня из чужого сна, и перед глазами опять возникло пламя костра – отражением в чужих глазах. Я смотрела в них долго… С чем бы ты не смог совладать – со страхом ли, с привычкой ли «жить, как все», или просто с огнем в свой душе, что заставляет твои чувства вспыхивать быстро и ярко, но так же быстро и прогорать – не мне судить тебя. Я твой партнер, твое зеркало… но все мы можем отразить лишь то, что уже и так есть в нашей душе. И не потому ли мне так плохо без Иванчика, что я тоже привыкла греться другими людьми? Загораться ими? И так же пуста – без них? Спасибо тебе, что дал мне понять это.
Но танец окончен, и, может быть, впервые уйду я... а не от меня. Ты красивый, мой все еще партнер. Как может быть красив ливень, пламя костра, как закат над морем. Ты очаровываешь – как и они. Завораживаешь даже. Но боль-за-себя – не то, что способно привести к Башне, уж извини. Построивший ее давным-давно был болен кем-то другим, не собой. И, открывая Ищущим дорогу в иные миры, к их мечте, он просто ждет, что кто-то поможет и ему. Догадается позвать за собой. Выведет в мир его собственной мечты и его собственной боли. Я вдруг поняла это так четко, словно всегда знала. А еще поняла, что Гледис могла бы помочь Серому Монаху. А вот Эрих – нет. И башня не появится. А мне пора просто сказать об этом и завершить танец. И я бы сказала, честное слово! Но тут дверной звонок «по ту сторону сна» заколотился быстро и беспокойно, как пойманный стаканом жук...
– Ты… – это все, что я смогла сказать стоящему на пороге Иванчику. И тут же случилось стыдное. Предательски задрожал подбородок, горло перехватило, а глаза намокли. Плач, что рвался из меня три дня, нашел, наконец, дорогу наружу. И именно тогда, когда выпускать его было никак нельзя!
– Угу, – он кивнул чуть удивленно и отодвинул меня плечом, просачиваясь в прихожую. Глянул исподлобья, стоя, как журавль – на одной ноге. Пытаясь развязать затянувшийся на кроссовке узел: – Ну, ты чего? Ушла тогда куда-то... а мне отец позвонил, что Майке плохо – я и побег домой. Да сейчас-то уже все обошлось, эй, не реви! Да что такое с тобой?
Майка была не самой младшей в этой шумной семье. Но слабенькой, болезненной. На нее вечно сыпались всякие болячки, и Иванчик стоически сидел с сестрой – на матери итак была несносная пара близнецов самого малышового возраста, а отца девочка почему-то сторонилась.
Вытирая слезы тыльной стороной ладоней, стряхивая их, обильные и неудержимые, на пол, я призналась, проваливаясь в стыд, как в горячую кашу – до жарко полыхнувших ушей и щек:
– Я думала, что ты ушел… совсем. Потому что Танец... ну... все.
Иванчик знал о том, что такое Танец, и знал, что бывает после – так получилось, что ему, младшему, я рассказывала все. Совсем все-все мысли. До донышка. Он разогнулся. Медленно и сосредоточенно пяткой спихнул-таки с себя кроссовку. Потом посмотрел на меня, наклонив голову к одному плечу… Затем – к другому. Очень буднично сообщил:
– Не все уходят… дуроч.. эээ.. глупая ты, вот, – и засопел, ковыряя пол ногой в дырявом носке. Но глаз не отвел. И я не посмела сказать: «все». Я просто поверила ему.
Мы опять пили чай на кухне. Пахло корицей и ванилью. А еще – яблоками. Уютно так. Что-то этот запах все время напоминал мне, но я старалась не замечать «намеков» памяти. Только иногда брала в ладони чайник. Словно просто так, в задумчивости. Покачивала его, давно заваренный, чужим, заемным движением. Движением, которого никогда не видела, но которое – знала. Знанием Танцующей. И говорила, говорила, говорила… А это было не просто, между прочим. Слова вовсе не хотели выплескиваться в свободный рассказ, как это бывало обычно. Они застревали в горле, с трудом протискивались сквозь губы, они просто не шли. Я по нескольку раз пересказывала одно и то же – и понимала, что вру. Нет, не обманываю. Но вру. Слова становились ложью, как только переставали быть мыслями. Что-то ускользало от меня, оставалось не понятым. И Иванчик почуял это мгновенно, как вообще чуял все. И всегда. Я видела по его глазам, что и в нем живет рассказ – просится на волю. Что ему есть, что выплеснуть. Но он ждет, пока меня отпустит вот эта, нынешняя забота – не хочет говорить, пока я не буду готова услышать. Значит, за эти три дня случилось что-то важное. Но я не успела спросить, что именно. Потому что Иванчик покачался на стуле, ставя тот на две ножки и балансируя так по несколько секунд, потом с грохотом вернулся в нормальное положение, смел в ром крошки от наскоро сооруженной шарлотки, и заговорил:
– Что-то не так. Что-то не правильно… – он был задумчив и тих. Он был сосредоточен. – Весь смысл твоего сна – никому не ставший нужным Танец? Уверена? Ты отразила человека... и что? И все? Он оказался трусом – и ты сбежала?
Слова падали тяжело и неохотно. Смотрел Иванчик только в стол, а не на меня. Упрямый весь, и напряженный – словно натянутая пружина. И уж совсем нехотя он выдавил из себя фразу.
– А как же вот это? – и он коснулся рукой своего лба… губ… груди. Медленно. И я опять поперхнулась стыдом вперемешку с чаем. «Мой ум. Мое дыхание. Мое сердце». Иначе говоря – вся моя жизнь на эту вот, конкретную, короткую минуту. Но разве минута ничего не стоит? Раз так было для меня – значит человек, что сидел напротив у костра, смог вызвать это ощущение? Значит не пустышка он, не мираж, не показался мне? Просто все сложней. Как и всегда бывает в этом мире. А Иванчик продолжал – в такт моим мыслям:
– Это для тебя прошло несколько ночей и дней. А у него от этого твоего жеста и до взгляда в глаза – и минуты нет. Сейчас он наверно пытается понять – что случилось? Почему ты так изменилась, за что ему этот взгляд? Но... – и мальчишка вновь покачался на стуле, опять грохнув ножками о пол. – Но главное даже не в том. Пусть трус, пусть ошибся, пусть не любил, пусть побоялся молвы. Но искать-то пошел? Может, ты не права? И не забыть ее он хочет, а понять себя? Человек часто бывает виноватым. И нужно, чтобы было, кому его простить и принять – и такого. И виноватого, и неправильного. Тогда найдется путь дальше.
– Путь дальше… – машинально повторила я.
И так же машинально опять взяла в ладони чайник. Качнула. Среди книжек того забавного человека, что никак не забывался мне, была одна, название которой толкнулось сейчас в память, как толкается под ладонь желающая обратить на себя внимание кошка: «Путь в прошлое. Мастерская Хроноса».
Я не читала этой книги… но я помнила рисунок. Не икону, нет. Просто рисунок. Бородатый суровый человек смотрел с него требовательно, но и терпеливо. В его руках были песочные часы – и он был готов ждать твоего решения. Но только пока сыплется песок. А за плечами угадывались крылья. Промедли с ответом – и они хлопнут, забьются в воздухе, унося надежду. Хронос… бог времени.
Был ли такой бог там, в мире моего сна? А какая разница? МОЕГО же сна-то. Не был – так будет. Бог, что может показать путь в прошлое. Отвести к тому мигу, когда еще была жива Гледис. Я сжала пальцами виски, стараясь удержать, умножить, укрепить в себе догадку, что стремительно становилась уверенностью, – Башня появится. Если только… если я найду верные слова. Если правильно завершу Танец.
Эрих
Да, время исчезло. Или он потерял ему счет. Рыжее пламя костра завораживало так же, как рыжие блики на кудряшках и затаенное дыхание девочки-девушки рядом. Дыхание, которое не слышал даже, а лишь ощущал лежащими на ее плече пальцами – по едва заметному шевелению этого плеча, без которого можно было бы решить, что рядом с ним не живой человек, а кукла. Правда, куклы не могут быть такими теплыми. Даже почти горячими… Уж не жар ли у нее? Мысль скользнула по краю сознания и тут же ушла. Он смотрел на склоненную голову, на пушистую макушку и пытался понять, представить: о чем она думает, замерев под его рукой? Как и он, о том, что скоро рассвет, и, закончив совместное дело, они больше никогда не увидят друг друга? Или о том, что вот – смогла, победила? Потому что это и впрямь было ее победой – он больше не мог считать ее вещью, живым ключом, что откроет ему путь. Она стала партнером. Или… нет? Разве партнера хочется прижать к себе, уткнувшись носом в макушку? И сидеть, сидеть, сидеть – вдыхая запах волос, в твердой уверенности, что весь остальной мир подождет, пока ты насытишься живым и пушистым теплом под руками?
Он вздрогнул, слегка отстраняясь. А как же Гледис? Ведь Танец был начат, чтобы найти способ отомстить за нее… если уж нет возможности вернуть ее. Как он жалел о той своей слабости, что заставила тогда бежать! Не Глэдис он стыдился и не своего увлечения ею. Просто не понял еще до конца, на что готов пойти сам, на что готова она. Не знал, куда сделать шаг – вперед? Назад? Не хотел раздора в семье. Верил, что Разг тоже любит! Боли не хотел – брату. Тому, кто в детстве всегда выручал, вытирал нос и заслонял в драках – собой. Ошибся. Немыслимо, непростительно ошибся. Просто не понял вовремя, что вовсе не тот человек уже его брат. Привычка мерить по себе. Он-то не изменился, так и оставался где-то внутри себя мальчишкой. Мотался по свету, искал приключений. Домой возвращался как в крепость – надежную, не смеющую меняться. Чтобы отдохнуть. И пропустил непонятно когда что-то очень важное. Что-то такое, что изменило Разга изнутри. Или… не изменило? Или просто неумение прощать жило в брате всегда? Исключение он дела лишь для своих?
Пальцы Эриха продолжали касаться тонкого плеча. Но он уже не ощущал чужого дыхания. Пытаясь хотя бы мысленно найти ту ниточку, которая позволит размотать клубок сомнений, понять себя, понять брата. Ее-то он понял, жаль, что так поздно… чего же он хочет? Чего ждет сейчас? Что скажет серому Монаху, о чем попросит? Подарить дорогу в город, где живет двойник Гледис? Совсем она, только «не в этой жизни»? Без Разга, без проблем? Просто живет и тихо ждет его, Эриха. Памятью души зная, что нужен только он? Бывает так? Или он, Эрих, мести хочет? Наказания тому, кто возомнил себя и судией, и палачом? Или искупления своей вины – вины бросившего? Но… как это можно искупить? Ис-купить… заплатить? Купить свою вину, чтобы можно было простить ее? Но разве можно прощать – сам себя? Да и разве прощения он хочет? Разве от боли избавиться и вины? Нет? А… чего? Чего же он хочет-то, в конце концов?
Мысли запутались окончательно, и он машинально сгреб в охапку ту, кого совсем недавно посчитал своей путеводной нитью. Просто потому, что не хотел сейчас быть один. Устал он быть один. Поддержка была нужна. Живая душа, которая поймет. Осудит или простит, но – поймет. И через ее понимание, отразившись в нем, может быть, он сумеет увидеть и путь…
Девчонка шевельнулась под руками, колюче растопырила локти. Вскинула голову, вглядываясь ему в глаза. Так вглядываясь, словно все знала о нем. И не просто его историю, но и сами мысли! Эрих ощутил мгновенное и острое, как укол, желание спрятаться. Сбежать. Закрыться. Но остался сидеть, давая ей увидеть все, что хотела. Даже не пытаясь понять, что именно происходит. Просто – открываясь. С безнадежным пониманием, что она сейчас вот просто встанет и уйдет. Потому что он трус, а трусов не прощают… Так началась еще одна вечность. Сменив невесомое тепло, пришел обжигающий холод. И длился, длился, длился… Дольше положенного времени. Фермата…
Но закончился и он. Оборвался. Потому что она правда встала, шагнув прочь. Потом остановилась. Обернулась. Качнулась к нему. И вновь – прочь. Глаза стали растерянными. То есть буквально – растеряли ту злую решительность, что плескалась в них только что. И, наконец, она запрокинула лицо к небу. Ничем это не напоминало то, что делала Глэдис. Ни малейшей ритуальности или… Танца. Она просто вглядывалась в небо над головой. Словно ответы на все их, ставшие общими, вопросы и сомнения, могли быть написаны там. И заговорила она иначе, чем Гледис. Та спешила рассказать строчки, что приходили от звезд, а эта говорила с сомнением, медленно. Словно только-только научилась читать, да и то – по складам:
Я звездное небо молю: «Помоги!»
И взглядом цепляюсь за струны созвездий.
Что делать мне дальше? Какие шаги?
Спешить? Или ждать от фортуны известий?
Весы не помогут – давно я пропил
Закон равновесья. Хоть сердце не радо,
Я Лебедя в небо из рук отпустил.
А с Лирой не дружен, Короны не надо.
Стрелец – ты укажешь начало пути?
Ведь ты же на нем! И зовется он «млечным».
Я знаю, он может к себе привести.
Вот только не вышел бы путь бесконечным!
Он слушал, тоже устремив взгляд к небу. И казалось: тихо звенят линии, что мы сами дорисовываем себе, связывая звезды в причудливые рисунки. Словно и вправду – струны. Ничего нового девчонка ему не открыла – лишь озвучила его же собственную нерешительность. Путь… к себе? А зачем ему к себе-то? Разве это что-то изменит, если он поймет себя?
– Млечный путь – смешное и глупое название, – он сказал это просто так. Лишь бы разорвать тишину, что повисла, едва отзвучал ее голос. – Причем тут молоко? А? – нотки горькой насмешки скользнули в голос. Все было бесполезно. Или казалось бесполезным. Ответов не найти…
– Говорят, Древние называли его иначе.
И голос ее был насмешлив иначе. Звучал со спокойной ехидностью. Словно он был нерадивый ученик, что мнется у доски и не видит очевиднейшего ответа. Хоть ему уже давно и подсказывают с задних парт.
– Как?
Ему и вправду вдруг стало интересно. Неожиданный и острый интерес. Так просыпается аппетит. Вдруг, во время затянувшейся болезни. Говоря о том, что организм справился. И хочет жить. Откуда она знает о Древних? Это же… закрытые знания! Для избранных… или – для Ищущих тоже? Он повернулся к ней и повторил, потому что она молчала. Настойчиво повторил, с нажимом:
– Как?!
– «Река времени».
– Река времени…
Он ощутил сам себя – эхом. Настолько глухо прозвучал голос. А мысли в голове рванулись бешеной каруселью. Он снова поднял глаза к небу. Звенящие тонкие линии вырисовывали для него одного новое созвездие. Созвездие Песочных часов.
– Великий Хронос… – слова прозвучали с безмерным удивлением, и в голосе больше не было нерешительности. Словно сложилась под пальцами мозаика – и вместо россыпи разноцветных стекляшек появилась яркая картинка-витраж. Сказочная и манящая.
Пальцы Эриха нырнули за ворот рубахи. Сжали серебристый кружочек. Это не было принято, но и не осуждалось. Правда, считалось, что только мальчишкам уместно было таскать «окошечки» – небольшие амулеты на мелкую удачу. Мужчинам такое не полагалось. Но Глэдис все равно подарила ему – словно предвидя, что уйдет. Серебряный овал с тонкой гравировкой: бородатый человек с песочными часами и крыльями. Хронос… Бог времени, что и богом-то не признавался. Так... Напоминание, что «все пройдет». Сказка о том, что время можно повернуть вспять – как раз для таких «окошечек»... И вдруг он понял значение этого названия! Иконы – окна в дома богов. А это – окошечки. Маленькие… Пальцы рванули цепочку. Но света костра не хватало, чтобы рассмотреть мелкий рисунок. И вот тогда он пожелал рассвета. От всей души – неистово. Так пожелал, что словно в ответ где-то в ветвях тонко и звонко засвистала птица.
Темнота неба серела… Но там, где ветви деревьев расходились и до горизонта простиралось комкастое, перепаханное поле, начал сгущаться комок темноты. Рос… становясь плотней и весомей. Пока не стало казаться, что она стояла тут всегда – столько незыблемости было в тяжеловесных очертаниях. Одно слово – Башня.
(Послесказие следует)