Люди меняются. Это непростой процесс, требующий переосмысления предыдущего опыта с новых позиций. Если мы можем сказать, кем были прежде, обозначить границы и свойства этой личности, значит, она уже ушла в прошлое. Полезно оглянуться и увидеть отринутые воплощения. Множество несбывшихся вариантов. Но почему от них пришлось отказаться?
Вы читали «Путешествие на Запад»? Там ближе к финалу есть такая сцена: герои пересекают священную реку, что отделяет их от обители Будды. И переправляясь через неё, видят, как плывут по ней их собственные трупы. Только сплавив прошлое по реке, можно рассчитывать на то, что мы придем куда-то. Иначе мы так и останемся на одном из берегов. Но взглянуть со стороны на свой труп, заглянуть в его остекленевшие глаза тоже полезно. Занимаясь этим, мы лучше понимаем себя, лучше осознаем то, чего мы хотим на самом деле и куда на самом деле движемся.
Бывают дни, когда все эти трупы окружают тебя, будто рождественские призраки. Являются безмолвно один за другим, и я вижу в них иные альтернативы, иные возможности. Я вижу в них того себя, кем я мог бы быть, но не стал.
Обыватель
Первым ко мне пришел жлоб-обыватель. У него был пивной живот, квартира по ипотеке и иномарка в кредит. Единственной его радостью были две вещи: поездки за границу и покупки в интернете. Ну и пьянки по пятницам в компании таких же коллег-обывателей. Весь остальной мир его мало интересовал, даже на улицах своего города он чувствовал себя неуютно, стараясь отгородиться от мира вещами: машиной, экраном смартфона, музыкой в наушниках и даже мыслями. Нет, не мыслями – мелкими мыслишками о том, что бы ещё купить, и куда бы ещё поехать, чем бы ещё похвастаться. Я реально видел эти мысли: сквозь его разбитый череп они копошились шевелящейся массой, будто трупные черви.
Впрочем, у меня было мало шансов им стать. Слишком я был книжен и оторван от жизни. Слишком погружен в фантазии и внутренний мир. На это наложилось неумение общаться с людьми и неумение дорожить теми связями, что были, нежелание поддерживать какие-то контакты с полезными людьми. Все эти недостатки спасли меня от превращения в обывателя. Правда, этот мертвец самый живучий. И даже сейчас я часто чувствую его смрадное дыхание на своей спине. Он всегда где-то рядом, потому опаснее всех остальных.
Музыкант
Когда обыватель исчез, появился музыкант. Он был куда симпатичнее – астеничный, с тонкими нервно барабанящими пальцами. Он играл на гобое, работал в местной филармонии, совмещая это с преподаванием в консерве и какой-то музыкальной школе. Первая работа ему нравилась, хоть и дирижер был откровенным мудаком и платили нищенски мало. Вторую работу он терпеть не мог, поскольку не имел склонности к учительству. Эти глупые маленькие люди вечно все делали не так. И ладно, если бы не занимались дома или не имели способности к музыке. Они ещё постоянно ломали трости из французского тростника, неаккуратно обращались со своими инструментами, постоянно теряли партитуры. И самое важное они его ни во что не ставили, смеялись у него за спиной, короче платили ему той же монетой. Ещё он не мог нормально слушать музыку. Он мысленно тут же выделял звучания отдельных инструментов, мог сразу сказать, что ударник лажает, или что-то не так с басом. Но услышать и оценить композицию в целом, он не мог. Потому мир, во всей своей гармонии и целостности постоянно ускользал от него, представлялся просто отдельными мотивами, отдельными мелодиями, которые сливались не в единое звучание, а какую-то какофонию.
Как в случае с обывателем, я рано избавился от этого трупа. Когда я закончил музыкалку, то понял, что это не мое. Чем больше я занимаюсь музыкой, тем больше её ненавижу. Чтобы спасти музыку в себе, мне нужно немедленно перестать быть музыкантом, стать просто слушателем. Да и преподаватель был убежден в том же самом. Слишком я был ленив и слишком неловок. Слишком несистематичен. Был тем маленьким неприятным существом, которое вечно все ломало и не хотело заниматься. И музыкант ушел. Хотя я иногда вижу его несуразную тень, когда прохожу мимо живого оркестра или слышу его легкий вздох, когда в книжном наугад открываю книгу с нотами.
Графоман
Когда музыкант исчез, пришел графоман, покрытый тиной и водорослями. Разбухший — настоящий утопленник. При жизни он был довольно смешной парень. Он постоянно что-то писал, иногда даже не в текстовом редакторе, а сразу на сайте, где публиковался. Грамматических ошибок он не допускал, зато тексты были сплошь усеяны ошибками синтаксическими и стилистическими. Но это не важно. Главное же – идея! Впрочем, и идеи почему-то в этих текстах хромали, слова были нанизаны даже не на какую-то единственную мысль, а превращались в виньетку. Поскольку эта виньетка, будто тонкая проволока, не выдерживала тяжести слов, текст гнулся, и, в конце концов, разваливался в набор букв. Но графоман не замечал этого. Какие-то отдельные находки, довольно слабые, казались ему признаком его гениальности. В этом же его убеждали рецензенты на сайте. Писали они односложно, вроде «Мне нравится» или «Ты молодец». Но и этого было достаточно для значительного повышения самолюбия. Правда, те графоманы, мнение которых было для этого трупа важно, его тексты игнорировали. Может, даже и не читали. Они неумеренно хвалили друг друга и никогда кого-то ещё за пределами их небольшой тусовки. Впрочем, чтобы заслужить похвалу от тех односложных рецензентов, нужно было неустанно работать, отслеживать их тексты и тоже писать им «Понравилось! Пишите ещё» и все в таком духе. А ещё нужно было постоянно писать что-то новое. Ведь, шанс получить хоть какой-то отклик есть ровно в тот момент, пока текст висит на главной страничке сайта в новинках. Как только его вытесняют оттуда другие графоманы, он снова выпадает в безвестность. Потому жизнь его была похожа на жизнь наркомана. Очередной текст, как доза, мучительное ожидание откликов, болезненное самолюбование на свой виртуальный профиль, депрессия, новый текст. И так бесконечно.
От этого трупа избавиться было весьма нелегко. По крайней мере, я не справился без посторонней помощи. Я сдружился на одном сайте с амбициозным начинающим писателем. И он приобщил меня к нормальной литературе и дал примерное представление об истинной цели любого творчества. Мы давно с ним не общаемся, но я благодарен ему до сих пор. Он сам того не подозревая, вытащил меня из глубокой трясины. Иногда на заросшей ряской поверхности можно увидеть вздувшийся пузырь, который бесшумно лопается. Это труп графомана передает мне привет с илистого дна.
Писатель
Следующим пришел писатель. В самом деле, он не так уж и отличался от графомана, кроме нескольких нюансов. Он старался вкладывать в текст какую-то идею, если её не было, то старался всячески притянуть её за уши. Ещё ему не хватало живой человеческой фактуры, потому он жадно наблюдал за людьми на работе, в транспорте, во время вечеринок. И подобно старухе-старьевщице собирал в свой блокнотик какие-то зарисовки из жизни и свои собственные афоризмы, которые несомненно пригодились бы в рассказе или повести, а то и романе, длинном и плоском, как меч Карла Великого. Этот роман был началом, кульминацией и венцом его карьеры. Победив на конкурсе в Липках, писатель был обласкан другими писателями, только более престарелыми, его книгу издали на бумаге, ему даже достались небольшой гонорар и несколько авторских экземпляров. Но больше его не печатали, поскольку публику нужно было постоянно эпатировать, заигрывать с ней и развлекать. Нужно быть в первую очередь не писателем, а шоумейкером, тонко чувствующим, как угодить потребителю. Публиковали его в только в толстых литературных журналах, которые никто не читал. Впрочем, иногда о нем писали критики, которые тоже публиковались в этих же толстых журналах. Чем это всё отличалось от графоманской тусовки, которую он некогда покинул, сложно сказать.
Если от трупа графомана было избавиться нелегко, то здесь все решило везение. Мне повезло, что мой рассказ не прошел официальный конкурс. И не потому, что там сидели бездушные бюрократы, хотя это тоже сыграло свою роль. Просто он был очень плох, тот мой рассказ. И знаете, чем? Тем, что в нём не было какой-то важной сверхидеи, того, что бы заставило читателя взять и измениться. Или хотя бы задуматься. Это была просто история, не более того. И я решил, что мне обязательно нужно наполнить себя, обрести внутренний стержень. Лишь тогда можно написать что-то стоящее. А тот блокнотик с коллекцией зарисовок и фактур я выбросил. И ни разу об этом не пожалел. Этот труп, в отличие от других, меня не беспокоит вовсе. Я сейчас, после того, как более-менее наполнился внутренне, снова пытаюсь писать. Но таким вот писателем я уже не стану. И это прекрасно.
IT — начальник
Бодрый, подтянутый мужчина, который пришел после писателя, на труп вовсе не походил. Было в нем некоторое сходство с обывателем, но взгляд при этом был гораздо более живой и осмысленный. Да, ведь, в отличие от обывателя, этот человек искренне любил свою работу. Он часами напролет готов был говорить о новинках IT, гаджетах, новых методах программирования. Он постоянно готов был сравнивать один процессор с другим, копаться в своем и чужом коде, доводя его до оптимального совершенства. Он любил слово «Эффективность». Все и вся должны были быть эффективными, с высоким КПД и KPI. В конторе, где он работал, его любили все, кроме подчиненных. Шеф тоже уважал, бывало, вызывал посоветоваться не только по рабочим вопросам. Правда, установленный оклад не повышал, зато требовал все больше и больше, вплоть до того, что IT-отдел отвечал помимо всего прочего за вкручивание лампочек в офисе. Но было веселее, чем дома. Дома была скучная рутина, ребенок, работа — единственное место, где он чувствовал себя более-менее уютно. Потому, он задерживался тут до темноты, выходил работать в выходные и требовал того же от подчиненных. Те, не выдерживали и увольнялись, потому ему постоянно приходилось искать новых. И так тянулись дни, месяцы, годы. Однажды жена от него ушла, после очередного скандала, и он больше никогда не выходил из рабочего кабинета, ведь так неэффективно куда-либо отлучаться. В этом офисе уже давно другая компания, а его кабинет новые хозяева используют как подсобку. Сотрудники боятся туда ходить поодиночке, говорят, там можно увидеть призрака. Он матерится, стучит пальцами по клавиатуре и иногда просит всех пользователей выйти из программы для проведения технических работ.
От подобной судьбы меня спасли те же качества, которые помогли не стать обывателем. Может, конечно, это выглядит со стороны, как оправдание своей слабости, но нет. Я бы мог стать кем-то подобным. Но зачем? Это помогло бы мне стать кем-то, но не собой. А значит, это ложная цель. Потому, я безжалостно убил в себе этого человека. Это было сделать нелегко. Он не сопротивлялся, не просил пощады, а просто смотрел мне прямо в глаза. Был большой соблазн опустить пистолет. Но я увидел в глазах свое возможное будущее и моя рука не дрогнула. Прощай, начальник. Мне пора на другой берег.
Игродел
Игродел был самой призрачной из всех фигур. Его сложно было рассмотреть, как следует, поскольку он был всего лишь контуром, некоторой наметкой. И его правильнее, наверно, называть гейм-дизайнер или геймдиз. Но игродел как-то проще и понятнее. Он с самого начала был попыткой сделки между совестью и зоной комфорта. Игродел был одержим одной иллюзией, которая, к сожалению, очень распространена среди людей. Речь о том, что возможно совмещать работу с творчеством. О том, что можно зарабатывать на своем вдохновении. Профессия игродела, казалось бы, образец идеального сочетания творчества с заработком. Но нет. В каком-то смысле игродел оказался реинкарнацией писателя. Писатель тоже был жертвой этой иллюзии, но в случае игродела она была более ярко выражена. Ведь с игрой можно было отбросить лицемерие писателя, который рассчитывал жить на гонорары, но тщательно делал вид, что делает это ради искусства. Игродел в этом плане был честнее и циничнее. Он давно понял, что лучшая и самая выигрышная игра это та, правила в которой придумываешь сам. Только вот он не смог выйти за рамки главной игры. Когда делаешь что-то для публики, правила определяешь не ты, а она.
Игродела мне даже не понадобилось убивать. Сама реальность подхватила этот несостоявшийся образ и ударила об стену. Он погиб, толком не родившись. Я много думал о том, как стать игроделом, придумывал концепты игр, пытался что-то кодить, рисовал схемы. Тем более, сюжеты для игр я придумывал постоянно, с самого детства. Но быстро понял, что это просто попытка убежать от себя, свернуть с какого-то более важного пути. Для меня важнее игра как мироощущение, нежели как конечный продукт. К тому же, в основе любой хорошей игры лежит все тот же хороший текст, мне не убежать от владения словом. И я пошел дальше, а игродел просто исчез, растворившись в воздухе. Впрочем, я не оставляю надежды сделать какую-нибудь игрушку для души. Нужно же поставить галочку в своем заветном виш-листе.
Житель метрополии
Когда игродел исчез, появился житель метрополии. Он тоже выглядел довольно подтянуто и моложаво, хоть и взгляд был потухшим. Особым его символом была кожаная сумка через плечо. В ней он таскал кучу вещей, от кошелька с телефоном до маникюрных ножниц, бритвы и даже зубной щетки в пластиковом пенале. А все потому, что он в любой момент был готов сорваться с места и куда-то переезжать. При таком подходе все необходимое всегда должно было быть под рукой. Под метрополией он понимал две наших столицы, которые являются своего рода филиалами Первого мира в нашем провинциальном Третьем. Но их он видел трамплином для того, чтобы покинуть эту страну и найти себя где-то там, в более счастливых странах. Если писатель с игроделом были во власти заблуждения, что можно совмещать творчество и заработок, то житель метрополии был во власти гораздо более опасной ложной доктрины. Он видел свой путь плавной линией, уходящей вверх. Всякое новое место работы он видел следующим шагом вверх. Всякое событие своей жизни, даже неудачное, он трактовал как способствующее дальнейшему росту и подъему. Мысли о том, что он будет всю жизнь прозябать в провинциальном городе, он даже не допускал. И до какого-то времени его жизнь действительно укладывалась в эту схему: каждый новый шаг приносил ему рост и подъем на очередную ступень. Хотя, под этим он зачастую понимал не творческое развитие, которое пребывало в глубоком застое, а карьерно-денежное. И потому, когда у него появилась возможность переехать в метрополию, он даже не сомневался в закономерности происходящего. Так ведь и должно было произойти. Это вполне логичный шаг в этом бесконечном восхождении к вершинам. Он просто обязан был закончить свою жизнь вовсе не в своем родном городе, а где-то там, на картинке с большого экрана.
Ещё этот шаг был важным водоразделом. Он мог оставить в прошлом не только свой город, но и прежнюю семью. Это было даже не ступенью, а вратами в иной мир. И он смело вступил в них, оставив провинцию за спиной. Казалось бы, перед ним открылось столько возможностей, но все имеет свою плату. Огромный мегаполис высасывал все его силы, все его соки, все его драгоценное время. Он долго пытался стать здесь своим, как-то укорениться, но это не удавалось. Единственной константой в этом постоянном мире перемен была только его сумка через плечо, набитая вещами до предела, потому у неё постоянно ломалась то молния, то карабин. Он кочевал по каменным прериям, меняя съемные квартиры, а жизнь его стала вечным бегом в колесе. Однажды он споткнулся и упал, а колесо продолжало вращаться, подбрасывая его тело, будто модные джинсы в барабане стиральной машины.
Это убийство далось мне тяжело. И дело даже не в том, что по обстоятельствам я покинул метрополию и вынужден был вернуться назад. Когда я это сделал, битва с жителем метрополии только началась. Он яростно метался из угла в угол. Он то умолял, то угрожал, то плакал. Он считал это недоразумением, неким сбоем, ошибкой. Этого не должно было произойти. Он не должен сейчас находится здесь. Он должен быть там, на картинке с экрана. После гнева и отрицания пришел торг, потом тяжелая депрессия. Вот с принятием дело не заладилось, после депрессии он вновь впадал в гнев, и все стадии начинались заново. И все это можно было увидеть лишь внутри. Снаружи ни словом, ни жестом он себя не выдавал. Когда его кто-то спрашивал, не жалко ли было возвращаться, он безмятежно улыбался и говорил, что нет, чего он там забыл. Внутри же он был готов уничтожить вопрошающего. И, казалось бы, не было выхода из этого порочного круга. Но тут пришел радикал. Он бросил в жителя метрополии коктейль Молотова. Тот вспыхнул и сгорел. От него осталась какая-то невыразительная черная кучка и кожаная сумка через плечо, которая издевательски скалилась сломанной молнией.
Радикал
Радикал вырос из разочарования. Из глобального разочарования во всем мире. Но прародителем его, как ни странно был писатель. Дело в том, что, приобщаясь к настоящей литературе, писатель встретил очень много хороших авторов, как наших, так и зарубежных, которые были социалистами, анархистами, коммунистами и даже нацистами. Иначе говоря, имели убеждения, и это не было какой-то позой или фигурой. Для писателя, который был воспитан в нигилистически-мещанские 90-е, это казалось чем-то удивительным и даже непостижимым. Люди верили во что-то. И может в этом корень наших проблем? Мы не верим во что-то, а значит, не способны и поверить себе. Собственно, писатель и умер от этого противоречия. Как можно быть писателем и не иметь каких-то определенных убеждений? Не иметь какого-то внутреннего стрежня? Это было первым шагом к изучению различных политических теорий и практик.
Но это было лишь началом. Сначала радикал был обычным скучающим офисным клерком. Он, устав от рутины и потеряв надежду стать писателем и жителем метрополии, просто блуждал по сети от текста к тексту. Но тексты эти становились с каждым разом все политизированее и радикальнее. Но в тот момент замученный клерк не оставлял надежды стать игроделом, чтобы триумфально вернуться в метрополию. Но тут ему попались книги Кропоткина «Записки революционера» и Троцкого «Моя жизнь». Они и стали теми самыми коктейлями Молотова, что сожгли прежние воплощения. Он понял, что жил до этого неправильно. Что он был слеп. Что все это время был наивным и глупым аполитом, которым манипулировали его злейшие классовые враги. Цель жизни вовсе не в достижении богатства, славы или уюта. Главная цель – принести счастье всему миру, освободить его от оков рабства. К счастью, радикал к тому моменту, когда осознал себя, был уже достаточно взрослым человеком, потому выразилось это не в смене одежды и атрибутики, а в поиске новых знаний и единомышленников на этом пути. Вскоре нашлись и те, и другие. Радикал вступил в небольшую организацию, целью которой было приближение Мировой Революции. Ему тогда казалось, что наконец-то после долгих лет поисков он стал собой. Он много читал, писал посты для паблика, листовки, статьи. Открыл в себе даже таланты художника и дизайнера. Впрочем, до уличных акций дело не доходило, слишком уж радикал был вовлечен в общество, слишком связывала его семья и работа. Хотя однажды он распечатал кучу листовок и пошел расклеивать. В процессе облился с головы до ног неудачно открытым тюбиком ПВА. Но миссию успешно выполнил, листовки красовались повсюду: на детских площадках, досках объявления, подъездах, стенах домов. Впрочем, на следующий день их почти все сорвали, кроме одной, которую он приклеил на старом заброшенном ларьке. Она продержалась около месяца.
Радикал очень страдал от того, что был вынужден прикидываться обычным гражданином. Он боялся, что во время Революции окажется бессилен. Впрочем, так же бессильны оказались его товарищи во время Майдана. Как и вообще переродились все социалистические государства: что СССР, что Китай, что Куба с Венесуэлой. Что-то было не так. И не только со всем миром, но и с товарищами. Они готовы были вести священную войну с такой же микроскопической организацией по второстепенным вопросам, и не обращать внимания на нечто важное, что происходит в стране и мире. Они готовы были выходить на одиночные пикеты, раздавать листовки, писать о солидарности с зарубежными пролетариями, но ничего не делать, чтобы как-то привлечь на свою сторону людей, готовых протестовать, готовых сражаться за справедливость. Для них находилась куча ярлыков столетней давности: мелкобуржуазные элементы, оппортунисты, экономисты и так далее. Не пытались они как-то поставить под сомнение свои выводы, как-то отрефлексировать теорию. Ведь это же ревизионизм! Короче, они были готовы бесконечно говорить, кидаться цитатками вождей и не выходить за пределы крепости, где они укрылись. И он постепенно привык, втянулся и остался там навсегда. Пару тысяч лет спустя их крепость нашли археологи. В одной из комнат неподвижно сидели радикалы. Перед ними были истлевшие книги, на стенах висели красные флаги, а сами они превратились в высохшие мумии, с открытыми ртами. Видимо, до самого конца спорили, считать ли французскую компартию в 40-е годы революционной или реформистской.
Меня спасло от этого как раз-таки нигилистическое воспитание в 90-е и привычка все ставить под сомнение. Однажды радикал много думал перед сном, лег спать и проснулся уже прогрессором. Радикал больше не возвращался. Он растворился, отдал себя новой личности, напитал его своей протестной энергией. И лишь наклеенная на ларек листовка все так же жалобно трепыхалась на ветру, напоминая об этом странном человеке.
Прогрессор
Как ни странно, прогрессор был гораздо радикальнее своего предшественника. Ведь, как говорил Маркс, быть радикальным, значит понять вещь в ее корне. Потому, он отбросил догмы, что его сковывали, и предложил свое видение изменения мира и свой рецепт всеобщего счастья. Прогрессор родился из радикала, но как ни странно, было в нем нечто от жителя метрополии. А именно уверенность, что человечество на протяжении всей своей истории движется поступательно вверх. А тёмные века — это временное недоразумение, перегруппировка сил перед очередным эволюционным скачком. У него осталась привычка вести споры и дискуссии. Только вопросы стали гораздо глобальнее. Речь шла о том, как изменить мир. У каждого его оппонента были свои рецепты. Один предлагал заменить деньги на электронные, другой форсировать роботизацию и развитие 3D-принтеров, третий поскорее выйти в космос. Но в отличие от споров в организации, они только помогали прогрессору в поиске новых аргументов в пользу своей теории, ещё большему развитию.
Ещё прогрессор очень любил кавычки. Он унаследовал это от радикала. Тот учился писать у классиков революционного жанра, а они очень любили кавычить текст. Это было связано с тем, что они как бы сопоставляли два языка: общепринятый с их собственным. В кавычки они заключали общепринятые фразы, как бы подчеркивая их неправильность и искусственность. Бывало так, что каждое второе предложение пестрило этими кавычками. Они были стенами, что отделяли прогрессора от остального мира. Дело в том, что он покинул стены крепости радикалов, но внутренние стены, возведенные тогда унес в себе. И они давали о себе знать даже сейчас, как в тексте, так и прочей жизни. И стены эти все росли все выше, как будто теория линейного прогресса. Незаметно для себя прогрессор оказался на дне колодца. Вокруг были стены, уходящие ввысь и лишь где-то наверху, можно было увидеть маленький кружочек неба. Он попытался выбраться, но тщетно. Он упорно полз вверх, но его ногтям нечем было зацепиться за идеальную, подогнанную кладку, он каждый раз срывался вниз. Вскоре он смирился, и чтобы скоротать остаток жизни, покрыл стены изнутри письменами своего гениального учения, очевидного и понятного только ему одному. Он не надеялся, что его найдут и признают в этой жизни. Но вдруг однажды спустится в эту шахту какой-то случайный диггер и проникнется величественностью задумки и масштабностью чужой мысли? Так он там и остался, а мир в это время жил своей жизнью, не подозревая, что его кто-то вознамерился осчастливить и кардинально изменить.
Убить прогрессора мне помогли друзья. Один друг помог увидеть иную точку зрения, не прогрессорскую. Понять, что мир в самом деле очень сложен и многообразен, и закладывать в его основу какой-то один принцип глупо. Другой друг помог мне избавиться от кавычек в тексте, и, в конечном счете, от стен, что я возвел вокруг себя. Раскавычив текст, я перестал противопоставлять себя миру, я стал учиться у него, а не пытаться его образумить. Я раскавычил свою личность и поймал воздушный поток, что перенес меня через очередную реку. Прогрессора я из жалости взял с собой, я летел, а он болтался мертвым грузом на веревке. Но буквально вчера я её обрезал. Он молча полетел вниз, я даже не услышал звука удара о землю.
******************************
И вот перед мной новый путь. Страшно! Сколько раз я переходил на тот берег и все равно, каждый раз все иначе, все по-новому. И вот я, сидя на камне, увидел свои прежние воплощения, заглянул каждому из них в глаза. И это придало сил. Такая ревизия необходима, чтобы поверить в себя и вспомнить, что именно определяет меня. Я ведь после каждой смерти не рождаюсь чистым листом. Скорее я похож на помятый лист, покрытый стертыми карандашными контурами. После каждой смены он все более грязен и помят.
Жизнь и есть черновик. С записками на полях, зачеркнутыми строками, рисунками в уголках листа. Чистовика никто обещал. Потому бояться помарок, плохого почерка или иных некрасивостей не стоит. Начисто это все перепишут потомки после нашей смерти. Если, конечно, наша черновая рукопись будет стоить того.
Я снова Никто. И это прекрасно. Только в такие моменты мы живы. Только в такие моменты мы достаточно легки, чтобы преодолеть любое препятствие. Потому, как только я пойму, кто я, смогу дать себе определение, стану Некто, я снова убью себя и без сожалений оставлю свой очередной труп при переправе через реку.