Динка
Я слышала за собой торопливые шаги. И чувствовала, как нервничает, теряя меня, Ведомый. В улыбке, заставившей изогнуться уголки прихотливо очерченных мягких губ, была капелька злорадства. Пальцы плотно стискивали звонкий шарик бубенца, гася звуки. Позволяя звякать – лишь изредка. Этой ночной погоней он сейчас платил за то, самоуверенное, прикосновение. За то, что на миг заставил меня ощутить себя вещью. Я понимала, что потом будет новый поворот Танца, и платить придется уже мне. Но я была готова к этой долгой, болезненной и увлекательной игре. Был ли готов – он?
Я проснулась. Боль, что давно и прочно угнездилась в затылке, ожила от легкого движения головы... вспыхнула, взорвалась гранатой. Да так, что пришлось тихо и жалобно застонать. Благо, дома все равно никого нет. И услышать меня – некому. Сон еще звенел в каждой жилке. Жил, заставлял вновь и вновь перебирать в голове события, детали. Я вновь начала Танец. Как когда-то давно… Теперь во сне, не наяву. Но – легче ли от этого? И смогу ли на этот раз найти тонкую грань… куда более хрупкую, чем любой хрусталь? Куда более острую, чем лезвие клинка? Помочь – ему. Не предать – себя. Или наоборот? А есть ли разница?
Говорят, есть в интернете такой сайт – «Хакеры сновидений». И есть люди, что всерьез пытаются узнать, как мы живем во снах. Особенно после того, как удается понять – да, это сон. Понять... и продолжить видеть его. Осознанное сновиденье. Можно прыгать через девятиэтажные дома, выстраивать вокруг себя любую обстановку, летать наконец. Есть люди, которые так и делают – балуются. Есть люди, которые серьезно это изучают, борясь в мире сна с «летунами» – враждебно настроенными сущностями. Я во сне просто живу.
Наяву Диана Звягенцева, 17 лет. Во снах – Динка, или Бубенчиковая, все те же 17 лет. Все те же рыжие волосы, все тот же невыносимый характер. И – Дар. Дар Танца. Умение вести других по их судьбе так, как поводырь ведет – слепого. Знать о Партнере все, что знает он сам... и то, о чем он и не догадывается. Говорят, настоящий Танец бывает лишь один. Все остальные – лишь отражения, преддверие, предчувствие его. Что ж – кажется, я нашла свой. Нашла и приняла. Я, Динка из рода Ищущих, начинаю игру!
Телефон зазвонил, как всегда не вовремя, сбивая весь настрой. Я вяло прошлепала босиком по полу, взяла трубку. И, как в плохих книжках... как в дурацких фильмах:
– Не стоит этого делать, а?
– Чччего? – горло против воли сдавило холодной рукой страха. Мир покачнулся на миг, словно дернулся дом, как шкура кого-то живого.
– Я говорю, никогда не бросай трубку больше!
– Я?! А... – переглотнув, начинаю приходить в себя. – Сударь, Вы не туда попали! – и только сказав, соображаю, насколько нелепо слышать такое (мне-то как раз привычное, само на язык выскакивающее!) обращение в наш век компьютеров и цифровых технологий.
– Ой, простите! – мужской насмешливый голос без тени раскаянья. И – скрежет опускаемой трубки.
Я еще постояла, прижимая свою к уху... слушая частые, вбивающиеся в сознание, словно капающая вода, гудки. Вот любят меня телефоны! Хотите – верьте, хотите – нет, но всегда найдут повод пообщаться и высказать свое мнение. На сей раз это звучало явным предостережением. И выход, чего уж с собой-то лукавить, был. Пара таблеток снотворного на ночь – и крепкий сон безо всяких сновидений. Бегство. Может, так и поступить? Я переступила на холодном полу, кладя трубку. Рука невольно потянулась к виску – дернуть тонкую косицу. Да тут, в нашем мире, такие не принято носить. Бубенец жалобно звякнул где-то в глубине памяти, в раскалывающейся от боли голове. Я зажмурилась. И вновь увидела карие глаза в обрамлении мягких загнутых ресниц. Холодные, мертвые глаза, словно замерзшие. Словно покрытые льдом. Морщинки, что лучились от их уголков, доказывали – они умеют быть совсем-вовсе иными. Я даже задохнулась, стискивая пальцы, представив – какими. Ну, скажите, разве любопытство – порок? Визави – взгляд напротив. Пусть сон, пусть глупость. Пусть этого человека нет на свете, и не было никогда! Ну, разве я спорю? Пусть это всего лишь мое чувство вины за детский, неумелый, не получившийся Танец (хоть и нет такого понятия тут, в нашем мире). Пусть мне пора к психиатру. Пусть будет раскалываться от боли голова по утрам, мстя за то, что и на ночь думалку оставили без отдыха. Пусть! Он еще посмотрит на меня так, как я того хочу! Я, Диана Звягенцева, начинаю игру!
Эрих
…Колокола разрывались от звона. Наполняя гулом небольшой закуток под мостом. Девчонка села. По-детски потерла кулачком глаза, просыпаясь. Неслышно звякнул бубенец в растрепавшейся за ночь косице. Он наблюдал за ней, приподнявшись на локте. Мучительно вслушиваясь в разнобой колокольных ударов. Что-то было не так.
– Ты издалека... – она покачала головой, приметив его удивление. – Пойдем. Сейчас рассвет.
Он хотел было возразить – зачем им рассвет? Не для молитвы же Лику, в самом деле! Это им-то, вышедшим на поиски Башни? Хотел. Но не возразил. Молча поднялся, словно признавая ее право сейчас ставить условия игры. Отряхнулся. И, чувствуя мучительное желание умыться, шагнул, пригибаясь, из-под арки. Поежился от утреннего холода. Слава богам, хоть реки тут не было. Иначе не избежать промозглой сырости, а то и тумана. Мост проходил через огромный овраг.
Звонницу, что стояла на краю оврага, он увидел сразу. И понял тут же, что его удивило в колокольном звоне. Он не направлялся человеческой рукой, не складывался в мелодию. Огромные колокола раскачивались, очевидно, каким-то механизмом. Они имели противовес на другой стороне, но все равно казалось – вот-вот и перевернутся, опишут полный круг.
– Когда переворачивается колокол... переворачивается и чья-то судьба, – голос у него за плечом был легок и насмешлив. Динькнул бубенец, удачно попадая в паузу между ударами – девчонка вновь дернула себя за косицу.
Он смотрел, подавшись вперед и распахнув глаза. Словно она напророчила! Словно время замедлило бег. Словно от взмаха до взмаха ресниц – вечность. Колокол – огромнейшая туша – медленно, но уверенно шел в своем замахе вверх. Вверх. Вверх! «Да остановись же ты!» – не понимая, почему, взмолился он про себя. Следя неотрывно. Ощущая, как впились в ладони давно не стриженые ногти. Как натянулась кожа на костяшках кулаков. «Стой!!» И, словно повинуясь мысленному этому вскрику, махина замерла в самой верхней точке… для того, чтобы в следующий миг обрушиться вниз. По ту сторону оси.
– …Переворачивается чья-то судьба… – заворожено повторила девчонка, так же как и он, неотрывно глядя на колокол. И умерли все звуки, кроме ее голоса – ...и не понять уже... где правда. Где вранье. Что так. И что – не так. Все с ног – на голову.
Он обернулся – резко. Словно ударить хотел. Ее голос звучал если не приговором, то предсказанием. И столкнулся с прямым – в упор – взглядом серых глаз. Спокойным взглядом, в котором светилось знание. Две чашки, налитые до краёв горьким чаем с полынью. Вот на что были похожи ее глаза. И он замер пораженно. В единый миг, словно вспышкой, ухватывая множество деталей. Россыпь легких веснушек у век. Загнутые и белесые концы ресниц (глаза от них были уютными, как у плюшевого медвежонка). Веселые морщинки в углах глаз – чуть видимые предвестники еще не звучавшего смеха.
И судьба перевернулась. С ног – на голову. Затих последний удар колокола. Того самого. ИХ.
Гледис
…В эту ночь она слушала звезды. Глупое занятие, не приносящие пользы. Но женщины ее семьи умели это. Умела и она. Ладони были вскинуты над головой, развернуты к небу двумя зеркальцами. Тело – словно натянутый лук. Запрокинутая голова… водопад волос. Приходилось уходить в самый дальний, глухой и темный конец сада, чтобы никто не увидел ее – такой. Муж, конечно, знал. И, возвращаясь, она виновато отводила глаза. Его пальцы выбивали дробь по стойке бара. Но он молчал. Она никогда не спрашивала – почему. Может, потому, что боялся бунта. Хотя она была примерной женой. Без споров, без жалоб, с упорством тягловой лошадки тащила на себе бесконечный быт большого старого дома. Даже не дома. Как можно назвать ЭТО домом? Это была гостиница. Домашний отель. Таверна. Да назовите, как хотите. Чужие люди, чужие взгляды – с утра и до нового утра. Запах еды и чужих духов. Чужие голоса. Улыбка сама собой выскакивала, стоило ей проснуться. И прочно приклеивалась на лицо, больно стягивая губы... как слишком тесная перчатка.
Она успевала все. Ласково переговорить с постояльцами. Наведаться на кухню и лично проверить качество продуктов. А, заодно, и настроение кухарки – умелой, умной, но вспыльчивой женщины средних лет. Вот она-то воистину считала этот дом своим! Впрочем, как и служанки, коих было немало. Муж преуспевал. Их отель пользовался негромкой, но прочной славой «уютного местечка». Она и не догадывалась, что это ее заслуга. Как солнечный зайчик по темной комнате, скользила она везде и всюду, проверяя, как выстирано и выглажено белье. Какие цветы поставлены на столы в зале и в комнаты постояльцам. И каждому, кого встречала, успевала сказать несколько слов. Обычных. Но за ее спиной добрее становились голоса и долго еще не гасли улыбки. И никто не знал, насколько невыносимо ей все это… если сказать совершенно честно – она... боялась людей. Всех. Без разбору. И когда улыбка становилась совсем уж тесной, она спешила на третий этаж – единственный, где не было чужих.
Впрочем, там вообще почти никого не было. Уже на лестнице в нос ударял сильный запах лекарств и болезни… его не скрывал ни аромат цветов, ни открытые окна. Подобрав юбки, чтобы не споткнуться на узенькой лестнице с высокими ступенями, она непроизвольно замедляла шаги, стараясь не шуметь. И... ждала.
– Гледис… – старческий голос можно было скорее угадать, чем услышать. Но он звучал таким ожиданием и неподдельной радостью, что ее щеки вспыхивали. И, хотя губы не улыбались, так начинали светиться глаза, что она становилась действительно красивой.
– Мама, я принесла Вам цветов, – эти обычные слова входили в комнату перед ней. Старуха, бесформенной грудой застывшая на кровати, в темном углу комнаты, усилием воли улыбалась навстречу. Гримаса, настолько страшная, что служанки теряли сон. Она же видела только глаза. Столь же счастливо горящие, как и ее собственные.
Наверное, можно все же сказать, что этот брак был заключен по любви. Муж ее был бездумно влюблен в этот старый дом, половина которого раньше принадлежала деду Глэдис. Так, как бывает влюблен зверь в свой лес. Угрюмо и хищно. После смерти дедушки он сделал все, что бы дом стал полностью ЕГО. А она не противилась. Потому что давно полюбила его парализованную мать, у кровати которой часто становилась добровольной сиделкой – еще с детства. Сначала влюбилась в чудные сказки, бесконечное количество которых знала старуха. А потом уж – и в нее саму. И мама платила ей взаимностью. Как и дом – ему. Оба, получив возможность опекать любимое, как-то и забыли о том, что теперь связаны слишком прочно. Куда прочней, чем им казалось и хотелось бы.
Постепенно она научилась видеть в муже черты его матери. Слышать в его голосе ее интонации. И стала не такой пугливой, как вначале. Для него же она стала частью дома. Его собственностью, на которую не смел покуситься никто.
Может быть, в ту ночь тоже перевернулся колокол... кто знает? Она вернулась в дом, мышкой скользнув в приоткрытую дверь. И замерла, не услыхав знакомого укоризненного перестука пальцев. Удивленно вкинула глаза. За годы этот ритуал стал привычен, как бой часов. Что могло его изменить? И ее глаза утонули в двух коричневых озерах… восторженных и изумленных. Прошел миг, прежде чем она смогла моргнуть, отводя взгляд. За стойкой не ее муж... Кто-то очень похожий на него, но не он. Глаза... они были не серыми, как кусочки грязного весеннего льда. А карими и смеющимися, мягкими. Странный взгляд, такой знакомый ей… Она неосознанным движением потерла лоб, пытаясь вспомнить. Ну конечно! Мама! Совершенно ее глаза, только молодые. Но тогда... тогда он... и догадка мелькнула молнией – брат! Конечно, брат Разга. Мужчина улыбнулся, поняв ее затруднение.
– Я – Эрих. Приехал проведать маму. А тебя, я знаю, зовут Гледис. Добро пожаловать домой.
Его голос был мягким, как мурлыканье кошки. Его голос был теплым. Таким же, как и смеющиеся глаза. Таким же, как неожиданные слова «ты, тебя». Она не сомневалась – он видел, как она слушала звезды... И не только не осудил... напротив, ждал тут, чтобы пригласить в ее же собственный дом. Словно понимал, как она боится этого – переступить порог. Каждый раз. Смешно. Но... Именно с этого мгновения дом стал для нее Домом.
Когда человек счастлив, у него все получается. Улыбка перестала давить, словно тесная перчатка. Теперь ее и впрямь радовали все люди. Она так быстро перемещалась по дому, что успевала сделать все еще до полудня и совершенно не уставала. Уже началась осень. Но, наверное, их постояльцам казалось, что пришла вторая весна. Комнаты утопали в цветах, а ее счастливые глаза вполне могли заменить солнышко. Где бы она ни появлялась, всем чудилась легка музыка. Лишь два человека не обрадовались этой перемене. Но она узнала о том не сразу. Далеко не сразу.
Теперь она слушала звезды каждый вечер. Она знала, что Он наблюдает за ней. Иногда даже вдыхала аромат его табака. И закрывала глаза, счастливая. То были единственные минуты, когда они бывали... ну, почти вдвоем. Пусть не рядом. Однако – никого больше. И звезды говорили, говорили с ней... Они говорили так много, что она едва успевала запоминать. Губы шевелились, повторяя то, что вибрировало в ладошках, на кончиках пальцев... то, что складывалось в голове по мимо ее воли:
Без спросу приходит дождь.
Он льется с небес на всех.
Ты знаешь, зачем ты живешь?
Я – чтобы слышать твой смех.
Как дождь, он без спросу со мной,
Даже когда ты спишь.
Душа зеленеет травой,
И вянет, когда ты грустишь…
Вероятно, это были не очень удачные строчки. Да что там – наверняка! Она умела слушать звезды. Но не привыкла запоминать и складывать их слова. Ее дар был чем-то запретным и постыдным – так считал Разг. Правда, дедушка думал по-другому. Но тогда она была совсем малышкой. А детям простительно многое. Муж объяснил ей это в первый же день. Он понимал, что она не сможет бороться с даром, но очень строго запретил ей записывать приходящие в голову строчки. Теперь – она ослушалась его. В первый раз.
– Мама, мама! – горячее лицо пряталось в складках прохладного атласного одеяла. Запах болезни давно стал родным и не вызывал брезгливости. – Он так похож на Вас, мама! Эрих. Ведь – да? – судорожно рвущиеся слова. Она не понимала своего смятения. Ей только очень хотелось говорить. Говорить, говорить, говорить о нем. Слышать подтверждение своим мыслям. Ведь, правда же, похож! Очень-очень. Глазами, смехом, даром придумывать бесконечные смешные истории. Происходили они с ним на самом деле? Ой, вряд ли. Но разве это важно? Важно, что они – как глоток воды в жаркий день. Почему-то становится легче и радостней жить. Но она не могла сказать всего этого. Лишь прижималась лицом к одеялу, сидя на полу, у кровати больной. – Ой, мама! – полу-выдох, полу-стон. Она не понимала себя. И пришла к старухе интуитивно... ища поддержки и... объяснения. Так, как пришла бы к своей собственной матери.
Неповоротливая рука мягко коснулась склоненной головы, скользнула по волосам. Старуха застонала, пытаясь приподняться.
– Девочка моя… ты зовешь беду.
Это было сказано так, что она поверила – сразу. И вздрогнула – всем телом. Подняла лицо, с испугом вглядываясь в карие, такие родные глаза.
– Я знаю... своих детей, – натужно шел голос. Лицо говорившей странно побагровело. Девушка вскочила, чтобы без слов бежать за врачом. И была остановлена властной, хоть и слабой рукой. – Не мечись. Я не умру, и это-то хуже всего. Я тоже умею слушать звезды. Умела… – голос прерывался и дрожал, словно пламя свечи под сквозняком. – Иногда можно услышать свою судьбу. Или судьбу того, кто любим. Сядь. Я расскажу тебе о Башне Серого монаха. И запомни на потом. Уже скоро я буду казаться бревном. Я не смогу больше заговорить с тобой. Дотронуться. Но слышать... слышать я буду. Понимать. Помнить. Скучать.
Она села – как подрубленная. Слезы бежали по щекам и капали с подбородка. Да, доктор предупреждал, что рано или поздно так оно и будет. Что мама станет, как бревно. Неужели больная слышала это?! Как же они были неосторожны... Но это было так давно! С тех пор ей казалось, что пока она с мамой, пока «держит» ее своей любовью и заботой – такого не случится. Неужели… неужели она разжала руки, полюбив? Сейчас вдруг девушка ясно и четко поняла и смятение свое, и счастье последних дней. Назвала словом. Она... полюбила. Она, замужняя женщина! Но краска стыда не коснулась щек. Ей было только безумно страшно за маму. И... за Эриха. Тряхнула головой, собирая мысли. Уткнула в колени подбородок. И приготовилась слушать.
(Продолжение следует)