оглавление канала
Медведица, собрав последние силы в попытке защитить своего детеныша, разинула пасть, и зарычала. Но грозного рыка опять не получилось. Кровь запузырилась из ее рта и хлынула мощным, неудержимым потоком на землю. Но она все-таки сумела сделать еще один скачок навстречу врагу. Кабан отреагировал молниеносно, и его резцы вонзились, словно два острых ножа в тело несчастной, пропарывая страшным ударом ее грудину. Она повалилась на землю, забила в воздухе лапами, а секач, в неукротимой злобе вонзал и вонзал в нее свои смертоносные клыки.
Медвежонок закричал призывно и жалобно, словно понимая, что наступил и его час. Если бы он убежал, то, возможно, кабан не стал бы его преследовать, увлеченный добиванием медведицы. Но, как назло, медвежонок оставался на месте, пытаясь подобраться к матери, чем привлекал к себе внимание, разъяренного схваткой, зверя. Олег, наблюдавший эту битву, не мог оставить несчастного звереныша на растерзание кабана. Ну не мог, просто, и все! Где-то в глубине его мозга билась мысль. «Это не твоя судьба. Оставь… Природа сама знает кому жить, а кому умирать. У тебя еще есть время уйти. Беги…!» Но он уже знал: ни за что на свете он не уйдет, вступит в безнадежную схватку, и, скорее всего, проиграет ее. Он предпринял попытку обратиться к мозгу медвежонка, чтобы заставить того убежать. Но сознание маленького зверя было окутано плотным облаком страха, заполнявшим все его медвежье существо настолько плотно, что Олегу не удалось даже краем своей мысли добраться до его мозга.
Кабан уже заканчивал терзать тело матери, превратив его в месиво из крови и шерсти, и теперь уставился на следующую свою жертву своими маленькими злобными красными глазками, в которых было только одно желание – убить. Олег, больше не таясь, вышел на поляну, и встал перед кабаном, половчее перехватив нож. У него был только один шанс. С первого удара было необходимо вонзить свое оружие по самую рукоятку под левую переднюю ногу секача, чтобы достать сразу до сердца. Но задача была, практически, невыполнимой. Для этого было необходимо подпустить кабана слишком близко. И тогда он сам станет уязвимым. Но отступить уже было слишком поздно. Позади него почти безостановочно ревел, срывающимся голоском, медвежонок. И Олег представлял не лохматого зверя, а маленького ребенка, у которого была только одна надежда на выживание. Это он, Олег. Значит, и думать тут было не о чем.
Человек, слегка пригнувшись, медленно пошел на противника. Кабан, тяжело дыша, и наклонив голову, напряг все свои мышцы, готовый броситься на нового врага в любой момент. С его морды падали клочья кровавой пены. И в этот момент он был не похож на существо из плоти и крови, а скорее напоминал боевую машину, которой не ведом ни страх, ни боль, и которая просто не могла умереть, как не мог, например, остановиться танк от простого удара ножом. Время вдруг растянулось, замедлилось, и потекло, как густая застывающая смола. Словно в замедленной съемке, Олег увидел всю картину будто со стороны. Человек и кабан пошли на сближение. Дождавшись, когда зверь будет на расстоянии удара, человек со всей силы вонзил свой нож. И в это же самый момент он почувствовал сильную, рвущую его напополам, боль в правом боку. Секач достал его одним клыком. Дневной свет померк на мгновение, и он закричал страшно, надсадно, отчаянно. И его крик больше сейчас напоминал рев медведя, чем вопль человека. Уже практически ослепнув от боли, он выдернул нож и опять его всадил в кабанью тушу наощупь, по самую рукоятку, чувствуя под рукой, как бьется, трепещет в предсмертной агонии живая плоть врага.
Но зверь был могуч и силен. Почти одна треть тонны сбила его с ног, и Олег опять почувствовал, как острые клыки секача разрывают его тело, как трещат кости. Еще один удар ножа уже из лежачего положения, и наконец, кабан упал почти на человека, едва чуть не пропоров ему грудь своими клыками уже в предсмертной агонии обмякшего огромного тела. Зверь конвульсивно дернулся несколько раз и затих. Последнее, что мог сделать Олег, это с трудом выбраться из-под огромной туши, поверженного им кабана. В темнеющем мире он еще услышал жалобный крик медвежонка, и сознание оставило его. Темнота обволокла сознание, словно мягким одеялом, утаскивая его в вязкое ничто.
Он пробирался в сером липком тумане, стараясь выбраться к свету, которого не видел, но знал, помнил еще остатками своей памяти и сознания, что где-то есть этот свет, должен быть, просто не может не быть! Но в этой клубящейся мгле он никак не мог определить направления. А туман, словно живой, прилипал к его телу, к одежде к рукам и лицу, словно растопленный гудрон, и отодрать его от себя не было никакой возможности. Олег понимал, что, если найдет нужное направление, то обязательно вырвется к свету, туда, где есть жизнь, где светит солнце и пахнет прелой осенней листвой. Но, пока ему приходилось топтался на месте, с отчаянной злостью борясь с липкими щупальцами. Безнадежное чувство одиночества охватило его. И своим угасающим сознанием, вдруг, внезапно понял, что в целом свете не осталось ни одного человека, кто заметил бы, если он, вот прямо сейчас, исчезнет с земли. Горькая обида, неизвестно на кого, и незнакомая ему ранее, сжал его сердце, усиливая его какое-то безысходное отчаянье. И тут же, он почувствовал, как туман будто возликовал, поняв, ощутив его обреченность, которая начала шевелиться глубоко в его сознании, порождая в нем некое смирение, принятие неизбежного. Словно это серое нечто питалось всеми негативными эмоциями Олега. Его щупальцы стали настойчивее, требовательнее, сильнее окутывать его, залеплять глаза, нос, рот, не давая дышать и двигаться. И тогда он внезапно вспомнил ТЕ глаза. И в его голове снова зазвучала, рвущая душу, мелодия. Только теперь она вызывала не грусть по чему-то неведомому, не пришедшему или ускользнувшему от него. Теперь в этой музыке слышался шелест трав и деревьев, крик журавлей, расстающихся с Родиной до следующей весны, почувствовал, словно наяву, на своих щеках теплые осенние лучи, торопящегося к закату солнца, а на губах легкую горечь осенней прелой листвы. Эта мелодия сейчас воспевала торжество жизни, возрождающейся вновь и вновь! И в этих звуках больше не было ни тоски, ни боли. И, почти ослепший, и оглохший от липкого нечто, окутавшего его почти с ног до головы, как коконом, он побрел, еле выбираясь из серой мути, на звук этой песни. Первые шаги ему давались с неимоверным трудом, но уже следующие стали получаться чуть легче. В самой глубине этого липкого тумана стало нарастать злобное негодование. Добыча, которую оно уже считал своей, вдруг стала вырываться. Он чувствовал этот гнев и ярость, которая клубилась вокруг него, как в кипящем котле, и изо всех сил старался держать в голове только, звучащую все громче и громче с каждым его шагом, музыку, звавшую его к жизни.