В этот год они первый раз перешли Кересть. Работы поисковой хватало и на этом берегу, берегу Мясного бора, но неугомонная душа Сашки Орлова, ставшего уже Александром Орловым, вела его дальше. А может это и не его душа? Может это их солдатские души зовут его? А быть может, это Отец зовет и ведет его? Орлов младший, улыбаясь говорит: "Я чувствую отца. Я чувствую, что он рядом со мной в лесу. Я иду, знаю, что они где-то рядом, а найти не могу. Уже ноги вбил, все обегал, а нет. Встану под березой, лбом в нее упрусь и прошу. Бать, помоги. Давай найдем. И не поверишь, раз и в двух шагах яма. Орловых ведут по жизни, ведут правильно, поэтому они счастливые люди, честные и добрые.
Брод у Кречно перескочили на ГТТ. Разведчики, что работали на этом берегу, кроме ямы с врубившимся в берег Хенкелем ничего не нашли.
- Нет тут убитых.
Орлов знал, что здесь в урочище Новая Кересть, прижатые немецкими частями к реке, скопились все тылы Второй Ударной. Санбаты, госпиталя, штабы, узлы связи. Урочище бомбили и обстреливала артиллерия. Вся эта тыловая махина медленно переправлялась через Кересть и втягивалась в мешок на том берегу, оставляя за собой арьергарды и последнюю водную преграду. И сотни, тысячи трупов погибших тоже оставляли наспех прикопанными в свежих воронках. Деревню война убила, люди сюда больше не вернулись.
Поле, обрамленное густым лесом, и тихая, меланхоличная река с крутыми берегами. Заросшая лесом, чуть заметная дорога вдоль реки бежала по краю обрыва над водой.
Тягач, рыкнув затих. Народ разбежался по полю и закрайкам леса. Александр Николаевич шел по урочищу и пытался увидеть, почувствовать это место.
Войны как-то особо и не было видно. По сравнению с тем берегом, где почти все просеки были до сих пор заставлены разбитой техникой, и под каждым кустом ржавело эхо войны. Неразорвавшиеся снаряды и мины. Блины минометных плит, искореженные стволы винтовок и пулеметов. Здесь было тихо.
Народ, навернув по кружку ножками, стягивался к берегу.
- Вот место красивое, давай чайку попьем. - предложил Орлов.
Быстро наломали сухих хворостин. Через минуты, собравшись в кружок, все тихо смотрели на закопченный бок мятого котелка в ярких языках пламени. Тихо. Каждый гонял свои мысли. Но все они думали о войне. Думали о том, как прекрасна тишина. Как здорово слышать течение реки, шелест костра, тихое потрескивание хвороста в огне. Как важна и дорога эта тишина, и как она хрупка.
Разорвав тишину, рванул дизель, набившись в кузов и оседлав тягач, народ рванул через брод на свой берег. Орлов с высоты кабины ГТТ, как-то отстраненно смотрел на урочище. Он знал и чувствовал, что это не все. Надо вернуться.
И они вернулись.
- Поехали на тот берег, там место красивое. Побегаем и чайку попьем.
Его зовут. Нет, он не слышит призрачных голосов и не видит манящих призрачных теней. Но его зовут и ведут. Я сам это видел.
На опушке леса две ямы. Две воронки, в одной семь, в другой два человека.
Разбирать ямы встали все. Сыро. Вода почти сразу под дерном, хоть и берег вроде высокий. Рыжая трава по краям ямы вмиг превратилась в грязное месиво, а сами воронки зачвокали коричневой жижей. Выбили приямок, начали черпать. Внизу лежат люди. Жижа, уходя из воронки в приямок, вылетела на траву. Русые, уложенные в аккуратную прическу, кругами вокруг черепа, косы. Черные, как смоль, собранные гребенкой на темени, волосы. Еще косы. Косы на грязных черных черепах. Маленькие, очень маленькие тела. Звездочки от сгнивших пилоток под челками.
Тишина в яме. И заплакать бы, да только зубы от злобы скрипят. Вроде и не плачешь, а слезы сами текут, как от ветра. Сапоги. Самого, наверное, маленького размера. Аккуратно развалив по сгнившим швам сапог, выбирают пальчики. Мох, в носок сапога напихан мох. Велики они им были сапоги эти. С девчонками один мужик, старшина. Мужик, наверное, как отец им был. Здоровый, крупный мужик, в кирзовых сапогах и с часами, серебряной луковицей в кармане. Может закрыть их собой хотел, не смог, не хватило груди на всех. Лег с ними навсегда. Выбирали, вычерпывали, поднимали. Ремни, затянуты на дополнительно пробитые дырочки. Зеркальца в нагрудных карманах гимнастерок. Гребешки и расчески. Девочки, совсем еще девочки. Страшно это, всегда страшно видеть убитых матерей. А еще страшней понимать, что не успели они матерями стать. Может вообще ничего не успели. И может не было у них ни первого поцелуя, ни первого свидания. Ни первого - Люблю. Вообще ничего кроме страшной войны не было. Что они видели 18-летние в 20 летней стране? Как же они хотели быть счастливы. Как хотели и как умели любить по-настоящему. Сколько же нерастраченной, не тронутой, самой чистейшей любви зарыли в эти ямы. Страшно смотреть на черепа, и видеть лица. Страшно притронуться к груди там, где вдруг есть маленький солдатский медальон, осознавая, что это девичья грудь. Страшно понимать, что ты никогда не узнаешь, кто же они. Они, те кто подарил тебе жизнь, не испытав счастья любви. Страшно представить, что ощущали и чувствовали те мужики, кто хоронил их хрупкие тела по одному, укладывая в грязную, воняющую толом воронку. Косы под пилотками, закрытые глаза и кровавые пятна на разодранных осколками гимнастерках.
В апреле 1942 года, когда боевые подразделения частью рассредоточились в Долине у коридора, частью сдерживали наступающих оккупантов, немцы бомбили Новую Кересть. Бомбили медсанбаты, госпиталя и мирных жителей. Был полностью уничтожен батальон связи.
Их похоронили в Мясном бору в братской могиле. Орлов настаивал на отдельном захоронении, и ему даже обещали. Но в итоге они в одном из квадратов братских могил. И уже никто кроме тех, кто их поднимал, кто вырывал из грязи их тела, бережно собирал их косы, не знает о том, что среди десятков тысяч солдат Мясного бора, лежат восемь девочек из батальона связи. Восемь не случившихся любящих жен, матерей и бабушек. Восемь растерзанных войной мадонн Мясного бора.
Здесь на Керести тоже тихие зори. Такие тихие, что иногда страшно говорить, боясь спугнуть тишину. Эту тишину подарили нам эти девочки в сапогах со мхом в носках, не по размеру. Девочки, втоптанные европейским сапогом в землю навсегда. Втоптанные, а потом забытые. Девочки, милые девочки, простите нас.
С. Мачинский.