Рамиля Саитова* — та самая башкирская активистка, которая вышла из заключения в середине августа, к годовщине событий на Куштау. А спустя ровно месяц вновь оказалась в руках полицейских. Чем занять себя в застенках одиночек, что будет, если прыгать в камере без белья, и как можно перенести пытки – в интервью Саитовой для Пруфы.рф. * Рамиля Саитова внесена в Перечень организаций и физических лиц, в отношении которых имеются сведения об их причастности к экстремистской деятельности или терроризму Свобода — Рамиля, вы внесены в, цитирую: «Перечень организаций и физических лиц, в отношении которых имеются сведения об их причастности к экстремистской деятельности или терроризму». Какие обязательства и ограничения этот статус накладывает в реальности? — Ну, я столкнулась с тем, что было арестовано мое имущество. И с тем, что фактически невозможно пользоваться банковскими картами. Эта эпопея будет продолжаться три года. С имущества арест сняли после того, как меня освободили. Для меня очень важен мой дом в деревне, я его хотела продать. Но сейчас снова наложили арест, из-за какого-то долга в 9 тыс. рублей. Он появился, пока я отбывала наказание. — Вы освободились из колонии чуть больше месяца назад, что вы сделали первым делом, когда зашли домой? И чем занимались всё это время? — Первым делом – это, конечно, встреча с детьми. Я очень не хотела раскрывать тайну, что у меня есть и внуки. Вот встреча с ними, наверное, самое главное. И сейчас я дома провожу генеральную уборку, выкидываю старые вещи. Я этого не делала, оказывается, лет десять. — Как вы зарабатываете на жизнь, на какие средства живете? — Страшный вопрос! Я отказываюсь отвечать. Я же включена в список экстремистов. И уже столкнулась с тем, что меня преследуют с вопросом, откуда у меня доходы. Финансирование экстремистской деятельности – это же отдельное преступление. Опыт — А когда дети помогают маме, это же, наверное, не считается финансированием экстремистской деятельности? — Этого я пока не уточняла. На самом деле, это только вопрос практики. У нас законы – это одно, а практика – совершенно другое. Но я сейчас устраиваюсь на работу, буду финансовым менеджером. Куда, не скажу. — Часто вспоминаете колонию, возвращаетесь туда мыслями? — Ни мыслями, никак не возвращаюсь. Как только перешла порог дома, я вообще забыла, что меня в доме не было. Мне сочувствуют, говорят, что я два года потеряла. А я этого не чувствую. Мне кажется, я вчера вышла из дома, а сегодня вернулась. То, что было там, – новый опыт. Не всегда позитивный, но безумно полезный. Очень плодотворно проведенное время. Я думаю, что настолько плодотворного времени у меня за всю мою взрослую жизнь не было. Я два года провела в одиночке, в уединении, в размышлениях. Я много читала, сама писала. Ню — Я должна задать вам один вопрос. Уверена, любопытно не только мне, но и большинству наших читателей. Тот случай, когда вы дверь силовику открыли обнаженной. Что это было, заранее продуманная акция, вы специально раздевались или случайно так вышло? — Начну с того, что я эти акции потом повторяла неоднократно. Я поняла (и практика подтвердила), что обнаженное тело — эффективнейшее средство самозащиты для женщины. Ко мне и до этого часто приходили, стучались, я им дверь открывала. Меня это безумно злило. Рядовые граждане не могут дать адекватный ответ на эту скрытую форму насилия, когда к тебе приходят, ты вынужден открыть дверь, и с тебя требуют делать что-то, чего ты не хочешь делать. Эта злость во мне накопилась. Тренога у меня наготове была. Я планировала поставить ее так, чтобы в кадр попадали только они, их реакция. В общем, так и получилось. ШИЗО — Вы говорили, что в СИЗО и в колонии почти всё время продержали в ШИЗО. Теперь вы признались, что повторяли там свою акцию обнаженного протеста. Вас за это в ШИЗО закрывали? — Нет, из-за другого. Я решила, что в тех реально ужасающих пыточных условиях, в которые они помещают женщин на карантине, невозможна иная форма существования, кроме как лечь на шконку, которую они там называют спальным местом, и закрыть глаза. И забыть, где ты находишься, не ходить в туалет. Ну, сходить поесть, когда время подходит. И я ложилась. А ложиться там нельзя. То есть вообще во всей системе ФСИН осужденным, заключенным нельзя в течение дня даже прикасаться к спальному месту, нельзя на него сесть, нельзя на него лечь и, тем более, нельзя спать. Потому что спать — это слишком жизнелюбиво. Слишком расслабляет, видимо. А я ложилась. Я там поняла, что если хоть какой-то элемент страха допустишь, то дальше по этой наклонной плоскости скатишься. Я решила [сопротивляться], насколько я могу. Если я лежу на шконке, я же никому не навредила. Ну и в итоге они меня закрыли. И они очень правильно оценили ситуацию, поняли, что, если даже меня выпустят, то я снова завалюсь на шконку. Или еще что-то буду делать такое, от чего у них волосы встают дыбом. Потому что там этого никто не делает. ШИЗО — это пытка, которая заключается в том, что ты можешь только стоять. Спальное место днем закидывают (поднимают, закрепляя вертикально у стены, – прим. ред.), и тебе остается какая-то очень смешная штука, типа табуретки, на ней уместиться невозможно. Но я приноровилась садиться краешком пятой точки, отчего у меня в итоге появилась огромная мозоль на копчике, и закидывать ноги на решетку. Они меня возненавидели. Я имею в виду руководство. Сотрудники там вообще, на удивление, добрые. Руководство заставляет их быть злыми. Там тоже приходилось раздеваться [смеется]. Протест — А там-то зачем? — Во-первых, чувство протеста. Меня закрыли, и я как хочу, так и веду себя в камере. Кому я там мешаю, одета я или раздета? Началось с того, что там ужасно холодно. Март, апрель, вообще весной, было под минус 20. Отопление они отключили очень рано. Колотун безумный, а на тебе ничего, кроме синтетической робы и мужского белья «Белуга» под ней. Я умоляла: у меня есть кофта, куртка — но мне ничего не давали. Потом добрые сотрудники мне тайком все-таки принесли кофту. Но пришел другой дежурный. Ему, видимо, велели отнять. Руководство же тоже наблюдает. И вот когда с меня сняли эту кофту, я решила продолжить раздевание. Осталась в одних носках, в этой шапочке — как в Освенциме — я ее повернула назад надписью «ШИЗО». Я все-таки оставила нижнюю часть белья [смеется], полное раздевание отложила на потом. Ну и начала прыгать, где было возможно. Прыгать без верхней части белья — женщины меня поймут — очень неудобно [смеется]. Всё руководство сбежалось. Требовали, чтобы я оделась. Представьте: я в ШИЗО, одна, закрыта. То есть прибежали люди, которые подсматривают за мной по видеокамерам, и потребовали, чтобы я оделась. Безумие какое-то. — Но чего вы этим добились? Вы уже в ШИЗО, то есть под максимально жестким наказанием, которое возможно в колонии. — Вот поэтому я могла себе позволить уже всё. Потому что я знала, что хуже уже не будет. А когда хуже не будет — это единственный способ добыть себе свободу. Ты свободен либо потому, что на находишься на вершине, или ты свободен, потому что ниже упасть уже некуда. Тебя могут только убить. Свобода безальтернативна, я ее не променяю ни на что. Одиночка — Заточение в одиночестве, постоянно под наблюдением. Это же, наверное, невыносимо, как можно в этом научиться существовать? Долго привыкали? — На самом деле я обожаю уединение. Мне в СИЗО особо строгие условия создали, чтобы я вообще ни с кем не пересекалась, и я все время в четырехместной камере одна находилась. Я знала, что там есть прослушка, и периодически жаловалась на одиночество, будто мне тяжело одной. Специально это делала, чтобы они не поняли, как мне на самом деле хорошо одной, и не поместили с кем-то еще. В одиночестве я могла размышлять, читать, писать. — Что вы писали? — Совершенно неожиданно для себя я начала писать стихи. Сначала я пыталась читать, без очков, почти наугад, а потом почему-то сама сочинила стихи. Когда остаешься наедине с собой, первые, о ком думаешь, — это дети. Им я и посвятила первые стихи. Ну и пошло-поехало, и я начала писать эпосы. О народе. Причем я временами плакала. От любви к народу, к Родине. Сначала под Родиной я понимала Урал, народ — это башкорт. Но постепенно мое видение расширялось. И я сделала вывод, что значительная часть мира — это башкорты! Значительная часть человечества. — Будете что-то публиковать? — Я мечтаю об этом, да. Но, во-первых, написанное мной сыровато. То, что я писала в каком-то восторге, еще не значит, что это было хорошо, и интересно будет читать. Надо дорабатывать. А во-вторых, что я написала, — оно не понравится тем, кто меня закрыл, кто изолировал меня от общества. Не пройдет цензуру. — В 1990-х вы основали сеть магазинов «Добрый день». Этот бизнес у вас отняли. Вы долгое время говорили, что намерены его вернуть. Что-то изменилось? Может, в заключении вы пересмотрели свои взгляды? — Я. Этот. Бизнес. Верну. Себе. Может быть, после того как изменится общая политическая ситуация, и я займу подобающее себе место. ПубЛичность — Рамиля, как вы относитесь к тому, что ваше имя регулярно появляется в СМИ, к своей публичности? — Регулярно или нет, я не могу отследить… А то, что сейчас вы у меня берете интервью — это же тоже публичность? — Да. — Мне очень нравится [улыбается]. — Вам кто-нибудь когда-нибудь предлагал использовать вашу известность для продвижения чьих-то чужих интересов? — Вы меня спрашиваете, заказывали ли мне что-либо? Да, периодически ко мне кто-нибудь обращается. Ко мне обращались еще лет 10 назад и потом, позже. Но я к таким людям серьёзно не относилась. Если и хватало терпения дослушать, то только из любопытства, во сколько меня оценивают. А оценивали дешево. Например, депутатом Курултая или даже депутатом Курултая, который возглавляет какую-нибудь комиссию. Мне кажется, это слишком дешево для меня. А когда один-два раза откажешь, потом больше не предлагают. Приглашают, естественно, в какие-то политические объединения или общественные. Я очень люблю, когда меня приглашают. Когда башкорты объединяются, я практически везде участвую. А вот к всероссийским объединениям отношусь очень настороженно. Как-то меня пригласили в партию, я даже возглавила региональное отделение. Сейчас название той партии вылетело из головы. Это, знаете, последствия одиночного заключения — словарный запас пострадал, я забыла много слов. Но в той партии я не работала за деньги, там, скорее, самой приходилось платить. То за нотариуса, то печати заказать. — То есть, вы никаких заказов никогда не принимали? Это абсолютно точный вывод. Думаю, этим я и отличаюсь: я — сама по себе. Свобода — Рамиля, вы внесены в, цитирую: «Перечень организаций и физических лиц, в отношении которых имеются сведения об их причастности к экстремистской деятельности или терроризму». Какие обязательства и ограничения этот статус накладывает в реальности? — Ну, я столкнулась с тем, что было арестовано мое имущество. И с тем, что фактически невозможно пользоваться банковскими картами. Эта эпопея будет продолжаться три года. С имущества арест сняли после того, как меня освободили. Для меня очень важен мой дом в деревне, я его хотела продать. Но сейчас снова наложили арест, из-за какого-то долга в 9 тыс. рублей. Он появился, пока я отбывала наказание. — Вы освободились из колонии чуть больше месяца назад, что вы сделали первым делом, когда зашли домой? И чем занимались всё это время? — Ну, первым делом – это, конечно, встреча с детьми. Я очень не хотела раскрывать тайну, что у меня есть уже внуки. Вот встреча с ними, наверное, самое главное. И сейчас я дома провожу генеральную уборку, выкидываю старые вещи. Я этого не делала, оказывается, лет десять. — Как вы зарабатываете на жизнь, на какие средства живете? — Страшный вопрос! Я отказываюсь отвечать. Я же включена в список экстремистов. И уже столкнулась с тем, что меня преследуют с вопросом, откуда у меня доходы. Финансирование экстремистской деятельности – это же отдельное преступление. Опыт — А когда дети помогают маме, это же, наверное, не считается финансированием экстремистской деятельности? — Этого я пока не уточняла. На самом деле, это только вопрос практики. У нас законы – это одно, а практика – совершенно другое. Но я сейчас устраиваюсь на работу, буду финансовым менеджером. Куда, не скажу. — Часто вспоминаете колонию, возвращаетесь туда мыслями? — Ни мыслями, никак не возвращаюсь. Как только перешла порог дома, я вообще забыла, что меня в доме не было. Мне сочувствуют, говорят, что я два года потеряла. А я этого не чувствую. Мне кажется, я вчера вышла из дома, а сегодня вернулась. То, что было там, – новый опыт. Не всегда позитивный, но безумно полезный. Очень плодотворно проведенное время. Я думаю, что настолько плодотворного времени у меня за всю мою взрослую жизнь не было. Я два года провела в одиночке, в уединении, в размышлениях. Я много читала, сама писала. Ню — Я должна задать вам один вопрос. Уверена, любопытно не только мне, но и большинству наших читателей. Тот случай, когда вы дверь силовику открыли обнаженной. Что это было, заранее продуманная акция, вы специально раздевались или случайно так вышло? — Начну с того, что я эти акции потом повторяла неоднократно. Я поняла (и практика подтвердила), что это эффективнейшее средство самозащиты для женщины. Ко мне и до этого часто приходили, стучались, я им дверь открывала. Меня это безумно злило. Рядовые граждане не могут дать адекватный ответ на эту скрытую форму насилия, когда к тебе приходят, ты вынужден открыть дверь, и с тебя требуют делать что-то, чего ты не хочешь делать. Эта злость во мне накопилась. Тренога у меня наготове была. Я планировала поставить ее так, чтобы в кадр попадали только они, их реакция. В общем, так и получилось. ШИЗО — Вы говорили, что в СИЗО и в колонии вас почти всё время продержали в ШИЗО. Теперь вы признались, что повторяли там свою акцию обнаженного протеста. Вас за это в ШИЗО закрывали? — Нет, из-за другого. Я решила, что в тех реально ужасающих пыточных условиях, в которые они помещают женщин на карантине, невозможна иная форма существования, кроме как лечь на шконку, которую они там называют спальным местом, и закрыть глаза. И забыть, где ты находишься, не ходить в туалет. Ну, сходить поесть, когда время подходит. И я ложилась. А ложиться там нельзя. То есть вообще во всей системе ФСИН осужденным, заключенным нельзя в течение дня даже прикасаться к спальному месту, нельзя на него сесть, нельзя на него лечь и, тем более, нельзя спать. Потому что спать — это слишком жизнелюбиво. Слишком расслабляет, видимо. А я ложилась. Я там поняла, что если хоть какой-то элемент страха допустишь, то дальше по этой наклонной плоскости скатишься. Я решила [сопротивляться], насколько я могу. Если я лежу на шконке, я же никому не навредила. Ну и в итоге они меня закрыли. И они очень правильно оценили ситуацию, поняли, что, если даже меня выпустят, то я снова завалюсь на шконку. Или еще что-то буду делать такое, от чего у них волосы встают дыбом. Потому что там этого никто не делает. ШИЗО — это пытка, которая заключается в том, что ты можешь только стоять. Спальное место днем закидывают (поднимают, закрепляя вертикально у стены, – прим. ред.), и тебе остается какая-то очень смешная штука, типа табуретки, на ней уместиться невозможно. Но я приноровилась садиться краешком пятой точки, отчего у меня в итоге появилась огромная мозоль на копчике, и закидывать ноги на решетку. Они меня возненавидели. Я имею в виду руководство. Сотрудники там вообще, на удивление, добрые. Руководство заставляет их быть злыми. Там тоже приходилось раздеваться [смеется]. — А зачем там? — Во-первых, чувство протеста. Меня закрыли, и я как хочу, так и веду себя в камере. Кому я там мешаю, одета я или раздета? Началось с того, что там ужасно холодно. Март, апрель, вообще весной, было под минус 20. Отопление они отключили очень рано. Колотун безумный, а на тебе ничего, кроме синтетической робы и мужского белья «Белуга» под ней. Я умоляла: у меня есть кофта, куртка — но мне ничего не давали. Потом добрые сотрудники мне тайком все-таки принесли кофту. Но пришел другой дежурный. Ему, видимо, велели отнять. Руководство же тоже наблюдает. И вот когда с меня сняли эту кофту, я решила продолжить раздевание. Осталась в одних носках, в этой шапочке — как в Освенциме — я ее повернула назад надписью «ШИЗО». Я все-таки оставила нижнюю часть белья [смеется], полное раздевание отложила на потом. Ну и начала прыгать, где было возможно. Прыгать без верхней части белья — женщины меня поймут — очень неудобно [смеется]. Всё руководство сбежалось. Требовали, чтобы я оделась. Представьте: я в ШИЗО, одна, закрыта. То есть прибежали люди, которые подсматривают за мной по видеокамерам, и потребовали, чтобы я оделась. Безумие какое-то. Одиночка — Но чего вы этим добились? Вы уже в ШИЗО, то есть под максимально жестким наказанием, которое возможно в колонии. — Вот поэтому я могла себе позволить уже всё. Потому что я знала, что хуже уже не будет. А когда хуже не будет — это единственный способ добыть себе свободу. Ты свободен либо потому, что находишься на вершине, или ты свободен, потому что ниже упасть уже некуда. Тебя могут только убить. Свобода безальтернативна, я ее не променяю ни на что. — Заточение в одиночестве, постоянно под наблюдением. Это же, наверное, невыносимо, как можно в этом научиться существовать? Долго привыкали? — На самом деле я обожаю уединение. Мне в СИЗО особо строгие условия создали, чтобы я вообще ни с кем не пересекалась, и я все время в четырехместной камере одна находилась. Я знала, что там есть прослушка, и периодически жаловалась на одиночество, будто мне тяжело одной. Специально это делала, чтобы они не поняли, как мне на самом деле хорошо одной, и не поместили с кем-то еще. В одиночестве я могла размышлять, читать, писать. — Что вы писали? — Совершенно неожиданно для себя я начала писать стихи. Сначала я пыталась читать, без очков, почти наугад, а потом почему-то сама сочинила стихи. Когда остаешься наедине с собой, первые, о ком думаешь, — это дети. Им я и посвятила первые стихи. Ну и пошло-поехало, и я начала писать эпосы. О народе. Причем я временами плакала. От любви к народу, к Родине. Сначала под Родиной я понимала Урал, народ — это башкорт. Но постепенно мое видение расширялось. И я сделала вывод, что значительная часть мира — это башкорты! Значительная часть человечества. ПубЛичность — Будете что-то публиковать? — Я мечтаю об этом, да. Но, во-первых, написанное мной сыровато. То, что я писала в каком-то восторге, еще не значит, что это было хорошо, и интересно будет читать. Надо дорабатывать. А во-вторых, что я написала, — оно не понравится тем, кто меня закрыл, кто изолировал меня от общества. Не пройдет цензуру. — В 90-х вы основали сеть магазинов «Добрый день». Этот бизнес у вас отняли. Вы долгое время говорили, что намерены его вернуть. Что-то изменилось? Может, в заключении вы пересмотрели свои взгляды? Я. Этот. Бизнес. Верну. Себе. Может быть, после того как изменится общая политическая ситуация, и я займу подобающее себе место. — Рамиля, как вы относитесь к тому, что ваше имя регулярно появляется в СМИ, к своей публичности? — Регулярно или нет, я не могу отследить… А то, что сейчас вы у меня берете интервью — это же тоже публичность? — Да. — Мне очень нравится [улыбается]. — Вам кто-нибудь когда-нибудь предлагал использовать вашу известность для продвижения чьих-то чужих интересов? — Вы меня спрашиваете, заказывали ли мне что-либо? Да, периодически ко мне кто-нибудь обращается. Ко мне обращались еще лет 10 назад и потом, позже. Но я к таким людям серьёзно не относилась. Если и хватало терпения дослушать, то только из любопытства, во сколько меня оценивают. А оценивали дешево. Например, депутатом Курултая или даже депутатом Курултая, который возглавляет какую-нибудь комиссию. Мне кажется, это слишком дешево для меня. А когда один-два раза откажешь, потом больше не предлагают. Приглашают, естественно, в какие-то политические объединения или общественные. Я очень люблю, когда меня приглашают. Когда башкорты объединяются, я практически везде участвую. А вот к всероссийским объединениям отношусь очень настороженно. Как-то меня пригласили в партию, я даже возглавила региональное отделение. Сейчас название той партии вылетело из головы. Это, знаете, последствия одиночного заключения — словарный запас пострадал, я забыла много слов. Но в той партии я не работала за деньги, там, скорее, самой приходилось платить. То за нотариуса, то печати заказать. — То есть, вы никаких заказов никогда не принимали? — Это абсолютно точный вывод. Думаю, этим я и отличаюсь: я — сама по себе.