Долой снобов, враждебных искусству
11.10.2021
Эти заметки могли бы называться “Блистательный Фредерик Сулье”, “Блистательный Эжен Сю”, “Блистательный Александр Дюма” или “Блистательный Рафаэль Сабатини”. Особняком для меня стоит замечательный и проникновенный Брет Гарт. Если бы автором этих заметок был Владимир Набоков, они назывались бы, скорее всего, “Блистательный Майн Рид”. Тот факт, что они начинаются с Поля Феваля, вовсе не свидетельствует о том, что он для меня стоит выше только что перечисленных писателей.
Начало заметок объясняется просто: их идея пришла мне в голову сегодня, когда я думал о романе “Горбун”, который читал накануне. Но, разумеется, я не откажу себе в удовольствии говорить здесь и о других авторах, названных выше. Хотя о Дюма и Сабатини я уже много писал в других книгах.
В определенном возрасте, когда воображение еще живо и способно развиваться, а чувства не притупились, эти писатели затмевают собой всю мировую литературу. Поэтому школьной педагогике следовало бы вычислить этот возраст и не менее двух лет школьной программы посвятить изучению их произведений, а не говорить на уроках впустую о проблемах, которые могут быть восприняты только на основе уже сформированного художественного чувства, убивая при этом в детях невыносимой скукой последние остатки этого самого чувства. Категорически нельзя заставлять детей, которые находятся в том возрасте, когда сила художественного воздействия, основанного на захватывающей интриге, важнее любой психологической глубины и любой социальной проблемы далекого прошлого, тянуть бесконечную и совершенно неинтересную им песню о страданиях крепостных при царизме или проблемах “темного царства” с его мнимыми лучами света.
Именно потому, что эти романы захватывающе интересны, они гораздо лучше могут развивать воображение школьников, чем любой “отменно длинный”, и, без всякого сомнения, полезный “нравоучительный роман”, который школьники просто не станут читать. А воображение – это основа творчества в искусстве и необходимое условие понимания произведений искусства.
Есть ли писатели более глубокие, чем вышеперечисленные? Разумеется. Но восприятию их глубины должна предшествовать уже сформированная любовь к чтению. А с этой задачей Феваль, Сю, Дюма, Сабатини или Александр Грин справятся лучше, чем Достоевский, Толстой или Чехов.
Если только не пропустить тот благословенный возраст, когда чудо посвящения в литературу может произойти.
Очарование приключенческих романов таково, что даже на дне ада, в беспросветных безднах порока и преступности сохраняются симпатии к благородным героям, мужественно противостоящим злу: “Мы далеки от мысли сопоставлять порочные натуры с людьми бедными, но достойными, и все же разве вы не знаете, как бурно приветствует публика в театрах на Больших Бульварах освобождение жертвы и какие грозные окрики адресует она злодеям и предателям?
Обычно с иронией относятся к проявлению народных симпатий к добрым, слабым, преследуемым и к неприязни по отношению к сильным, несправедливым, жестоким.
Нам это представляется некоторым заблуждением.
Именно эти вкусы публики вызывают в нас отрадное чувство.
Бесспорно, что эти здоровые инстинкты могли бы послужить прочным моральным фундаментом для тех несчастных, которые в силу их невежества и бедности подвержены стихиям зла” (“Парижские тайны”).
А что уж говорить о юных душах, еще не закосневших в повседневной рутине…
Николай Иртеньев, герой повести “Юность” Льва Толстого, последнее лето перед началом студенческой жизни провел в деревне за чтением приключенческих романов. Не сомневаюсь, что на протяжении всего этого лета ему ни одного часа и даже ни одной минуты не было скучно: “В то время только начинали появляться Монтекристыи разные «Тайны», и я зачитывался романами Сю, Дюма и Поль де Кока. Все самые неестественные лица и события были для меня так же живы, как действительность, я не только не смел заподозрить автора во лжи, но сам автор не существовал для меня, а сами собой являлись передо мной, из печатной книги, живые, действительные люди и события. Ежели я нигде не встречал лиц, похожих на те, про которых я читал, то я ни секунды не сомневался в том, что они будут”.
То, как воспринимал приключенческие или авантюрные романы Иртеньев, свидетельствует о его художественной одаренности, о развитом воображении и его творческой натуре.
Но вот, уже будучи студентом, при подготовке к экзаменам Иртеньев оказывается в среде, далекой от аристократизма, к которому он так стремился приобщиться: “Они презирали равно Дюма, Сю и Феваля и судили, в особенности Зухин, гораздо лучше и яснее о литературе, чем я, в чем я не мог не сознаться” (отмечу попутно “шероховатость” в этой ранней повести, которых в ней довольно много: “чем я, в чем я”. Так и просится в цыганскую песню:
Чем я, в чем я – не понимаю,
Кто я, кем я – не говорю,
Кого попало обнимаю,
И тех гоню, кого люблю.
Пушкин сказал бы, что звуки в первой строке просто итальянские.
Последняя песня Феди Протасова. 22.10.2021).
Если бы Иртеньев был настоящим денди, а не бесцветным подражателем, он не сомневался бы в том, что его восприятие литературы является безусловным мерилом для оценки художественной культуры любого человека, и повел бы себя так, что Зухин и вся демократическая компания устыдилась бы грубости и примитивности своих вкусов в области искусства.
Но Иртеньев, будучи слабым по характеру человеком, спасовал перед самоуверенной грубой силой и даже не обозначил себя в качестве оппонента. А между тем его влияние на эту компанию могло бы быть благотворным. Но получилось иначе: если перефразировать Мельникова-Печерского, “сапожников да всяких других разночинцев не облагородил, а сам от них эстетического холопства набрался”.
Зухин был силен своим рассудочным умом, позволявшим ему без особых усилий успешно учиться в университете, но по непонятным Иртеньеву причинам у него случались срывы, когда он на неделю и больше уходил в запой.
Почему это происходило с Зухиным и происходит с другими, казалось бы, весьма одаренными людьми?
Потому что что-то болит, но что именно – непонятно. И непонятно, что с этим делать.
Говорят, что инвалид порой чувствует фантомную боль в ноге, которой у него нет.
То же самое бывает и с душой, когда в ней есть какие-то невосполнимые изъяны. Например, отсутствует облагороженное воспитанием эстетическое чувство, неразрывно связанное с творческими задатками человека, с его художественным вкусом. И вот это-то и болит, хочет проявить себя, но не может, потому что нет соответствующего душевного органа, необходимого для его проявления. “Безрукие души, безногие души, глухонемые души…” (“Дракон”, 1943).
Так инвалид не может ходить на двух ногах, если у него нога только одна. С той существенной разницей, что для отсутствующих душевных органов протезы не придуманы.
Душа должна развиваться гармонично. Это главное условие счастливой и полноценной жизни. Потому что только в этом случае все задатки найдут возможность проявить себя, когда придет их время.
Не поспешил ли Иртеньев согласиться с лишенными эстетического чувства “новыми товарищами” и под их влиянием впасть в иронический тон, говоря о возможности героев из прочитанных им книг?
В самом деле, почему мы должны мириться с существованием примитивного Зухина и считать его более достойным существования, чем благородных героев приключенческих романов? Разве так уж безнадежна человеческая порода, что мы заранее признаем свое поражение?
Почему бы нам не попытаться что-нибудь сделать, чтобы, напротив, такие малоинтересные личности, как Зухин, стали восприниматься как надуманные и невозможные?
Приключенческая литература, в том числе, учит мечтать о том, что, на первый взгляд, кажется невозможным. А человек, у которого есть такая мечта, никогда, ни при каких обстоятельствах не безнадежен. Безнадежным себя почувствуешь, если тебя принудят ежедневно общаться с Зухиным или каким-нибудь Оперовым.
А для начала нужно постараться привыкнуть к мысли, что приключенческая литература – это “предания”, не только “напитанные романтикой”, но в такой же степени “богатые правдой” (Майн Рид).
И этой правде нужно просто довериться.
В любом возрасте это возможно, а в подростковом – особенно легко.