По признанию самого Вернадского, своим учением о живом веществе то, что до него никому не приходилось говорить и делать. Тем самым мы интуитивно понимаем, что в этом смысле его учение о биосфере-ноосфере не вытекает из предшествующего знания, невыводимо из него логическим путем.
Лишь уже созданное учение о живом веществе («впервые и только однажды») поро ждает причинение, т.е. его можно включить в логику причинного объяснения.
Необходимым моментом создания учения биосферы-ноосферы было сведение живого к живому веществу, а значит, переведение взаимодействия живого и косного на атомарный уровень.
Последнее позволило свести тысячи и тысячи разнообразных видов косного вещества к полутора сотням атомов (изотопов) и увидеть фундаментальную роль живого вещества в построении организованности биосферы.
Одновременно изучение живого вещества, которое реализует порядок Космоса (воспроизводит этот порядок) позволяет в наибольшей степени продвинуться в понимании Космоса'.
«Явления жизни позволяют здесь идти в изучении пространства Космоса так далеко, как это невозможно пока никаким другим путем». — Вернадский В.И. Биогеохимические очерки. М.;Л., 1940. С. 194.
Видение определяющей роли живого вещества само является фактом мира, «однажды и впервые» происшедшее. А это видение невозмол<но без неких искусственных конструкций. Иначе говоря, помимо биогеохимического содержания учения о биосфере — ноосфере я выделяю факт существования этого учения как однажды случившегося.
Тем самым вводится феноменологическая абстракция, позволяющая прояснить онтологию или метафизику биосферно-ноосферной теории (как момент предназначения).
Можно сказать, что теория биосферы-ноосферы была для Вернадского своеобразным средством прояснения своего предназначения, а предназначение, как считал еще Кант, не может быть сведено к условиям и предпосылкам нашей жизни.
Здесь я фактически ввел тему самоосновных образований, которую Вернадский выразил как устремленность к истине ради истины, когда человек «стал искать научную истину для истины, как дело своей жизни, когда научное искание явилось самоцелью». — Вернадский В.И. Научная мысль как планетное явление // Вернадский В.И. Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 67.
Можно сказать и так: если допустить особые метафизические объекты (которые не являются объектами наряду с другими вещами мира. Эти объекты мы допускаем, вводим для понимания того, как возможна теория, которой еще не было.
Причем следует подчеркнуть, что я не решаю вопроса — есть ли на самом деле метафизические объекты. Я лишь пока утверждаю, что если мы так будем говорить, то проясним или увидим то, что является лишь умопостигаемым) или метафизические символы, то как раз в напряженном поле соотнесения с этими метафизическими образованиями разворачивается то, что я и обозначил как предназначение.
Понимание роли живого вещества и создание биосферно-ноосферной теории у Вернадского возникает в эфире или поле предназначения, когда есть устремленность на какие-то непрактические и бескорыстные предметы.
Наше предназначение всегда выходит за пределы нашей же жизни. В предназначении ты назначен или окликнут.
У тебя вокация. Вокация — это французское слово, в котором сохранилась увязка с голосом, когда ты слышишь «голос» и должен идти «на голос» (конечно, не буквально тебе кто-то что-то нашептывает или зовет.
Окликнутость, или предназначение — это символ того, что уже есть, подобно тому, как есть растение в еще невыросшем зерне). И это можешь сделать только ты. Никто за тебя этого сделать не сможет. Это и называется предназначением.
Итак, в предназначении мы назначены понять то, что уже есть. Но это «уже есть» не нужно понимать как некий «готовый сценарий» (тем более к это му склоняет предметный характер языка). Такого сценария будущего нет.
Есть же то, что вот ученый-натуралист эмпирически совершил какие-то акты мысли или эмпирические акты исследования предмета, затем мы вводим некие абстракции для того, чтобы повторить все это, но уже на самосознательных основаниях.
Философскими абстракциями и допущениями мы проясняем трансцендентальные или метафизические условия научных утверждений и научных абстракций.
Такого рода метафизические допущения я и пытаюсь прояснить в биосферно-ноосферной теории Вернадского.
Известно, что В.И. Вернадский активно занимался историей знаний. Как историк знания он исследовал взаимовлияние научного знания, религии и философии.
Причем, как он сам признавался, «ставил сознательно на равное место философию, науку, религию. Это раздражает». — Вернадский В.И. «Коренные изменения неизбежны...» Дневник 1941 года // Новый мир. 1995. № 5. С. 195.
Особенно значительны разработки ученого в области научного знания (научного мировоззрения) и истории науки в России. Личностны и глубоки его очерки об ученых и естествоиспытателях-натуралистах (Гете, Ломоносове, Канте и др.).
Здесь есть существенный момент. В знании о науке, которое само есть знание и традиция (история знаний), мы применяем термины готового и законченного мира, где уже предполагаются, допустим, зависимость науки от общества, какая-то роль мировоззрения ученого в его научной деятельности, выясняется зависимость структуры науки от научных средств (артефактов) и др.
Но интуитивно мы знаем, что научная деятельность - это такая деятельность, которая предполагает делание того, что делается впервые, когда ученый ставится самой конструкцией науки в некую космическую размерность (универсальную, не локальную размерность), когда и возможны универсальные и доказательные суждения, впервые и однажды делаемые, и лишь затем умещаемые в логику развития науки и социальной обусловленности.
Осуществляя научную деятельность в одном мире (в мире, где еще ничего не предрешено), мы осознаем эту деятельность в другом мире (где уже все предрешено, мы применяем термины готового, завершенного мира).
Именно для адекватного описания первичных, скрытых оснований знаний вводится феноменологическая абстракция сдвига внимания с содержания знания на факт существования (на факт осуществленного существования) этого знания.
Тем более что в готовом знании (продукте) эти основания не видны, прикрыты содержанием. С помощью названной абстракции как раз и проясняется актуальный момент «здесь и теперь» научного познания, некие живые органы науки, взятой в целом, некий момент настоящего науки (актуальная размерность науки в терминах полного объема состояний и структур сознания, а не артикуляций и знаков этого сознания в терминах «знаний о науке»).
Живой момент настоящего науки включает в себя актуальное (а значит и онтологическое) редуктивное движение или сведение к нулю уже готовых нормативных структур (или своеобразное срезание всех готовых форм) и обратное движение в смысле создания новых нормативных структур познания.
И вот этот «момент настоящего» в науке (очень часто не замечаемый, ибо его трудно вычленить) связан с экспериментированием над органами познания, которые служат не столько получению нового содержания науки, сколько организуют самого познающего.
В выделенном аспекте отношения к человеческому феномену наука рассматривается как сильная форма культуры (наряду с другими сильными формами культуры: моралью, искусством, религией), в силовом поле которой человек становится человеком, ибо к человеческому нет естественного хода или причинения (нельзя, допустим, естественным образом иметь мысль или получить открытие продолжением наличных знаний и приложением естественных психологическихсвойств человека).
Смысл подобных органов в том, что они возникают в пространстве мысли и сознания, но какого-то другого, бытийственного сознания, в эфире которого ученый как бы переводится в иную размерность мира. В этой размерности преодолеваются ограничения, налагаемые на ученого-натуралиста (и вообще любого ученого) его психологическими свойствами, но эта размерность не переживается как состояние эмпирической реальности.
Ее можно обозначить как космическое измерение (секущая вертикаль), не ограниченное горизонталью локальных возможностей той или иной культуры и связывающее человеческое существо с возможностями Вселенной, «которая как бы дает себяпознавать и руководит нами лучще, чем мы сами могли это делать». — Мамардтивши М.К. Наука и культура // Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. М., 1990. С.352.
Иначе говоря, в мире есть какая-то сила, больше чем мы и трансформирующая, и переводящая нас в такие состояния (там, где мы отказались от уже готовых познавательных норм или форм, да отказались от самих себя, самим себе любезных), в которых мы были бы соразмерны и достойны того, что с нами может произойти. Эта размерность и есть размерность бытия или вечного настоящего, то, чего не было и не будет, но есть здесь и теперь.
Итак, есть некая размерность мира или его момент, который является вечным настоящим, вечным сейчас. Причем мы уже знаем, что эта размерность возможна только при нашем, индивидуальном усилии, ибо, случаясь с нами, эта размерность полноты и порядка не может, тем не менее, быть сымитирована или повторена даже мной самим. Она может только случиться как некий акт или событие (то, что невыводимо, а если случается то все, целиком и сразу), т.е. абсолютная индивидуальность, когда только ты и с тобой (через тебя).
Вместе с тем эта размерность никогда не бывает действительным состоянием, но лишь возможное, виртуальное состояние, когда действительность ты воспринимаешь как утерю этой полноты и сосредоточенности.
Или утерю гармонии.
Синонимом пространства бытия может быть понятие гармония, в котором все части пространства как бы корреспондируют друг с другом, когда гармония действует, полагаясь на все части этого пространства, а части пространства отвечают на такоеожидание.
И вот взгляд на мир как на утерявший свою гармоничность и есть философский или метафизический взгляд, а пространство вечного настоящего или гармонии представлено в виде символов религии и философии. Символы представляют структуру вечного настоящего в том смысле, что они указывают на вечные моменты нашей души, вызревающей в теле ветхого человека.
Или, как сказал бы Платон, это символизированное поле вечного настоящего и осуществляет разворот души человека. И тогда он помнит, может быть нравственным.
В напряженном поле вечного настоящего кристаллизуются органы нравственности, красоты и познания. Или кристаллизуется некая фундаментальная структурачеловечности или структура сознания, укорененная в онтологии Вселенной, «в силу чего и наблюдаемые разнородные, внешне друг с другом никак не связанные и логически далекие микроскопические, макроскопические и макрокосмические явления предстают как обширные аналогии. В каком-то смысле эти явления можно рассматривать как метафоры свойств сознания, объективно инкорпорированного в строение космоса (в той мере, в какой он вообще человечеством может наблюдаться, человек в нем — осуществляться». — Мамардашвили М.К. Сознание и цивилизация // Человек в системе наук. М., 1989. С. 318.
Этот осколок универсальной гармонии вечного настоящего и попал в глаз или душу Вернадского. И тогда человек видит и смотрит иначе, он видит не рассыпающиеся отношения, рассеивание по проблемам человека и игру случая, но порядок, организованность, гармонию: «...для меня совершенно ясно, что в мире есть Порядок — и «случай», которым сейчас так злоупотребляют, есть категория того же уровня, как и те религиозные догмы, над которыми смеются сторонники случая и создания мира игрой слепых сил, — то для меня не является случайностью». — «Я верю в силу свободной мысли». Письма В.И. Вернадского И.И. Петрункевичу // Новый мир. 1989. № 12. С. 216.
Вернадский был приведен в движение вечного настоящего или жизни. И реализовывал этот опыт мира или извлекал смысл созданием теории биосферы-ноосферы. Живое живо тем, что оно воссоздает условия себя caмoгo.
«Живое отличается от мертвого другим состоянием пространства». — Вернадский В.И. «Коренные изменения неизбежны». Дневник 1941 года// Новый мир. 1995. № 5. С. 195.
А условием живого являются законы или порядок (организованность) как условие другой жизни. Живо ведь то, что способно быть другим, меняться (вспомним горькое признание A.C. Пушкина о том, что в России любят только мертвых. Потому, что они легко канонизируются и укладываются в схему или концепцию. Уже не могут измениться и ускользнуть от удушающих объятий систем и классификаций. Мертвые предсказуемы. Живые же всегда могут сделать что-нибудь не то.
Известна эпитафия на могиле Григория Сковороды: «Мир все время меня ловил, но так и не поймал».
Философ и богослов Г. Сковорода ускользал от мира в другость самого себя). Извлечением порядка и законов (организованности) живое и может меняться (меняться по закону.
Это, кстати, основное бытийное требование. Законное устанавливается законом, а не намерениями или «хорошими» людьми).
Вот Вернадский и называет вечностью не то, что без начал и конца, но вечность - это законы (природы, биосферы). Или Порядок Природы.
В дневниковой записи ученого читаем: «Вечером с С.Ф. и Е.Гр. (Сергей Федорович Ольденбург и Александр Евграфович Ферсман. - И.Б.). Разговор о Москве. Потом о вечности. Сергей как всегда скользит неглубоко. Я уверен, что он вечность [не понимает]...Мое представление о вечности связано с понятием вечных законов природы — его; без начала и без конца». — Цит. по кн.: Аксенов Г.П. Вернадский. М., 1994. С. 415.
Вечное настоящее жизни или то, что находится в состоянии рождения. Подобно тому, как в мире существует человек. Мы и мир творимся заново каждый миг.
И если не случается хотя бы один человек, который собой не оживляет мир или не выполняет закона мысли, когда осуществляется элементарная включенность сознания во все то, что мы можем видеть, познавать, воспринимать и описывать, то ничего нет. Мы ничего не можем понять и описать, и не ставится вопрос о мире или о сознании. Мы попадаем в мир имитаций и нежизни.
Каждая точка жизни окружена нежизнью, которая стремится поглотить жизнь. Так вот живое, чтобы быть живым, должно воссоздавать себя, делать усилие жизни.
У Б. Паскаля есть удивительное метафорическое определение любви, которое не есть определение в строгом смысле этого слова, но является скорее указанием на это состояние: «Любовь не имеет возраста, она всегда в состоянии рождения».
Это закон любви, которым она живет. Если в каждый последующиймиг я своей любовью не оживляю и недоопределяю предмет обожания, то любовь умирает. Не случайно еще Аристотель говорил о том, что сама любовь гораздо важнее объекта любви. Ведь любим мы всегда за этот предмет. Любим мы всегда некую богиню, если так можно выразится. Любовь всегда избыточна и не может быть выведена из качеств предмета обожания.
Здесь мы сталкиваемся с метафизическим элементом любви, который, кстати, нам самим не открыт, ибо мы всегда запаздываем по отношению к самим себе.
Всегда уже успевает случиться наша «вложенность» в то, что мы любим (любовь как бы «повисает» на том, кого мы обожаем, и без него мы не можем испытывать это состояние).
Подобная «вложенность» заслоняет действительно происходящее, а именно то, что я назвал метафизическим элементом любви, который для своего прояснения требует дополнительных усилий. Это и измерение воображения, названное Кантом продуктивным воображением, когда я повторяю то, что уже есть, только на сомосознательных основаниях или изображаю.
Причем надо услышать в слове «изобразить» тот смысл, который мы вкладываем, когда обращаемся: «Изобрази-ка нам нечто». Что подразумевает повторение, но твоими средствами и на тобой введенных условиях. «Сами собой мы даже сами себе недоступны — если не станем изображать». — Мамардашвили М.К. Лекции о Прусте. М., 1995. С. 269.
Итак, вечное настоящее жизни. Ведь живо то, что всегда «здесь и сейчас». Искусство жить и есть искусство быть живым или жить «здесь и сейчас», искусство жить в настоящем.
Монтень определяет это, как жить кстати. И если случилось это «а propose» (кстати), то он представлено нам ощущением себя живыми. Невыразимое ощущение жизни.
О такого рода вещах Данте советовал (то, в чем ты, несомненно, и очевидно участвуешь, но выразить и передать это словами нельзя.
Невербальное участие) хранить молчание сомкнутыми устами, ибо все равно, что не скажешь, будет походить на ложь. Случилось и понима ешь с очевидностью, но нельзя выразить.
Чувство жизни невыразимо, красота неописуема, а следовательно, невыразима, любовь «неземная» и опять же не вербальна. Истина так же невербальна. Для такого рода явлений и существует символический язык философии и религии.
Этим языком проговаривается то, о чем нельзя говорить. Нельзя в том смысле, что не сможем, даже если захотим выразить то, в чем мы, несомненно, участвуем, но вот передать это предметнымнашим языком невозможно.
Если же мы будем пытаться говорить нашим предметным языком о невыразимых моментах жизни, то увидим, как мысль будет стопориться и путаться в противоречиях.
Необходим непредметный язык метафизики.
Говорить на языке метафизики означает ничего не определять по содержанию. Понятия метафизики — «пустые» или «отрицательные» понятия, ибо нет референта, нет предметов, которые они обозначают.
Метафизических предметов наряду с другими предметами нет. В жизни нет метафизических предметов, но есть метафизическое измерение жизни или метафизический момент жизни, который структурируется с помощью метафизических образований. И прежде всего структурирован символически.
Вспомним, что о метафизике мы говорим тогда, когда не можем найти причины предметов и явлений в пределах мира. В самом деле, ведь невозможно найти причину добра. Если мы ее найдем, то перед нами что угодно, только не нравственное действие, не добро.
А вот чувство того, что есть нечто, метафизический срез реальности или другая размерность мира, о которой нужно говорить на специальном языке есть метафизическое или мистическое чувство.
Вечное настоящее жизни не потому вечно, что без начала и конца, а потому, что феномен живого, случившись, всегда случается как сложное образование, разбросанное по многим точкам жизни.
Причем эти точки жизни как раз и корреспондируют таким образом, что держание или дление жизни предполагает ответ этих точек жизни. Жизнь жива — извлечением порядка или организованности жизни. Или законом жизни.
В.И. Вернадский эту мысль выразил так: в каждом моменте жизни присутствует биосфера в целом (как целое). Последнее означает что, чтобы было одно живое существо, нужна вся биосфера или целое биосферы, ее организованность.
В очерке о Гете Вернадский пишет: «Он ощущал «природу» (биосферу и ее проявления) как пантеист и как ученый, как г/атое и нераздельное в общем и в отдельных случаях». - Вернадский В.И. Мысли и замечания о Гете как натуралисте // Вернадский В.И. Труды по всеобщей истории науки. М, 1988. С. 237.
И более определенно в статье «О логике естествознания»: «В каждом явлении отражается биосфера как целое...». — Вернадский В.И. Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 202.
А целое биосферы или ее организованность предполагает жизнедеятельность живого создающего «основные черты биосферы». —Вернадский В.И. Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 202.
«Жизнь», «живое» понимают в работе двояко — и в предельном значении в качестве принципа, и более узко, как то, что связано с деятельностью живых существ.
Вернадский как натуралист и биогеохимик предпочитает говорить о жизни во втором значении. Жизнь связана с жизнедеятельностью живых организмов и составляет биосферу или природу (а природа и есть биосфера для натуралиста).
Даже научная мысль в качестве основного фактора формирующейся ноосферы исследуется натуралистом как природное явление: с одной стороны, как одно из определяющих явлений истории научной мысли, с другой - «как проявление структуры биосферы».
Вернадский под историей научного знания понимал «историю создания в биосфере нового основного геологического фактора — ее новой организованности, выявившейся стихийно в последние тысячелетия... История научного знания еще не написана». — Вернадский В.И. Научная мысль как планетное явление // Вернадский В.И. Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 44, 45.
И все же он как человек, имеющий метафизическое чувство (и я постараюсь это показать), не забывает подчеркивать не ухватываемую наукой какую-то иную размерность ноосферы.
Вернадский буквально переворачивает представление о науке введением «мира натуралиста» и понятия «эмперического обобщения». Натуралист имеет дело с живым (живым веществом), что повлекло за собой изменение и характера работы, и смысла всей научной деятельности как таковой. Не законы и теории науки составляют ее вожделенное ядро, а эмпирические факты и эмпирические обобщения.
Но не обобщения, полученные индуктивным путем. Речь идет о метафизическом апостериори, фактическом событии.
В.И. Вернадский фактически воссоздает идею Декарта о том, что необходимыми являются не логические истины (как принято считать), а истины факта.
(Продолжение следует)
Спасибо, что дочитали. Возвращайтесь.