Из аэропорта Яков поехал к себе на квартиру. Не на ту, конспиративную, куда он чуть больше суток назад привёз двух подростков, а на свою, где он поселился после возвращения из Закавказья. Там он служил с двадцать четвёртого года, занимая одновременно должности члена коллегии Закавказского ГПУ, уполномоченного Наркомвнешторга по борьбе с контрабандой, и ещё несколько ответственных постов, в том числе, и в советско-турецкой и советско-кавказских миссиях. Тогда же, в августе двадцать четвёртого, он поучаствовал в подавлении антисоветского мятежа, поднятого грузинскими меньшевиками. На рукаве его английского, горчичного цвета, френче, красовались тогда три ромба - знак принадлежности к высшему комсоставу РККА.
Уже к пятому сентября части Красной Армии и ОГПУ разгромили войска «Временного грузинского правительства, сумевшие ранее занять почти всю Западную Грузию. Далее последовали расстрелы – всего к стенке поставили до трёхсот человек, и в решении участи многих из них Яша Блюмкин принял живейшее участие – как и заместитель председателя Грузинского ГПУ, двадцатипятилетний подающий надежды чекист по имени Лаврентий Берия, получивший за подавление восстания орден Красного Знамени.
Надо ли говорить, что ни Яшу, ни упомянутого товарища Берия, ни других участников подавления восстания, вроде Соломона Могилевского, совесть не терзала. С какой стати? Если бы они оказались в роли подсудимых, господа меньшевики и их соратники тоже не колебались бы ни секунды. Такое уж тогда было время – время молодых, нахальных, энергичных и беспощадных. А ещё - не признающих слова «нельзя», как в отношении дела, которому они служили, так и в общении с начальством и своими соратниками. Подобный склад ума и пренебрежительное отношение к общепринятым нормам поведение (его привычка чуть что, хвататься за пистолет стала притчей во языцех, особенно, в московских окололитературных кругах) дорого стоили Якову Блюмкину. Сколько ушатов грязи было вылито на него - начиная с убийства Мирбаха, которое он продолжал считать самым значительным своим деянием, и до работы в Персии и Тифлисе - теперь уж и не сосчитать. В редкие периоды оседлой жизни в Москве он селился в Первом Доме Советов (прежде гостиница «Националь») или жил на квартире у кого-нибудь из друзей. И только в двадцать пятом году, вернувшись в столицу, он озаботился тем, чтобы обзавестись постоянным жильём.
Дом, где он занимал просторную четырёхкомнатную квартиру на пятом этаже, стоял в Денежном переулке. В том же доме, в соседней первой квартире проживал нарком просвещения Луначарский. Яшу подобное соседство ничуть не напрягало – как и само расположение дома, окна которого выходили прямо на здание бывшего германского посольства. Кого другого подобное совпадение заставило бы искать другое жильё, или хотя бы подпортило настроение – но не таков был Яша Блюмкин. Никаких «кровавых Мирбахов» в его глазах не мелькало; он находил даже некоторое удовольствие в том, чтобы сидя на подоконнике, созерцать место своего триумфа…
Ключ – бронзовый, старой дореволюционной работы со сложной двусоставной бородкой – скрежетнул в замочной скважине. Квартира встретила своего хозяина не слишком приветливо – остатками весенней сырости, с которой так и не справились тёплые летние деньки, да затхлым, нежилым запахом, какой возникает в домах, надолго оставленных владельцами без присмотра. Неудивительно – он не был тут уже больше полугода, и даже вернувшись недавно в Москву после очередной константинопольской командировки, он так и не удосужился навестить своё жилище. Но Яшу это не смутило – его вообще мало что могло смутить. Для начала, он распахнул настежь окна, те самые, смотрящие на бывшее германское посольство. Вытащил из портфеля французскую булку, полфунта нарезанной ветчины - перед тем, как поехать домой, он заглянул на Тверскую в Гастроном № 1, бывший Елисеевский, и закупился продуктами – в том числе, и жестянкой хорошего чёрного чая, к которому ещё со времён Персии испытывал слабость. Отыскал в шкафчике на кухне полупустую бутыль керосина, раскочегарил примус, закурил оставшиеся со Стамбула папиросы с турецким табаком, сел к столу и задумался.
Во время недавней своей «командировки» по линии ИНО[1] - Блюмкин оказался в Стамбуле на роли ведущего агента-нелегала с псевдонимом «Живой». Для выполнения задания в его распоряжении имелась своя, никак, никак не связанная с советским Генконсульством резидентура. Яша сам подбирал и тщательно инструктировал этих людей: Льва Штивельмана, он же «Прыгун», легализованный как представитель фирмы, торгующей в Палестине и Сирии автозапчастями; его жену Нехаму-«Двойку», чья легенда была построена на торговле бижутерией по всему Ближнему Востоку (отличное прикрытие для курьера!), а так же её отца Мануса Альтермана («Старца»). Во время краткого визита в Париж по коммерческим делам (сам Блюмкин действовал под личиной персидского еврея Якуба Султан-заде, торговца древними еврейскими книгами, свитками, ритуальными одеждами и предметами культа) он завербовал и пятого члена своей команды – некоего Н. Шина, выходца из России, французского подданного, профессора музыки. В донесении в Москву, Трилиссеру, Яша характеризовал его как человека очень общительного, легко завязывающего связи, способного «проникнуть в любую среду» и привиться там». К тому же «товарищ Шин» имел открытый паспорт на Сирию и Палестину и, прекрасно зная Северную Африку и Ближний Восток, беспрепятственно мог получить визу в страну «конечной цели» и осесть там.
Казалось бы, всё готово для успешного проникновения в Палестину, где раньше дела у советской разведки не ладились. Между тем, работать там было нужно – этот недавно отторгнутый от Турции регион, на территории которого действовал британский мандат, был охвачен незатухающими конфликтами, предоставлял из себя тучные угодья, в почву которых требовалось бросить семена мировой революции. Но тут произошло нечто, не то, чтобы разрушившее планы агента с оперативным псевдонимом «Живой» - но уж наверняка внёсшее в них изрядную толику неопределённости.
Дело в том, что именно в Стамбуле пребывал в это же самое время опальный Троцкий. Некоторое время он жил в здании Генерального консульства СССР, но позже снял небольшую виллу на одном из островов в Мраморном море – оставаться в Константинополе, кишащем белоэмигрантами, для «демона революции» было бы небезопасно. И именно на этой вилле состоялась его встреча с бывшим сотрудником его секретариата, ныне резидентом советской разведки, Яковом Блюмкиным.
Яша никогда не скрывал своего особого отношения ко «льву революции», и Лев Давыдович прекрасно был об этом осведомлён. Положение сложилось весьма двусмысленное – с одной стороны, Блюмкин не имел прямого распоряжения руководства наладить связь с Троцким, но с другой – Трилиссер, инструктируя агента «Живого» перед отбытием, посоветовал «приглядывать за нашим выкидышем». Это можно было рассматривать, как руководство к действию, а то и прямое распоряжение, если бы рекомендация была дана в письменном виде, или хотя бы в присутствии третьего лица. Но «Старик» (под этим псевдонимом проходил в оперативных документах сам начальник ИНО) был слишком хитроумен и острожен, и никаких следов та беседа не оставила – кроме смятения, зароненного в душу Яши, и без того испытывавшего симпатию, а, пожалуй, что и трепет перед изгнанником. Надо полагать, и сам Меир Абрамович не забыл письмо «Блюмкина», присланное из Германии, куда его ненадолго занесли книжно-коммерческие гешефты «Якуба Султан-заде»
«Высылка Троцкого меня потрясла. — писал тогда Блюмкин. - В продолжении двух дней я находился прямо в болезненном состоянии. Самая высылка его за границу рассматривалась мной, прежде всего, как незаслуженная угроза его существованию. Моей первой реакцией было ехать из Германии, где я находился, назад в Константинополь. Однако, преданный делу, я довел до конца свою работу… и вернулся в Константинополь 10-го апреля».
Понимал ли начальник Иностранного отдела ОГПУ, перед каким непростым выбором он ставит своего подчинённого? А если да – то рассчитывал ли он, что Яша, встретившись с Троцким, снова попадёт под могучее влияние его личности и затеет двойную игру – или всё же надеялся, что агент «Живой» сохранит верность пролетарскому долгу? Ответов не было ни тогда, ни сейчас – так что Яше действительно было о чём поразмыслить. Контакты с самим Львом Давыдовичем и его родственником, Николаем Седовым, выполнявшим роль курьера, могли не попасть в поле зрения советского Генконсульства в Стамбуле – но с тем же успехом могло произойти и обратное. А если так, то отмолчаться, прикрываясь оперативной необходимостью, не получится, и он обязан доложить о связи с изгнанником Трилиссеру. Тем не менее, Яша провёл в Москве уже почти неделю, не раз встречался с начальником ИНО, обсуждал с ним очередное своё задание - но до сих пор ни словом не обмолвился об этом пикантном обстоятельстве.
Поводов для беспокойства, таким образом, было предостаточно, и от некоторых из них отчётливо тянуло могильным душком. Шутки шутками, а заигрываний с опальным «львом революции» Блюмкину могли и не простить, сколько ни гнал он от себя эту малоприятную мыслишку. И, тем не менее, мысли его постоянно сворачивали на совсем другой предмет.
Марк Гринберг и Алёша Давыдов. Сын эмигранта, чудом спасшийся от арабских убийц в Иерусалиме, и мальчик из семьи телеграфиста с КВЖД, чья семья погибла в результате нападения хунхузов. В чём-то похожие судьбы и совсем непохожие характеры – и оба оказались на Яшином пути в тот самый момент, когда надо принимать очередное судьбоносное, без всяких преувеличений, решение. Случайность? В это можно было бы поверить, если бы не нейроэнергетическая лаборатория, вокруг которой и закрутилась эта история.
Сотрудничество Якова Блюмкина с детищем Александра Барченко Бокия началось достаточно давно. И в Персии, и на Ближнем Востоке, и в Монголии, куда он был откомандирован распоряжением организационно-распределительного отдела ЦК ВКП(б) осенью двадцать шестого года. Всякий раз, отправляясь в подобную командировку, Яша уделял некоторое количество своего времени и энергии поиску древних, порой, невероятно древних свитков, книг, инкунабул… и, конечно, артефактов. Первого, то есть времени, ему всегда не хватало, зато второго было в избытке – потому и усилия порой давали неплохие результаты.
Сам Яша относился к эзотерическим игрищам своих коллег с некоторой иронией, но отказывать Глебу Бокию, Агранову и покровительственному им Барченко поводов не имел. А потому – был в курсе ведущихся оккультных и нейроэнергетических изысканий и при случае оказывал посильную помощь. Например, наводил кое-какие справки, по большей части, на Ближнем Востоке и на Тибете, где интересом к схожим предметам и темам для изысканий уже успели отметиться англичане и немцы. Кроме того, ему случалось направлять на экспертизу перспективных подростков, если таковые попадались ему на пути - Гоппиус почему-то сосредоточился на пробуждении «скрытых возможностей мозга» именно у подростков. Так в итоге и вышло с Марком Гринбергом, сыном старинного Яшиного приятеля, осевшего в начале двадцатых в Палестине, и которого собирался привлечь к активной работе.
Второй же мальчик, Алексей Давыдов был ему совершенно незнаком – если не считать, разумеется, нескольких бегло просмотренных страниц в личном деле. Впервые Блюмкин увидел его лишь возле музея Кропоткина - но накрепко запомнил холоную дрожь, пробежавшую тогда вдоль его позвоночника. ощущение он тогда испытал. Англичане называют его «Someone is walking over my grave» - «словно кто-то прошёл по моей могиле» - и Яша звериной своей интуицией понял, что в данном случае ассоциация эта била, что называется, «в десятку». А значит, выпускать из виду обоих подростков (не зря же Марк оказался в этой истории тесно связан с Давыдовым?) ни в коем случае не стоило.
Оставалось собрать о мальчиках как можно больше сведений. Насчёт Марка Гринберга и его прошлого Яша знал достаточно, а вот с его приятелем дело обстояло иначе сложнее. Попытки выяснить у Гоппиуса, каким образом мальчишка попал в его лабораторию, мало что дали. Выяснилось только, что его прислали согласно разосланного Спецотделом циркуляра, причём Гоппиус, изучив сопроводительные бумаги и переговорив наскоро с Алёшей Давыдовым, всерьёз усомнился в том, что данный «материал» представляет интерес для его работы. Он вообще не понял, почему мальчика сочли подпадающим под условия, изложенные в циркуляре – видимо, кто-то «на местах» захотел поставить себе лишнюю «галочку», вот и прислал первого попавшегося подростка из ближайшего детприёмника. Беседа с самим Алёшей тоже мало что дала Блюмкину – кроме, разве что, стойкого впечатления, что мальчишка далеко не так прост, каким хочет казаться. А значит, решил Яша, пусть оба поживут пока в своей коммуне, под бдительным присмотром Гоппиуса. Их время ещё придёт – а пока стоит выбросить Марка и Алёшу из головы, и заняться вещами по-настоящему неотложными.
Чайник на шипящей керосинке зафыркал, заплевался паром, смешанным с брызгами. Яша схватил его за ручку, обжёгся и принялся, шипя и скверно ругаясь по-турецки, шарить по кухне в поисках полотенца. Нашёл, набулькал крутого кипятка в фаянсовый с цветочками чайник, оставшийся от прежних хозяев квартиры, сыпанул заварки из круглой жестянки, раскрашенной яркими картинками со слонами, пальмами, пароходами и смуглыми индусами в чалмах. И совсем было уже взялся резать ветчину для бутербродов – как вдруг осознал, как же мучительно хочется плюнуть на все эти холостяцкие деликатесы и засесть на целый вечер и половину ночи в придачу в каком-нибудь знакомом ещё с прежних разгульных годков местечке, вроде знаменитого «Кафе поэтов» где он когда-то частенько бывал в компании Бурлюка, Маяковского и футуриста Кручёных.
Или в прогремевшем двумя годами позже "Домино", с которым тесно был связан весь «кафейный» период российской поэзии - когда, по словам одного из завсегдатаев этого почтенного заведения, «денег на печать стихов не хватало, а поэтов и гениев было пол-Москвы». Яша усмехнулся, вспомнив намалёванную художниками-футуристами вывеску кафе, над которой весь второй этаж растянулась другая, солидная и строгая, на которой черными огромными буквами по белому фону значилось: "Лечебница для душевнобольных". И, конечно же, знаменитое «Стойло Пегаса», которое основало сообщество имажинистов "Ассоциация вольнодумцев" во главе с Есениным, Мариенгофом и Шершеневичем…
Но увы, теперь это невозможно. Давным-давно закрылись и «Домино» и «Стойло». Есенин четыре года назад влез в петлю в питерском «Англетере»; Анатолий Мариенгоф вслед за женой-актрисой тоже перебрался в бывшую столицу, однако вешаться не стал – поступил в заведующим сценарным отделом в «тамошнее отделение «Пролеткино» и удостаивал Москву лишь редкими посещениями. Что же касается Бурлюка, то признанный «отец русского футуризма» чудом избежав расстрела за участие в левоэсерском мятеже, уехал с гастролями в Сибирь, добрался до Владивостока, в двадцатом эмигрировал в Японию, а потом и в САСШ, где и осел надолго.
Остальных завсегдатаев литературных кафе жизнь тоже изрядно разбросала – впрочем, Яша ясно себе представлял, что встретившись с кем-нибудь из них сейчас, он увидит совсем других людей. Подтверждением тому была недавняя встреча с Маяковским, когда тот в присутствии журналиста Кольцова попрекнул его работой в секретариате Троцкого. Нет уж, лучше он ограничится бутербродами или отправится в какой-нибудь приличный ресторан – благо их даже теперь, на излёте НЭПа в Москве было пруд пруди.
Заодно, прикинул Яша, можно будет без помех обдумать новое задание, на которое намекал Трилиссер. Здесь, на квартире слишком много помех: старая пыль, старые воспоминания, старые тени по углам – один вид из окна на бывший особняк Берга чего стоит! Между тем дело намечалось серьёзное – большая поездка по Ближнему Востоку с целью закрепления внедрённой агентуры и проверки их готовности к новым делам. Добираться до места – как и возвращаться – предстояло через Стамбул, и вот этого-то Блюмкин опасался больше всего.
О двух мальчишках, прямо сейчас, в этот самый момент приближающихся на высоте двух тысяч метров к столице Советской Украины городу Харькову, он больше не вспоминал.
[1] Иностранный отдел ОГПУ СССР