Продолжение карьеры чиновника Перхотина (I)
Некоторые знаковые события имеют трагическую повторяемость. Их еще называют знаками судьбы. Причем их повторяемость почти всегда не буквальная, но опосредованная и осознается как правило только «постфактум». Вот и для уже знакомого нам Перхотина Петра Ильича это осознание пришло тогда, когда все трагические события, коих он стал свидетелем, уже совершились. Мне вновь пришлось прервать последовательное повествование нашего главного повествования, чтобы пояснить линию событий, вроде бы побочную, но тем не менее непосредственно связанную с нашим повествованием и с ним пересекшуюся, да и к тому же не менее трагичную.
Напомню, что со второго процесса над Дмитрием Федоровичем Карамазовым карьера Петра Ильича быстро пошла в гору, и в настоящее время он уже был помощником прокурора. Правда после трагической гибели его супруги (Перхотиной-Хохлаковой, матери Lise), внутри его как бы что-то надломилось. Нет, он по-прежнему ревностно выполнял служебные обязанности, одержал победы в нескольких тоже довольно известных процессах, но словно бы уже без куража, без вкуса и удовольствия от этих побед. Что-то немного рассеянное стало в нем проявляться в иные минуты. Он мог принимать живое участие в каком-либо обсуждении и неожиданно для своих собеседников совсем внезапно выключиться. Да так, что они вынуждены были осторожно прикоснуться к нему или даже слегка потормошить. Единственным его увлечением осталась бильярдная игра. Она для него превратилась в своеобразную страсть, и почти все свободное время он проводил да «катанием шаров» в трактире или у тех своих приятелей, которые эти столы держали дома. Кстати – и это довольно странно - но сам Петр Ильич у себя не заводил такого стола, даже для тренировок. Ему это почему-то казалось кощунственным. Может быть, это ему напоминало, что его жена погибла как раз в то время, как он «гонял шары», совершенно не слыша за их треском и стуком громы приближающейся грозы?
Политикой Петр Ильич особо не интересовался, но мог принять участие в каких-либо «массовых мероприятиях». Но и там вслед за бурным и активным участием сразу же могло наступить мгновенное необъяснимое «выключение», так что доверять ему что-либо серьезное и ответственное никто не рисковал. Вот и вчера Перхотин был приглашен на костюмированную ажитацию, но в узкий круг подготовителей «акции» по встрече царя зван не был. Петр Ильич из первых рядов наблюдал ажитацию и, разумеется, был свидетелем выступления и падения Лизки. Он одним из первых подбежал к ней на помощь и, конечно же, обратил внимание на то, что Лизку в конце концов забрала с собой и увезла Грушенька. Помечаю это специально, чуть позже станет понятным, почему. Остался Петр Ильич и на «чаепитие», и даже принял участие в бурных дебатах, сопровождавших поедание всех этих «царских корон». Он почему-то выдвинул и активно отстаивал идею, что короны – это вовсе не «натуральная» принадлежность русских царей, что традиция коронования была заимствована с запада и в русских реалиях всегда выглядела смешно и нелепо.
В общем, от Сайталова Петр Ильич вышел довольно поздно, намереваясь завтра с утра присоединиться ко «второму рангу» всех встречающих царя. Это наш Мокей Степаныч для удобства организации этой встречи разделили всех встречающих на четыре «ранга». Первый – самые приближенные, те, кто будут непосредственно встречать царя и выполнять разного рода «ритуальные элементы» (его собственное выражение). Второй – это как раз разного рода чиновники, богатые купцы, лавочники, мастеровые обеспечивающие представительность. Третий – городская «массовка», состоящая из мещан и обывателей. Их задача заполнять все свободные улицы и проходы, создавая впечатление «всенародного истечения» (еще один перл!). И наконец четвертый ранг – все наплывшие в город крестьяне, поденщики, рабочие, в общем – «грязная чернь», которую вообще-то желательно было бы вообще не подпускать к царю, а оттеснить куда подальше, чтобы «Их Величество никак не оскорбились».
Итак, уйдя от Сайталова Петр Ильич отправился не к себе домой, а в трактир «Три тысячи», где еще благополучно и страстно пару часов «резался» в бильярд на заранее договоренной партии с врачом Варвинским. Тем самым, который был медицинским экспертом на первом деле Митеньки. Они тогда и познакомились и со временем не что чтобы сдружились, но сошлись на почве бильярда. Правда Варвинский не любил никакой политики и почему-то лютой ненавистью ненавидел Сайталова, но это не мешало обоим проводить долгие часы за бильярдным столом.
Уже далеко заполночь Петр Ильич возвращался к себе домой на Большую Михайловскую, как внезапно его внимание привлекло одно странное событие. Выходя из переулка к своему дому, он увидел, как по улице пробежала Лизка. Он бы ее и не узнал практически в полной темноте, если бы она не плакала с характерным подвыванием, в котором узнавался неповторимый тембр ее голоса, сохранявшийся даже в плаче. Петр Ильич не успел буквально десяти секунд, - когда он вышел из переулка, Лизка была уже довольно далеко, иначе он бы непременно остановил ее и попытался выяснить, в чем дело. Кричать ей вдогонку или тем более гнаться Петр Ильич не решился. В такую темень и так поздно – это могло быть истолковано превратно. Так он рассудил и отправился к себе домой. Потом он сам себе удивлялся, как быстро он забыл об этом происшествии (еще эксцесс!) – буквально через несколько секунд оно начисто стерлось из его памяти. Раздевшись и выпив на сон грядущий стакан сыворотки из козьего молока (Петр Ильич где-то вычитал, что она исключительно полезна для здоровья), он улегся спать, как он сам потом вспоминал с ощущением «чего-то недоделанного». Это было очень смутное, очень редко им чувствуемое, но характерное ощущение, которое неизменно было вестником «чего-то нехорошего». Нечто подобное он испытал и много лет назад, когда играя партию с тем же Варвинским под приближающуюся грозу, чувствовал в душе что-то похожее.
И предчувствие не обмануло и на этот раз. Петру Ильичу снится сон. Он играет на бильярде со своей покойной женой Катериной Осиповной Перхотиной-Хохлаковой. Причем, она играет в подвенечном платье, белом, большом, шуршащем и Петра Ильича во сне занимает не сама нелепость ситуации (Катерина Осиповна при жизни на дух не переносила бильярд и любые упоминания о нем), а то, почему именно в этом платье. Не смущает его и то, что она говорит не своим голосом, а голосом Лизки. Как будто так и надо:
- Моя кладка, - низким Лизкиным голосом с едва уловимой издевкой произносит Катерина Осиповна после первого попадания в лузу. При этом она не поднимается от стола, а какое-то время продолжает над ним протягиваться с вытянутым кием.
- Массэ, - вновь проговаривает она после очередного попадания. Шар действительно полетел по какой-то немыслимо замысловатой дуге, забив в лузу другой и сам улетев в противоположную.
Петра Ильича даже во сне начинает разбирать азарт. «Дай дурака!.. Ну, дай же дурака!» - взволнованно шепчет он про себя, яростно натирая кончик кия.
- А ну-ка по этому кластеру-с, - произносит опять Катерина Осиповна Лизкиным голосом, улыбаясь как-то особенно язвительно.
- Пропих!.. – орет Петр Ильич, наконец, вымолив оплошность соперницы.
И дальше все идет как в сказке, точнее, как во сне. Невероятно точными и всегда результативными ударами он загоняет все оставшиеся шары в лузы.
- Тотал клиренс, - удовлетворенно произносит Петр Ильич, победоносно кладя кий поверх пустого бильярдного стола.
- Клиренс?.. Клиренс!.. – вся задрожав, повторяет Хохлакова-Лизка и вдруг разряжается плачем и воем к ужасу Перхотина. Он вдруг, еще во сне вспоминает о встреченной им по дороге домой Лизке, его пронзает еще больший ужас, и в этом ужасе он и просыпается.
Рассвет едва брезжит, но Петру Ильичу уже не до сна. В голове – острое до боли и прояснившееся до ясновидения сознание. Он до мельчайших подробностей видит и как бы проживает вновь мимолетную встречу с пробегающей Лизкой. Петр Ильич даже вспоминает (а на самом даже как бы видит вновь на внутреннем плане зрения), что она мельком взглянула в переулок, по которому он сам выходил ей навстречу. И словно заметила его, - после этого взрыв рыдания и еще более ускоренное убегание. «Куда она могла бежать?» - главный вопрос, который требовал разрешения. Направление улицы, по которой она бежала, могло вести и в сторону городского воксала, и в сторону монастыря, и в сторону кладбища. И в голове почему-то из всех этих возможных вариантов откладывается – «бежала в монастырь». Почему – Петр Ильич и сам не мог объяснить. Такое, кстати, часто с ним бывало при разборе самых запутанных дел, когда взвесив все возможные варианты, он неизвестно почему останавливался на одном из них, причем, далеко не всегда очевидном. Чисто интуитивно. И удивительно то, что еще не разу не подводила подобная «интуиция». Но следом Петр Ильич стал размышлять, откуда она могла бежать. У него почему-то сразу отпал вариант, что она бежала из своего дома. И тоже необъяснимо, почему. Не из дома – и все. Тогда откуда? И тут Петр Ильич вспоминает, что сразу после падения на костюмированной ажитации ее увела и увезла с собой Грушенька. И хотя теоретически Лизка после нее сто раз могла вернуться домой, Петр Ильич опять уверенно остановился на варианте, что Лизка бежала именно от нее. Осталось выяснить, почему. И тут на Петра Ильича нашел, как он это называл, «приступ решимости». Хотя в такую рань идти к Грушеньке и выяснять обстоятельства бегства Лизки было более чем странно (все-таки в сознании маячила мысль, что он мог и ошибаться), Петр Ильич, быстро умылся, оделся и отправился к Грушеньке.
Уже светало, когда Петр Ильич подошел к дому Плотниковых со стороны Грушенькиного входа. С этой стороны, впрочем, как и с других, двор перед домом был обнесен массивным деревянным забором с треугольным частоколом по верху. Петр Ильич решительно забарабанил в, разумеется, запертую в столь ранний час дверь входных ворот. Звук особенно гулко и как-то противно разносился по утренней тишине, отзываясь в душе Перхотина чуть не физическим отвращением. Но именно, когда он снова и снова возобновлял свой стук, ему впервые и ощутилась эта параллель с событиями тринадцатилетней давности, когда он ломился в дом купчихи Морозовой, где тогда квартировала Грушенька. Но на этот раз до странности долго изнутри не вызывалось никакой реакции. Уже забрехали все соседние собаки, похоже, пробудились и на половине у Плотниковых, а с этой стороны все оставалось по-прежнему глухо. В какой-то момент Петр Ильич уже было решил прекратить свои стуки и отказаться от свой «интуитивной версии» бегства Лизки именно от Грушеньки. Он, было, отошел от забора, но все таки решил заглянуть внутрь. В промежутке стыка заборной слеги и воротной колоды было удобное место, чтобы захватить руками. Петр Ильич подошел поближе, нащупал ногами прочную опору и ухватившись руками за край колоды, подтянулся на руках. Но только его голова показалась над забором, как грянул выстрел. Пуля хлястнула в дубовую колоду в нескольких сантиметрах от уха Перхотина, больно цепанув его остренькими щепками. Петр Ильич мигом разжал руки и грохнулся назад за забор. И хотя теперь он был защищен забором, Петр Ильич чисто инстинктивно еще и присел на корточки. Дело принимало совсем другой оборот, но именно этот оборот и окончательно укрепил его. Теперь и речи быть не могло об уходе, тем более бегстве – в Петре Ильиче пробудилось уже нечто «профессиональное» и даже личное, затрагивающее его честь и достоинство. Он быстро прильнул к дубовому заборному косяку, за которым мог чувствовать себя в полной безопасности и осторожно взглянул в небольшую щель в месте навеса дверной петли. Единственно, что он успел заметить, как чья-то тень метнулась от кустов у дома по внутренний сад двора. Причем это бегство сопровождалось очень характерным звуком – а именно отрывистым скрипом, как скрипят новые неразношенные сапоги. Кто же это был этот беглец, и не просто беглец, а очевидно, что еще и стрелявший? Оказывается, это был Муссялович. Он не до конца выполнил указание Катерины Ивановны, чтобы эту ночь никто из революционеров в виду опасности от Ракитина не проводил на своем обычном месте жительства. После уничтожения тела Красоткина он зачем-то побрел на «камушек Илюшечки» и прорыдал там еще пару часов, а вернувшись назад в свою комнатку на первом этаже Грушенькиной стороны, он настолько обессилел, что буквально упал на кровать и заснул. Проснулся уже под утро и тут же стал лихорадочно собираться. И надо ж случиться такому совпадению: когда он торопливо выходил из дома, то и попал под этот решительный Перхотинский стук. Естественно, он решил, что это полиция уже идет по его следу. И соображая, что делать, намертво застыл в кустах у дома, выхватив револьвер. Дальше все понятно. Решив, что полиция уже идет на штурм, он выстрелил в показавшуюся Перхотинскую голову и бросился наутек. Сам же Петр Ильич уже нисколько не сомневался в своих дальнейших действиях. Увидев, что злоумышленник уже покинул «поле боя», он решительно вскарабкался на заборный косяк, перемахнул телом и спрыгнул внутрь. И после этого уже твердо вошел внутрь Грушенькиного дома, где его и встретила сама хозяйка.
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь
