Ни в коем случае не примазываюсь ни к военному, ни к торговому флоту. Ну что вы? Просто море у нас одно, и никуда друг от друга не деться. Иногда встречаемся, и расходимся правыми бортами, как положено. Или левыми? И уходим решать, каждый - свои задачи.
Впрочем, Виктора Конецкого я начал читать еще, когда моря и не видел. И влюбился в его туманы над проходом во льдах, в зычные гудки кораблей, и даже музыку судна прочувствовал. А потом и услышал. Сочетание звуков главного двигателя и многих вспомогательных систем тоже. Какофония звуков разной тональности и разных частот, но бывало, что они сходились в мелодию. Иногда в плясовую и разухабистую, но часто в мощную, сродни старым казачьим песням. Это смотря, какие я такты выберу. И я после вахты засыпал в этой музыке, как под колыбельную.
Почему я именно о звуках вспомнил, сейчас расскажу. Пришел возраст, и пришло время тяжелейших вахт. Когда надо было долгими неделями спать по три часа, и работать за своего бестолкового напарника тоже. И заставлять работать свой, уже усталый организм, - это было довольно просто, силы откуда-то находились, и соображалка тоже. А вот работать над полученными материалами - тут уже нужно было напрягать мозги до звона в нервных волокнах. Я не имел права сделать ни одной ошибки, я запретил себе это. Единственный вменяемый из двух русских на этом корабле обязан быть выше всех этих, уже изнеженных европейцев.
.....
Из другой оперы. Антарктида, британская станция Халли-Бей, жили мы там и летали оттуда в течение трех недель, наверное. И заторчали с напарником на аэродроме, возле нашего ИЛ-14 до ночи. Очень нужно было. А когда вернулись, увидели, что бедный повар до сих пор ждет нас на камбузе с приготовленными для нас яствами и двумя бутылками джина для запивашки. Он вообще не мог себе представить, как это - не прийти на ужин. А мы всегда могли все, кроме одного: не сделать работу. Или уронить свое достоинство.
.....
Появилось у меня, наконец, несколько часов для сна, и я возвращаюсь в каюту. Ложусь и слушаю звуки. И тут случается. Я не говорил, но у меня прекрасный музыкальный слух, и музыкальная память тоже. Множество песен и просто мелодий, из тех, что мне когда-то понравились, существуют в голове с точностью до единственной ноты. И, когда я слышу фальшь, или неверное, с моей точки зрения, исполнение песни, то подпрыгиваю, словно меня ударили по лбу.
Сейчас - другое. Голова сама выбирает такты из корабельных звуков, и накладывает на них песню. И слова, в самом лучшем исполнении, звучат во мне. Нормально, но почему-то только единственный куплет, и он потом начинает повторяться. До тех пор, пока я не понимаю, что схожу с ума.
Я справился с этим. Надо самому включить в голове другую песню. Совершенно иного ритмического рисунка. Я это тоже умею, и слушаю другие слова, от первого и до последнего куплета. А та песня, песня машин, затихает. И я засыпаю сном младенца под свою песню.
Потом, дома. Я сходил к невропатологу, но не за этим. Снотворное мне было нужно, настоящее. Но не дали, нам это чуждо. Наркоманам - все, мне - ничего. Еще до того, помню. За несколько дней до смерти матери, умирающей от онкологии, я прорвался к главврачу поликлиники, и молил, и плакал настоящими слезами: дайте хоть что-нибудь! А они там, в кабинете, смотрели на меня оловянными глазами, и отвечали мне на неизвестном языке, нечеловеческом, точно. И ничего не дали.
Снотворное в тот раз не дали тоже. И тогда я, чисто для балды, рассказал невропатологу про эти звуки и эти песни. Он некоторое время молчал, потом спросил:
- А голоса какие-нибудь с вами разговаривают?
Твою же мать! Сам ты придурок!
И ушел я. Потом прошло время, и все мои корабли отчалили, последний раз просигналив мне. И эти повторяющиеся куплеты смолкли навсегда.
Но ко мне вдруг снова вернулся голос, и я опять пою. Без гитары, правда. У меня теперь шестиструнка старшей дочери, с которой я уже не могу справиться. Потому что всю жизнь прожил на семи струнах.
Такие дела.