Про трёхногие столики, капарульки и немножко про казаков
Стало нормой, что внуки знать не знают о своих пра-пра-пра (какое нам дело, что когда-то какие-то люди носили ту же фамилию и передали по наследству через три поколения горбинку носа и задоринку глаз?). Однако смутные воспоминания детства, обрывки разговоров складываются в размытые, но подсознательно родные образы. Так, связывая нити, мы латаем семейную историю…
Когда умерла прабабушка, помню хорошо, потому что нам, шестилеткам, «надо было быть печальными». Всё остальное сплавили годы — горницу с вышитой салфеткой на трехногом столике, фотографии под стеклом, темный низкий чулан, из которого ноги несли прочь — на улицу. Там, в тенистом палисаднике, теснились сараюшки с кучами штук и штуковин, росли черемуха и малина, тополя, плюшевые от старости и полумрака. Земля под ними была покрыта зеленым холодным пушком, зато в огороде — «пух» говорили взрослые, врывая в ее грудь калечные копарульки. Вот и прабабушка с такой же копалкой в руке. Помню, как она пришла с палочкой на полосу, где дети и внуки картошку рыли: «Скажете, лежит, старая — помочь лень».
А сама и впрямь не девочка — девятый десяток! Цыкнули хором — поковыляла обратно.
На этом же огороде, только двадцать лет назад, огребая картофельные заросли, моя мама мучительно решала: выходить замуж или не выходить, за того или за другого. Надо сказать, и картошка в тот год уродилась, и мы с братом — того лета «урожай».
Вот какой огород! Он и впрямь необычный: баня — посредине (по понятным причинам), а отхожее место на такой окраине, что не добежать боязно. Побежишь, а под навесом у дома вслед смешно оттопырит ухо мохнатая шапка, как у почтальона Печкина. Ее носил прадед Михаил, с которым лично мы не успели познакомиться.
Мама и тети очень любили его — неутомимого рассказчика-пересказчика. После ранения он вернулся домой без легкого, но не унывал — нюхал внучачьи головы и подшучивал над женой.
Его Евлампея была такой, какой, наверное, бывают святые люди — проста без малейшего сомнения.
Пришла однажды из хлебного магазина на удивление быстро. Единственная в деревне пекарня в сенокосную пору «зашивалась» напрочь. Очереди выстраивались с утра и до поздней ночи, но старушку пропустили вперед.
— Cовесть потеряла или из ума выжила? — без тени улыбки отчитал ее усатый супруг. — Женщины с работы, на покос спешат, о ребятишках издумались, а тебе заняться нечем, и залезла без очереди!
— Миша, я пойду, отдам булку-то.
— Иди-иди… Стой! Стой тебе говорят!
Любят вспоминать наши, как прадед подружился с местными солдатами. На его адрес приходили их посылки из дома (чтобы в части не потрошили). За это или просто от симпатии к доброму человеку, рядовые перекинули через забор рулон толи — попросил на сарай. Через недельку-другую зашли пареньки уже с офицером (батя, разреши — выпьем у тебя Бога ради!). А бабушка из соседней комнаты гостей услыхала: «Сыночки, спасибо за толь. Вас ругать-то не будут — поди, без спроса взяли…»
Офицер смачно хрустнул малосольным огурчиком!
К дембелю солдатики совсем пообвыклись и приволокли на хранение ящик вина (окончание службы — святое дело). Поставить жену в известность дед Миша не счел нужным, а она нашла «заначку» и окликала из-за калитки каждого срочника: «Вино стоит. Забери, забыл, что ли?».
Ладно, хоть не нашлось шутников, а может, бабулю всерьез никто не воспринял!
Она знала, что и внуки ей по-доброму удивляются, однако рассуждала, видимо, так: «Пусть смеются, но им же плохо будет, если не скажу». Старшая внучка Катя собиралась с мужем на восток. «Баба! Ну, что сказать хочешь?!»
— Может, тулуп возьмете — в самолете наверху не уж-то не холодно…
И до сих пор тетка не может себе простить, что не пошла ночевать тогда к бабушке. Та побаивалась одна (прадеда уже схоронили): вернулся односельчанин из тюрьмы — вдруг грабить полезет… Боязнь переселила даже вечное стремление быть не в тягость, не помешать. Попросилась к дочери («бросьте мне шубу в коридоре»). Шубу, конечно, не бросили — постелили в доме, но уже в 4 утра бабушка тихо ушла к себе («чтобы не стеснять»).
Я помню ее с палочкой у почтового ящика. Она изображала «бабайку», чтобы правнуки-двойняшки, испугавшись, перестали драться и плакать. Но пугать у нее не выходило. Любила заглядывать
в окно, по-деревенски составляя информационные сводки: «Эта дева точно тяжела — подошла вчера к нашей черемухе и ну горстями»! Младшую внучку-красавицу предупреждала: «Смотри, завяжут подол на голове — достреляешь глазами. Опять нынче всю ночь собака протявкала. Я и думаю, у нашей под забором стоят».
А по улице — с десяток невест на выданье!
И странно, и грустно становится на сердце оттого, что жизнь этой самой простой-препростой Пеи-Евлампеи была полна горечи. Замуж ее отдали в 13 лет, за младшего брата того паренька, которого она любила. Отца, казака, кавалера Георгиевских крестов, расстреляли. Одну из его наград дочь всю жизнь прятала на дне сундука. Так и похоронили ее с двумя крестами — отца родного и Отца небесного.
Пережила войну, пережила нескольких своих детей — совсем маленьких и взрослого сына. Потом, уже его сын вырос и попал в Афганистан. Написать об этом не мог, вернее, не мог сказать в письме правду о том, что там было. И только баба Пея поняла-почувствовала за беззаботностью
выверенных цензурой строк, как тяжело ее Лешеньке, что «свистящие пули» — не просто бравада мальчишки с автоматом. Этот сорокалетний сегодня мальчишка прячет слезу, вспоминая бабушкину посылку — единственную от родных ему туда, в Афган. Долго шла она — конфеты растаяли и облепили кусок деревенского сала, но отмывать не стали — по кусочку разделили и съели. И вкуснее, и слаще, и горше того сала не было ни тогда, ни потом.
У меня тоже остался «вкус» воспоминаний — парёнки, брюквенные, запеченные в глиняном горшке на печи. Сладкие, пахучие ломтики детства. Забыть их, означало бы вырвать из земли один из корней, который убегает вглубь, к тем людям, что дали жизнь моей жизни.
Знаю, что в этой истории, написанной ещё в студенческие годы, есть неточность, связанная с Афганистаном, но опубликовано это было именно так, потому не меняю. А парёнки, да... вот и сейчас вспомнились
