Из цикла "Все тайны русской истории"
Эпопея борьбы со взяткой в России полна назиданий. И об этом сегодня стоит сказать подробнее. Если бы была написана подробная история взяточничества и воровства в нашем Отечестве, это, несомненно, было бы и интересное и поучительное чтение. Будем надеяться, что когда-нибудь эта занимательная история у нас появится. А пока попробуем обойтись собственными силами. Напишем хотя бы начальные строки её. Вот чем особенно годна нам эпоха и жизнь Петра Великого.
И надо сразу сказать, что война со взяткой ему не удалась. Хуже того, Пётр смертельно надорвался в этой битве. Тому, кто объявил очередной поход против этого исконного мирового зла, следует знать насколько чудовищна его сила и власть. Дальнейшее повествование может в некоторых деталях показаться излишне подробным. Но я подхожу тут к концу жизни Петра. И всякая деталь потому кажется мне значительной. Ведь никто толком так и не объяснил его последних дней, никто доподлинно не знает причин его смерти. У меня есть своя версия, и я тут хочу её изложить. Теперь этот недуг, взятка, считается исконно российским, однако, Россия этим, скорее, заразилась. Пожалуй, зараза эта и проникла к нам в новом виде через то самое «окно», которое Пётр так старательно прорубал в Европу. Из первых поездок туда молодой русский император, как помним, вынес два сильнейших впечатления. Одно из них о европейском чиновнике. Ему показалось тогда, что все они, эти чиновники, являются по негласному чину — сынами Отечества. Запомним и мы это первоначальное убеждение Петра Великого. Чиновник — это не должность, это обязанность быть сыном Отечества — так он положил. Таким немедля захотел видеть своё государское окружение.
Идеализм? Но, как всё-таки жаль, что мы уже перестали так думать. Идеализм это и есть тот цветок в петлице, который так приличен был когда-то сукну казённого сюртука. И Пётр всю жизнь не мог расстаться с тем первым своим убеждением о должности и долге чиновного государственного человека. Ещё он захотел иметь у себя хотя бы один европейский по облику город. Город, однако, построить оказалось гораздо проще, чем внушить даже избранным простую мысль о долге.
Там же, в Европе, Пётр совсем близко от себя увидел жуткое мурло будущего своего главного врага — взятки. Испытал первый искус. Амстердамские евреи тогда предложили ему, через тамошнего бургомистра Витсена, сто тысяч гульденов за беспошлинную торговлю в России. Витсену он ответил тогда, якобы, так: «Я ехал сюда не за товаром, понеже, не купец, а государь русский. Я приехал за умением, которое хочу дать моим русакам. Брать буду не гульденами, мастерами…». А Вольтер пишет, что он, Пётр даже и не устоял однажды — принял-таки от английских купцов сто тысяч экю с тем, чтобы разрешено было им ввозить в Россию табак. Видно и у царя нужда в деньгах была тогда так велика, что «царь принял эти сто тысяч экю, и даже взял на себя дело приобщения к курению самого духовенства». От этой взятки и стало на Руси одной бедой больше.
Другая взятка была предложена Петру гораздо позже, потому и обставлена была тоньше. Голландских купцов обеспокоило вдруг, что российские суконные фабрики стали работать более или менее успешно. Тогда предложили они следующее. Готовы, мол, завозить свой товар гривной за аршин дешевле, чем делается это сукно в России. На целых десять лет. Даровая сумма получалась многомиллионной. Могла поразить непривычный к государственному интересу взгляд. Это было нечто по смыслу похожее на нынешнее вступление России в ВТО. Царь-то смекнул, конечно, к чему клонится дело. Однако, без слов, спустил его на рассмотрение Сената. Весь Сенат оказался «за». Кроме одного сенатора-князя Якова Долгорукого, который привёл следующие резоны. Через десять лет наши фабрики будут порушены, тогда хитроумные голландцы смогут ломить за своё сукно сколько захотят. И тут уже ничего не попишешь. К тому же деньги за собственное сукно не уплывут за границу, а пойдут на укрепление своих дел. И далее в резонах князя Долгорукого оказалась следующая формула, необычайно актуальная во все времена, а, особо, в наши — «богатство подданных не сеть ли богатство государственное». Ах, как не хватает нам сегодня таких князей Долгоруковых. Разве допустили бы мы тогда такой порухи в собственном сельском хозяйстве и в промышленном производстве, например. Впрочем, и у Петра такие князья оказались в большом дефиците.
Итак, Пётр закончил своё европейское образование и вернулся домой. Вернулся с боевым и задорным настроением. Сначала он пытался сделать чиновных сынов Отечества из старой, отцовской ещё, государственной гвардии. Для начала напрочь укоротив им бороды, чтобы больше походили на английских парламентариев. Потом добавил к ним новых, неизвестного роду, которые сами брились, и сами уже одевались в штаны от французских портных. Но, чтобы знать и говорить правду, которую ожидал Пётр, этого оказалось мало. Закон буксовал, указы исполнялись туго. Единственным чудом оказалось непомерное злокачественное богатство новой знати, возникшее, казалось, из ничего. Они, эти новые вершители судеб Отечества, как-то очень уж быстро построили за счёт России и Петра роскошный личный рай на земле.
Когда же император узнал, из чего делаются мгновенные состояния бывших стряпчих и торговцев пирожками в разнос, ставших всесильными вельможами, он ужаснулся. Не сам факт лихоимства напугал, а его размах. Он понял, что тут-то и таится погибель всем его благим начинаниям.
Историю неравной борьбы царя Петра с коррупцией писать надо долго. Возможно, и она когда-нибудь, как говорилось, будет составлена. Напишет её усердный историк средней руки, потому что великим историкам, сколько их ни есть у нас, писать о том, как видно, казалось делом зазорным и несолидным. Потому об этом, по-своему захватывающем предмете, в классических томах почерпнёшь не много. Помочь тут может только проверенное временем, тщательное чтение первоисточников. Часто именно в таких поисках можно испытать совсем особое счастье — счастье быть читателем.
И вот какая первая беда открылась в прочитанном. Богатство на Руси никогда не было ограждено честью. Богатейшие фамилии во времена Петра становились символами воровства и лихоимства. Это не обошло, а, пожалуй, только усугубилось в приложении к самым близким Петру людям — Меншикову, графу Головкину и барону Шафирову.
Этот барон Шафиров, например, до крещения Пётр Шапиро, когда-то как раз и был стряпчим. До встречи с Петром имел тридцать рублей жалованья в год, да ещё по двадцати копеек в сутки «харчевых». 9 января 1723 года, когда всходил он на эшафот, обвиняемый в бесчисленных злоупотреблениях, был уже тайным советником и подканцлером, фактическим министром финансов и богатейшим человеком в империи. В его поместьях насчитывалось 15 000 крестьянских душ.
Судьба князя Матвея Гагарина, опять же, классический образец того, как наживалось богатство, и чем дело заканчивалось. Стал он сибирским губернатором. Тут же разбогател неимоверно. Так что за столом подавали у него кушанья на пятидесяти серебряных блюдах. Колёса карет его окованы серебром же, санные полозья – тоже. Подковы у коней — золотые. До бесстыдства наглое, надо сказать, было богатство. Стоит ли говорить, что и кончил князь хуже всех. Шафирова, приговоря к смерти, помиловали всё же. Гагарина же повесили, да ещё и велели «из петли снять и, сделав железную цепь, побудить его на той цепи, на той же виселице». Долго пришлось мне искать, что же в то время могло означать ужасное, судя по контексту, слово и приказание «побудить». Нашлась разгадка у нерусского свидетеля этой казни камер-юнкера Берхгольца, бывшего тогда в свите голштинского принца, приехавшего сватать дочь русского императора: «Говорят, что тело этого князя Гагарина, для большего устрашения будет повешено в третий раз (оно, значит, уже было повешено два раза!) по ту сторону реки потом отошлётся в Сибирь, где должно сгнить на виселице; но я сомневаюсь в этом, потому что оно и теперь уже почти сгнило». По пути в Сибирь тело бывшего губернатора останавливалось на несколько дней во всех мало-мальски значимых городах империи для назидания местной чиновной знати. Висело на главной площади в железной петле. Это и называлось «побудить». Побуждало, стало быть, к честному исполнению долга.
Тут признаюсь — читал я все эти страсти и всё думал — как же нам одолеть взятку в наш гуманный век, коли такие ужасы уже были из-за неё в России, а она жива до сей поры и только краше и наглее становится.
Или вот какой случай. Был в Москве ещё один выдающийся стряпчий, имя которого история не сохранила. Стряпчий, это чиновник, не слишком большого ранга, осуществляющий судебный надзор. Судя по всему, этот был великий знаток своего дела. Главное, что он назубок знал все указы самого Петра и умело применял их. Даже самих судей поправлял.
Император услышал об этом ходячем правовом уложении и захотел лично увидеть такое чудо. Поговорив с ним, царь был поражён его рассудительностью, умом и знанием дела. Тут, кстати, вспомнилось ему, что пустует место новгородского губернатора. А в Новгородской губернии, стоит вспомнить, располагались вотчины самих бояр Романовых, не так уж давно призванных на царство. Значит, назначение выходило вдвойне почётным.
Так стал никому не известный стряпчий сразу губернатором.
Прошло несколько лет и до Петра стали доходить прискорбные слухи о новом губернаторе, некогда честнейшем и бескорыстнейшем человеке. Стали поговаривать, что он берёт взятки. Пётр немедленно призвал его к себе. Тот, надо отдать ему должное, запираться не стал, а такая прямота Петру нравилась. Губернатор объяснил казус всё новыми нуждами. Будучи простым человеком, он и не предполагал, что у губернатора совсем иная жизнь и другие потребности. «Ладно, — остановил его император, – это можно понять, подумай тогда, сколько тебе нужно, чтобы жить по-губернаторски и соблюсти честь?» «Думаю, коли бы жалованья вдвое против нынешнего имел, справился бы». Тогда царь указал добавить ему ещё один оклад и ещё половину, чтобы уж наверняка было, но предупредил: «Если сшельмуешь теперь, велю снести голову». На том расстались. Несколько лет губернатор жил и решал как велено. Потом подумал, авось запамятовал государь о своей угрозе. Стал брать потихоньку, а потом и шибко. Тут и пришёл конец рассказу о ловком стряпчем, ставшем губернатором. Пётр не стал его больше призывать к себе, а велел только передать: «Коли подданные не умеют держать своего слова, то царь его держит». Так стало на Руси одной светлой неразумной головой меньше.
Дело тем не кончилось. Промаявшись яростью ночь, наутро явился грозный царь в Сенат. Первому попавшемуся сенатору стал диктовать указ. Поскольку он сам же учил, что «указы и законы следует писать ясно, чтобы их не перетолковать», то указ выходил короткий, вдохновенный и жестокий. Первым попавшимся оказался тогда имперский прокурор Павел Ягужинский.
— Павел Иванович, пиши, — грозно приступил к нему Пётр. — Если кто украдёт столько, что можно купить кусок верёвки, годный обмотать шею — того повесить!
Умный Ягужинский долго не думал, сообразил тут же.
— Вот не знал, Ваше Величество, что ты захочешь быть государем без подданных…
— Как так?
— Так ведь мы все воруем, кто больше, кто меньше, кто тайно, а кто и открыто…
Царь оторопел было от такого ответа, но вдруг засмеялся. Так не вышел в свет юридический документ, который мог бы стать одним из самых ярких в истории законотворчества. Об этом случае поведал сам Павел Ягужинский известному составителю тридцатитомной библиотеки «Анекдотов о Петре Великом» Ивану Голикову.
Вывод из этого, опять же годный для наших дней, таков — даже смертная гроза не остановит взяточника. Пока есть надежда (не возможность, заметьте, а только надежда) выйти сухим из воды, мздоимец неистребим.
И вот ещё какая закономерность. Чем больше в России воюют со взятками, тем богаче становятся воры. Классический тут пример — тот же Пётр Великий. При нём вырос до неподражаемого образца лихоимствующий гений Александра Меншикова.
Брал и крал он виртуозно, с безрассудной храбростью. Так же, как воевал.
Если уж докапываться до причин, по которым Пётр постоянно проигрывал тотальную войну со взятками, надо напомнить о той странной непоследовательности, с которой он боролся с воровством и мздоимством этого первого своего любимца и лучшего друга.
Мы помним, как император поступил с губернатором Гагариным и подканцлером Шафировым.
А вот что выходило с Меншиковым.
Однажды сенаторы, у которых этот Меншиков был занозой в глазу, в какой уже раз, решили добиться от императора нужного решения по его делам. В этот раз накопали они кучу его махинаций в важнейшем государственном деле — в поставках провианта и сукна по армейскому ведомству. Речь шла ни много, ни мало о подрыве боеспособности вооружённых сил империи. Сенат составил записку, и она была положена на стол, там, где обычно занимал своё место Пётр. Во время очередного заседания Сената император бумагу заметил, вчитался в неё, но не сказал ни слова. А потом и вовсе сделал вид, что не читал её. Сидевший рядом с императором тайный советник Пётр Толстой нашёл в себе смелость спросить — как же быть с Меншиковым? «А что с ним сделаешь, — вяло сказал царь, — Меншиков останется Меншиковым». Сенаторам представлялась возможность самим решать, как это понимать. Они решили правильно и вопросов таких у них больше не возникало.
К тому же этот светлейший князь, не будучи дураком, первый догадался переводить свои неправедные капиталы в зарубежные банки. Ворованное богатство в России никогда не давало спокойно спать. Вот придёт настоящая-то власть, да и посмотрит — откуда счастье такое?
Наследники Александра Меншикова, уже после смерти его, после того как всё неправое имение его было отписано государству, домогались от лондонского и амстердамского банков каких-то астрономического исчисления вкладов. Они и получили их, в самой ничтожной доле, уже в царствование Анны Иоанновны. Подлинного размера этих вкладов уже не узнать. Но о величине их можно составить представление, поскольку известно, что 8 000 000 рублей поступило тогда с заграничных счетов князя только в казну. Это не считая того, что хапнул себе при этой операции курляндский конюх Бирон, правивший Россией из царицыной постели.
Вывод из этого, годный для нашего времени, такой. Вора и взяточника нельзя щадить, даже если он тебе первый друг и имеет неоспоримые прежние заслуги перед государством. Поблажки тут не у места. Они расхолаживают и вводят в искушение других. Впрочем, эти слова и теперь никому не нужны…
И тут вплотную подступает ко мне соблазн доказать, что взятка не только заставляла думать Петра о бесплодности его усилий побороть её, но и натуральным образом убила его. Хотя бы вкупе со всеми прочими невзгодами и неладами в его великой, не во всём завидной, жизни.
Ведь не просто для красного словца говорил он искусному своему токарю Нартову, вытачивая из моржового клыка фигурку шахматного короля: «Вот так, Андрей, кости-то я точу долотом изрядно, а нет у меня сил обточить упрямцев и жуликов дубиною».
Эта нехватка сил не могла не угнетать его.
Взятка всегда гнездиться рядом с подлостью и изменой.
Полагают, что Пётр обладал нежным сердцем и мягкой, привязчивой душой. Это выглядит невероятным только на первый взгляд. Тому, кто читал, например, его письма к жене, это предположение не покажется столь уж диким. Когда Пётр говорил о нехватке сил, он не лукавил. Но, до определённого времени у него была опора. И тут надо сказать о женщине. Той, которая одна понимала его из всех, в том числе и сановных мужиков, столпившихся у трона. Из всех, кто был близок ему. Есть ещё одно качество его души, которое кажется неожиданным. Пётр был однолюб и, главное, умел любить. Он умел черпать силы в таком зыбком источнике, как женская привязанность, тепло семейного гнезда, мужская уверенность в ответном чувстве. Бывшая обозная прачка с довольно низкой социальной ответственностью Марта Скавронская, в крещении Екатерина Алексеевна, своим инстинктом угадывала его усталость, находила, чем ободрить, а кое-что и взвалить на свои, тоже не хилые, плечи. Потому и не было у Петра ближе человека, что он поделил с ней мечту и грёзы о будущей России, прилепился, по божьему слову, к ней телом и душою, стал от того вдвое сильнее и неуязвимее для житейских бурь. До определённого времени брак Петра был как раз того редкого совершенства, каким бывает задуман на небесах. Я думаю, что, встретив её, Пётр почувствовал облегчение, как коренник в упряжке, дождавшийся пристяжной. Тут кстати было бы вспомнить, что в начальных строках Библии, в устах самого Господа Бога слово «женщина» предстаёт синонимом слова «помощь». «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему».
Разве могут быть, опять же, случайными вот такие, например, слова Петра в одном из последних к ней писем: «Мы, слава Богу, здоровы, только зело тяжело жить, ибо левшою не могу владеть, а в одной правой руке принужден держать шпагу и перо; а помочников сколько, сама знаешь!». Такие строчки не родятся без нужды.
Тут опять продолжу о взятке. До Петра дошел вдруг какой-то слушок о камергере его жены Виллиме Монсе. Это имя могло разбередить в душе Петра забытую рану, поскольку Виллим этот был близкий родственник той Анны Монс, которой сильно увлекся когда-то молодой царь. Потому он затребовал какие-то бумаги из Тайной канцелярии и не без любопытства углубился в них. То, что открылось Петру, потрясло его. Оказалось, этот камергер Монс, приближённый его жены, организовал нечто вроде целого министерства взяток при императрице. Он нагло торговал милостями, за которыми сюда обращался сам светлейший князь Меншиков, вор из воров и сам первый взяточник. Откуда же мог взять столь драгоценные милости этот шут гороховый Монс, Петру не надо было долго гадать. Он торгует тем, что может дать императорская власть, которой он, Пётр, владеет вместе с женой. И ради этого он пышно, на виду у всей России, короновал её лишь несколько дней назад? Этот Монс торгует его, петровой властью, который столько времени колесовал, четвертовал и вешал виноватых во взятке. А за что же, за какие шиши Монсу такое предпочтение от жены императора? Пётр мог с горечью вспомнить, что он ведь уже старик, что она, пышнотелая красавица, моложе его на целых двенадцать лет. Пётр узнал в те дни и ещё одну «зело поганую» новость. Императрица, его жена, оказалась не только податлива на ласки красавчика из Немецкой слободы, она не отказывалась и от денег. Монс делал «откаты» ей, до тридцати тысяч за дело. Прачкой была она всегда, а императрицей стать так и не успела. Об этом, может быть, думал Пётр.
Так что у Екатерины, после смерти её, обнаружилось личное, весьма даже приличное состояние. Приличное — в смысле размера, но не способа, каким было добыто.
Пётр Великий, один в своё время мог быть примером умеренной, нестяжательной жизни. Вообще-то тогдашние цари жили вотчинами, могли иметь для личных нужд большие прибыли со своих владений. Отец Петра, царь Алексей Михайлович, например, располагал пятьюдесятью тысячами крестьянских дворов, которые давали до двухсот тысяч рублей годового дохода. Если учесть, что соболья шкурка стоила тогда тридцать копеек, то денег этих на царские потехи должно было хватить с лихвой. Пришедши к власти, Пётр определил собственность отца, ту, которую тот приобрёл уже будучи царём, в государственную казну. Так что у него остались только те владения, которыми бывшие бояре Романовы располагали ещё до призвания на царство. А владения этого было только восемьсот душ в родной его Новгородской губернии. Эти доходы он и позволял только тратить на себя. Кроме этого он получал, правда, ещё адмиральское жалованье, о котором говорил: «Сии деньги собственные мои, я их заслужил, и употреблять могу по произволу, но с государственными доходами надлежит поступать осторожно — об них я должен дать отчёт Богу».
Государь был скуповат, потому и не знал удовольствия от больших денег. Есть немало рассказов о его молодых похождениях. Рассчитывался за известные удовольствия, как говорилось уже, он всегда по-солдатски — давал случайной женщине «одну копейку за три объятия». Объяснял эту таксу так: «Солдат за такие нужды не может дать больше, понеже на все дневные траты имеет три копейки».
Опять же Пушкин вычислил общий результат его бережливости: «Пётр заключает мир со Швецией, не сделав ни копейки долгу, платит Швеции 2 000 000 р., прощает государственные долги и недоимки, и персидскую войну оканчивает без новых налогов. По смерти своей оставляет до 7 000 000 р. сбережённой суммы. Годовой расход его двора не превосходил 60 000». В царствование Екатерины Второй за эти же шестьдесят тысяч граф Алексей Орлов-Чесменский купит арабского жеребчика Сметанку, чья кровь ляжет в основу знаменитой породы орловского рысака.
Царь Николай Первый говорил своему сыну, наследнику Александру Николаевичу: «На Руси теперь только двое не берут взяток — ты, да я!». После прискорбных происшествий с Екатериной, Пётр не мог сказать даже этого. Выходило так, что взяток в империи не брал он один.
Именно с этой поры опорой его стали только лекарства. Жить ему оставалось три месяца.
Есть, конечно, и другие версии его последних дней. О них будет сказано в дальнейших текстах.