Эти комментарии к рассказу были набросаны для близких людей, поэтому прошу прощения за некоторую свободу в выражениях и даже некоторый цинизм. Подумалось, что, возможно, ещё кому-то будет интересно сравнить свои впечатления от рассказа с моими.
Ещё одна оговорка: на самом деле ничего мы разбирать не будем. Если рассказ разобрать, то вряд ли уже соберёшь обратно. То, что я предлагаю, - всего лишь заметки на полях, сделанные в ходе чтения.
Солнечный удар
После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней.
Действие начинается сразу, без экспозиции, читателей даже не знакомят с героями. И прикинь, как Бунин ловко локализует действие, то есть привязывает его к месту, – "вышли на палубу".
Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым прелестным смехом, - все было прелестно в этой маленькой женщине, - и сказала:
- Я, кажется, пьяна... Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно... Это у меня голова кружится или мы куда-то поворачиваем?
Девица-то легкомысленная какая-то. И, кстати, локализация уточняется – прошли уже Самару, значит, пароход плывёт по Волге.
Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.
Вот здесь мне не понравилось. Ярко освещённую столовую надо было раньше противопоставить с темнотой впереди, а то я, как читатель, уже успел перенести свет из столовой на свет на палубе. Это понятно? Нет? Значит, плохо объяснил. Как-нибудь в другой раз.
Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы).
Никакой пошлости, но как эротично! Но за эротической эмоцией последовало неразумное решение.
Поручик пробормотал:
- Сойдем...
- Куда? - спросила она удивленно.
- На этой пристани.
- Зачем?
Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.
К горячей щеке – хорошая деталь. Несколько смешно получилось – тыл руки, – ранее было «ладонью наружу».
- Сумасшествие…
- Сойдем, - повторил он тупо. - Умоляю вас...
Блин, поручик, это не есть гуд. Блажь какая-то.
- Ах. Да делайте, как хотите, - сказала она, отворачиваясь. Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упали друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни... Поручик кинулся за вещами.
М-да, поручик подпоил попутчицу, а теперь пользуется тем, что она пьяна. Аккуратней надо быть, девушки! Куда она попёрлась в ночь с практически незнакомым человеком? Имя-то хоть спросила?
Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку.
Если кто не знает, что такое "ступица", пробейте по любому поисковику интернета, но, надо полагать, лошади непросто было тянуть пролётку.
Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города...
«Летнего уездного города...» – у меня привычка всегда обращать внимание на время и место действия. А вы подмечаете такие детали?
Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед.
Дважды прилагательное старый – такой способ усугубить обстановочку-атмосферу?
Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, - и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.
«Не верю!» – как говорил Станиславский. А друг его Немирович-Данченко ещё и разводил руками, мол, ну вот, что за ерунда? Откуда рассказчику знать, что они «много лет вспоминали потом эту минуту»? Он что, разыскал потом их и расспросил, не забыли ли?
В десять утра солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безымянная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала.
«Так и не сказавшая своего имени» – похоже, парня не очень интересовало её имя, а я бы спросил. Зачем это было нужно Бунину?
Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет.
«В пять минут умывшись и одевшись» – Бунин когда-нибудь видел женщин? А ведь в момент написания (в 1925 г.) ему было 55 лет. А возможно, мне не повезло, не встречал таких, как эта суперскоростная незнакомка.
Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и - уже рассудительна.
Протрезвела? Очень пошло спросил, простите.
- Нет, нет, милый, - сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, - нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара...
Девочка поигралась, нашла себе приключение на что-то там и теперь желает слинять.
Название «Солнечный удар» никак не поддерживается текстом – в том смысле, что до того, как этот удар случился, мы не наблюдали героев под жарким солнцем, напротив, был вечер, а за ним и ночь. Мы эту метафору получаем от безымянной героини, которая с таким же успехом могла придумать и нечто другое. «Лунное затмение», к примеру, тоже бы подошло.
И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, - как раз к отходу розового «Самолета», - при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.
Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу.
Короче, сделал дело – гуляй смело. Обычное дело для ловеласа.
Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею - и пуст. Это было странно! еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было... И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.
- Странное приключение! - сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. - "Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать..." И уже уехала...
Ну да, если б она повисла у тебя на шее и требовала жениться, тоже «что-то бы уже изменилось»...
Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван... Да, вот и конец этому "дорожному приключению"!
Всё-таки изначально замысливалось как приключение?
Уехала - и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор... И прости, и уже навсегда, навеки... Потому что где же они теперь могут встретиться? "Не могу же я,- подумал он,- не могу же я ни с того ни с сего приехать в этот город, где ее муж, где ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!"
А он ещё и знал, что она замужняя и с ребёнком? То есть соблазнял замужнюю. Это можно допустить, такое бывает, хоть и мерзко, конечно.
Но и сейчас он думает только о том, чтобы повторить приятный вечер, и всё. И какая досада, что её муж и семья могут этому помешать. Если бы любил по-настоящему, то думал бы о том, как преодолеть барьеры.
И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.
"Что за черт! - подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. - Да что же это такое со мной? И что в ней особенного и что, собственно, случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?"
А вот и эгоизм проснулся!
Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса... Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство - то странное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже нельзя было сказать ей теперь! "А главное,- подумал он,- ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!"
И для него всё начиналось как забава. А следствие понятно, ведь женщина его оставила, ушла от него. Все равно что потерять интересную игрушку. Если б сам бросил, возможно, и не запала бы она так в душу.
Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цигарку. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? "Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе", - подумал он, направляясь к базару.
Может быть, автор и хотел сказать, что поручик влюбился, но современные психологи строго отрубят такое допущение и твёрдо объявят диагноз: родилась психологическая зависимость от другого человека. И чем недоступнее «игрушка», тем сильнее её хочется.
Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новью мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему: "Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!" Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара.
Он пошел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало...
Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, заказал ботвинью со льдом... Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость: даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части.
Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, - провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.
Надо сначала ответить на простенький вопрос, на который, сколько ни отвечали, так и не ответили однозначно: что такое любовь? А пока я не верю в то, что у поручика любовь. Не верю потому, что поручик бездействует. Полное отсутствие каких-либо поступков. Беги за ней, отбей у мужа, раз уж без неё не можешь, воспитывай её ребёнка - вот тогда можно говорить о любви.
- Совсем разгулялись нервы! - сказал он, наливая пятую рюмку водки.
Он отодвинул от себя ботвинью, спросил черного кофе и стал курить и напряженно думать: что же теперь делать ему, как избавиться от этой внезапной, неожиданной любви? Но избавиться - он это чувствовал слишком живо - было невозможно. И он вдруг опять быстро встал, взял картуз и стек и, спросив, где почта, торопливо пошел туда с уже готовой в голове фразой телеграммы: "Отныне вся моя жизнь навеки, до гроба, ваша, в вашей власти". Но, дойдя до старого толстостенного дома, где была почта и телеграф, в ужасе остановился: он знал город, где она живет, знал, что у нее есть муж и трехлетняя дочка, но не знал ни фамилии, ни имени ее!
Что за отмазки? Истинно влюблённый человек почище эфэсбэшника: найдёт и адрес, и имя с фамилией, чего бы то ни стоило.
Он несколько раз спрашивал ее об этом вчера за обедом и в гостинице, и каждый раз она смеялась и говорила:
- А зачем вам нужно знать, кто я, как меня зовут?
То есть девушка понимала, что это на один раз и продолжения не будет?
На углу, возле почты, была фотографическая витрина. Он долго смотрел на большой портрет какого-то военного в густых эполетах, с выпуклыми глазами, с низким лбом, с поразительно великолепными бакенбардами и широчайшей грудью, сплошь украшенной орденами... Как дико, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, - да, поражено, он теперь понимал это, - этим страшным "солнечным ударом", слишком большой любовью, слишком большим счастьем! Он взглянул на чету новобрачных - молодой человек в длинном сюртуке и белом галстуке, стриженный ежиком, вытянувшийся во фронт под руку с девицей в подвенечном газе,
Вот это прекрасная деталь - фото новобрачных. Удачно "подкинул", молодец Бунин!
- перевел глаза на портрет какой-то хорошенькой и задорной барышни в студенческом картузе набекрень... Потом, томясь мучительной завистью ко всем этим неизвестным ему, не страдающим людям, стал напряженно смотреть вдоль улицы.
- Куда идти? Что делать?
Девушки, когда заманиваете парня в свои сети, думайте хоть чуть-чуть, что с ним потом будет. Вы его обнимите без задней мысли, а у него мозги перевернутся, да и застрелится потом от тоски или, ещё лучше, - утопится. Это не лучше, конечно, просто так вырвалось.
Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие, с большими садами, и казалось, что в них нет ни души; белая густая пыль лежала на мостовой;
«Белая густая пыль» – для чего постоянно подчёркивается эта пыль?
и все это слепило, все было залито жарким, пламенным и радостным, но здесь как будто бесцельным солнцем. Вдали улица поднималась, горбатилась и упиралась в безоблачный, сероватый, с отблеском небосклон. В этом было что-то южное, напоминающее Севастополь, Керчь... Анапу. Это было особенно нестерпимо. И поручик, с опущенной головой, щурясь от света, сосредоточенно глядя себе под ноги, шатаясь, спотыкаясь, цепляясь шпорой за шпору, зашагал назад.
Он вернулся в гостиницу настолько разбитый усталостью, точно совершил огромный переход где-нибудь в Туркестане, в Сахаре. Он, собирая последние силы, вошел в свой большой и пустой номер. Номер был уже прибран, лишен последних следов ее, - только одна шпилька, забытая ею, лежала на ночном столике!
О! Прекрасная деталь «шпилька»: женщины всегда что-нибудь да оставляют. Проверено.
Он снял китель и взглянул на себя в зеркало: лицо его, - обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз, от загара казавшихся еще белее, - имело теперь возбужденное, сумасшедшее выражение, а в белой тонкой рубашке со стоячим крахмальным воротничком было что-то юное и глубоко несчастное.
«Замутненность – от грусти, а грусть – от бабы», – говорил герой Венедикта Ерофеева.
Он лег на кровать на спину, положил запыленные сапоги на отвал. Окна были открыты, занавески опущены, и легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего, безмолвного волжского мира. Он лежал, подложив руки под затылок, и пристально глядел перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы
Вот слёзы здесь вообще не умиляют. Что-то не жалко поручика, а чувство презрения какое-то возникает. Ты же военный, хватит нюни распускать. А если война? Тьфу!
- и наконец заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже красновато желтело вечернее солнце. Ветер стих, в номере было душно и сухо, как в духовой печи... И вчерашний день и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад.
Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном.
Что-нибудь изменилось бы, если бы чай был без лимона?
Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.
- А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! - весело сказал извозчик, берясь за вожжи.
Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь,
Синела синяя ночь - неплохо. Я бы даже усилил: синела синяя синь. Иронизирую.
и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.
- В аккурат доставил! - сказал извозчик заискивающе.
Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань...
В общем, щедрость понятна. Не буду объяснять.
Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.
Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром.
Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.
Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.
Концовка не нравится. Если бы человек любил, он был бы окрылён любовью, а поручик лишь жалеет себя и лелеет своё «несчастье», потому и стареет.
Девушки, а вы бы полюбили такого парня? Лично мне он не симпатичен. Но ведь я и не девушка.
